ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ:
НАЗРЕВШИЕ СДВИГИ В ПОНИМАНИИ МАКРОСОЦИАЛЬНОЙ ДИНАМИКИ ПОСТСОВЕТСКИХ
ОБЩЕСТВ[1]
В
процессе подготовки к Международному социологическому конгрессу в Ереване (июнь
Затруднительно говорить о
достижении даже в кругу лучших специалистов некоего общего знания о причинах,
закономерностях исторических изменений, складывания тех или иных режимов на
постсоветском пространстве. Вероятно, такового не сложилось. Есть плодотворные
подходы, случаи удачного применения общих концепций к разным эпизодам в России
и других постсоветских странах. Было бы полезно сделать соответствующий обзор,
возможно, обещающий нетривиальные обобщения, но здесь я постараюсь ответить на
вопрос, сформулированный несколько иначе: какие
требуются принципиальные (парадигмальные) сдвиги в макросоциологическом
понимании исторической динамики на постсоветском пространстве, с учетом
20-летнего опыта со времен Перестройки?
Критики советской системы
времен Перестройки во многом справедливо клеймили плановую систему хозяйства,
превозносили «рынок». Младореформаторы (Е.Гайдар и Ко) были уверены,
что приватизация государственных предприятий и ресурсов, то есть коренное
преобразование социально-экономической системы и создание слоя частных
собственников станут «точкой невозврата», создадут надежный барьер для любых
сил реакции, а также благоприятную основу для развития политической демократии
— «транзиту» к дальнейшему процветанию по западным образцам.
За исключением разве что
Белоруссии и Туркменистана, во всех постсоветских странах была осуществлена
достаточно масштабная приватизация. Однако о нормально и эффективно действующей
демократии можно с некой уверенностью говорить только для случаев Литвы и
Эстонии. В России и остальных странах «Ближнего Зарубежья» явно победил
авторитаризм (включая создание наследственных династий и разные формы
«преемничества»). Здесь либо спорадически (Россия, Узбекистан, Молдова,
Киргизия, Латвия), либо регулярно (Грузия, Украина) проходят политические
кризисы. Даже наиболее глубокие кризисы — «цветные революции», сменяющие
правящие верхушки, — ведут лишь к перераспределению власти и собственности, но
не приводят ни к устойчивой демократии, ни к процветанию.
Похоже, в новоиспеченных
государствах быстрый отказ от советской «марксистско-ленинской» идеологии вовсе
не вывел лидеров Перестройки и государственного строительства за пределы вполне
марксистского экономоцентризма. При этом, изменение в социально-экономическом
«базисе» вовсе не привело автоматически к желаемым сдвигам в политической
«надстройке». Позже наряду с экономоцентризмом стали популярны также
культуроцентризм, обычно апеллирующий к идеям ранней работы М.Вебера о «духе
капитализма», и своеобразный «культурополитоцентризм», выводящий всю
макросоциальную динамику постсоветских обществ из таких категорий как «русская
власть» [Пивоваров, Фурсов 1999; Дубовцев, Розов 2007], «восточный деспотизм»
или «кавказский трайбализм».
Чем же заменить явно
оказавшийся неадекватным экономоцентризм? Как известно, наиболее солидной и
эвристичной альтернативой марксизму в исторической макросоциологии является
веберианство, причем, настоящее, а не сведенное только к «значению
протестантской этики». Экономоцентризму М.Вебер противопоставлял автономию и
взаимосвязь трех сфер: хозяйство, политику (вкупе с администрированием,
бюрократией) и религию [Weber 1978]. Он также указывал на непреложную
значимость для каждого государства отношений с соседними и прочими государствами
в отношении контроля над территориями (по сути дела — речь шла о геополитике).
Сферу религии позже расширили секуляризованными вероучениями — идеологиями,
системами культурных символов и ценностей. В результате, в трудах таких
веберианцев, как М. Манн, Р. Коллинз, Т. Скочпол, Ч. Тилли [Коллинз
2000в; Collins 1999; Mann 1986? 1993; Tilly 1992; Goldstone 1991;
Skocpol 1979],
кристаллизовалась ставшая уже почти канонической четверка:
·
экономика (сфера отношений собственности,
распределения и рынков, где главные акторы — экономические классы),
·
политика (сфера власти, управления и борьбы
за власть, где главные акторы — политические
партии в широком смысле),
·
культура/религия/идеология (сфера символов и ценностей, статуса
и престижа, легитимности и популярности, где главные акторы — статусные группы, или сословия в широком
смысле);
·
силовое принуждение, а также отношения государства с
другими государствами, центра с провинциями в аспекте контроля над территориями
(сфера военной, полицейской и прочих структур, способных применять оружие и
физическое насилие + геополитика, здесь устоявшегося термина у самого М.Вебера
нет, но главных акторов по аналогии вполне можно назвать силовыми группами).
Заметим, что такой подход
выгодно отличается тем, что не привязан ни к эпохе, ни к способу производства,
ни к конкретной культуре или цивилизации. Зачастую указанные сферы и группы
пересекаются и даже сливаются, но универсальные четыре сферы взаимодействия,
четыре типа ресурсов можно выделить в любом обществе на любой стадии развития.
Вместе с этим, данный
универсализм обладает неизмеримо большим концептуальным богатством и
потенциалом, чем, например, марксистская, цивилизационная или модернизационная
схемы (до сих пор наиболее популярные на постсоветском пространстве). Не нужно
везде искать капиталистические или феодальные отношения, сводить все к культурным
архетипам или выявлять процессы и сектора «осовременивания».
Социально-историческая действительность, в том числе реальность макросоциальной
динамики в постсоветских странах, предоставляют обширное разнообразие
институтов, практик, стратегий и типов акторов в каждой из четырех сфер.
Как объяснить разительные
отличия в постсоветской социально-политической динамике между Россией, Украиной
и Белоруссией? Между Латвией и Эстонией? Между Казахстаном и Туркменией? Между
Грузией, Арменией и Азербайджаном?
В каждой из указанных
выше сфер следует рассмотреть соответствующие ресурсы и их распределение по
основным участникам взаимодействия, институты, стратегии и практики (об этом
подходе см. также в работах В.Я.Гельмана и А.А.Фисуна [4]), а также
формирование, разрушение и трансформацию социальных сетей, центров и иерархий,
складывание конъюнктур.
При необходимости
веберовскую четверку можно дополнить источниками групповых ресурсов, интенций и
ограничений — сферами демографии (вкупе со структурой расселения, этническим
составом), социальной и культурной антропологии (политическая культура основных
групп, межэтнические и межпоколенные отношения и т.д.), географии (ландшафты,
транспортные пути и порты, соседство), а также аспектами международных
отношений (геополитика, геоэкономика и геокультура), о чем речь пойдет далее.
Политическая
социология:
преодоление
институционалистского фетишизма
Перестроечная критика
однопартийности, командной номенклатурной системы, политической цензуры
сопровождалась надеждами на политическую демократию, которая воплощалась бы в
гласности и частных, независимых СМИ, в выборах первого лица государства, а
также депутатов парламента в условиях многопартийности. Теперь в России,
Украине, Латвии, Грузии, Азербайджане, государствах Средней Азии все эти
институты в том или ином виде существуют, «а счастья нет» — нет реальной (не
«суверенной») демократии. Чаемые институты во многом стали играть роль
«потемкинских деревень», а на философском языке –«превращенных форм», или «симулякров», которые не выражают, не
реализуют демократию и свободу, а прикрывают совсем другую политическую
сущность — новую и весьма неприглядную ипостась привычного со времен Российской
империи и СССР авторитаризма.
Отсюда вовсе не следует,
что политические институты не значимы. Но, как видим, формально схожие
институты могут реализовывать диаметрально противоположные политические
сущности. Как распознавать последние, что противопоставить
институционалистскому фетишизму? — сложный теоретический вопрос политической
социологии.
Рассмотрим следующую
онтологическую схему в качестве начальной эвристики. Политические институты
(парламенты, министерства, администрации, суды и проч.) включают слой более или
менее доступных для восприятия и изучения явлений:
своды писаных правил, регламентированные и неформальные практики выборов и
назначений, взаимодействий. За этими явлениями скрываются два типа сущностей, которые в организационной
социологии принято называть формальными и неформальными структурами.
Формальные структуры включают должностные иерархии и позиции, прописанные в
правилах способы заполнения позиций через выборы или назначения, порядок
отчетности и ответственности, фиксированный уставах, должностных полномочиях,
инструкциях и т.п.
Неформальные структуры включают, прежде всего, группы (кланы, клики) и сети
отношений, характеризуемые разным доступом к разным ресурсам и постоянной
конкуренцией, борьбой за ресурсы. Последние же вполне можно классифицировать
согласно вышеприведенный четырехчастной схеме на:
·
политические ресурсы (власть как реальная способность
навязывать свою волю, осуществлять свои стратегии),
·
экономические ресурсы
(финансы, движимое и недвижимое имущество, разного рода активы),
·
силовые ресурсы
(руководство группами, способными применять насилие, причем, наряду с армией,
полицией, военизированными отрядами, сюда следует включить и возмущенные
группы, толпы гражданского населения);
·
символические ресурсы
(средства достижения легитимности, популярности, престижа, поддержки и проч.).
Формальные структуры
(сущности первого типа) ограничивают и направляют политические практики
(явления), но только отчасти. Абсолютизация этой стороны и ведет к
институционалистскому фетишизму. Неформальные структуры (группы и сети с
ресурсами — сущности второго типа) не только преобразуют эти практики, но также
способны приспосабливать к своим нуждам и интересам формальные структуры
(например, законы о выборах, о назначении судей и проч.).
Преодоление
институционалистского фетишизма состоит в пристальном внимании, систематическом
сравнительном изучении групп и сетей с
меняющимся распределением ресурсов — групп, использующих эти ресурсы в
постоянной конкуренции и борьбе за привилегированные позиции и доступ к новым
ресурсам, в борьбе, большей частью скрытой, но иногда прорывающейся в публичную
сферу в форме отставок, арестов, скандалов, вплоть до политических кризисов.
На место тщетного поиска
всеобъясняющего «базиса» или «институционального дизайна» становится новая
эвристика — выявление достижения/недостижения устойчивых комплексов элементов
из вышеуказанных четырех сфер со связями такого рода:
·
основные политические партии (группы, борющиеся за власть)
образуют между собой устойчивую иерархию, поскольку более влиятельные партии (с
большим контролем над политикой, административным аппаратом) имеют также
бóльшие экономические и символические ресурсы (а иногда и силовые); с
этой точки зрения, чем больше все ресурсы монополизируются одной группой,
подчиняющей себе все остальные группы, тем более авторитарен и на какой-то
период устойчив режим; при распределенных ресурсах между основными группами
ситуация сложнее: достижение межгруппового согласия о правилах политической
борьбы и его институционализация является главным плацдармом дальнейшего
развития демократии, если же согласия нет, а каждая группа пытается захватить
монополию и лишить противные стороны их ресурсов, то следует ожидать
турбулентности — систематических кризисов в форме переворотов, революций и
проч.;
·
основные экономические классы (получающие доход на основе
определенных форм собственности, распределения и обмена) либо имеют
поддерживающие их позицию политическое влияние, силовой ресурс и
культурно-символический престиж (легитимность) в рамках имеющихся институтов,
либо вынуждены мириться со своим социально-экономическим дискомфортом,
поскольку лишены достаточных ресурсов для протеста и борьбы как внутри
институтов, так и вне их;
·
основные статусные группы (сословия в широком смысле)
достаточно солидарны, решают свои конфликты в установленном мирном порядке,
поскольку удовлетворены своим статусом (в рамках имеющихся институтов с их
формальными и неформальными структурами) и соответствующей ему долей
политических, силовых и экономических ресурсов;
·
основные силовые группы (армия, полиция, спецслужбы и проч.)
имеют достаточные мотивацию и возможности для поддержания внешней безопасности
и внутреннего порядка, поскольку обеспечены амуницией, а влиятельные группы
(генералитет, офицерство) к тому же экономически обеспечены, пользуются
приемлемыми для них престижем и политическим влиянием, опять же как в рамках
формальных институтов, так и в сфере неформальных отношений и взаимодействий.
При таком подходе каждый
серьезный кризис (массовые волнения, политический переворот, «революция») может
и должен быть объяснен либо как проявление неравновесия, неустойчивости в
вышеуказанных соотношениях групповых претензий и ресурсов (в случае частых,
регулярных кризисных явлений), либо накопившихся дисбалансов (в случае редких
спорадических кризисов).
Если же социальные
исследователи научатся вести мониторинг не только «общественного мнения», но
также динамики основных групп в каждой сфере и меняющегося распределения их
ресурсов, то нет принципиальных препятствий для успешной социально-политической
прогностики.
Известные различия в
политической структуре и динамике, развертывающейся в разных постсоветских
странах, согласно такому представлению, следует объяснять именно на основе
выявления разных межгрупповых конфигураций в этом конфликтно-ресурсном
пространстве. Сам же «институциональный дизайн» здесь играет роль отчасти
ограничителя (никогда абсолютного), отчасти — арсенала полномочий и ресурсов с
неравным доступом для разных групп.
Политическая
антропология: преодоление крайностей
«социал-ламаркизма»
и «социал-преформизма»
Сейчас вполне очевидна
наивность изначально советологического и вполне характерного для «прорабов
Перестройки» взгляда, который можно выразить так: весь советский народ страдал
под игом чуждого ему коммунистического режима, отчасти был им деформирован, но
как только освобожденные от коммунистического ига народы выйдут на главную
магистраль человеческой цивилизации (вслед за процветающими западными
странами), то сразу развернется ранее подавленный потенциал, появятся
коммерческая инициатива, политическая и гражданская ответственность, способность
к самоорганизации и т.п.
Быстрые изменения в
человеческом сознании и поведении вследствие изменения внешних условий вполне
можно обозначить как антропологический
социал-ламаркизм. Очевидным образом эта концепция провалилась. В работах
Левада-Центра, наиболее ярко — в публикациях самого Ю. Левады и Л. Гудкова — показано,
что «советский человек» никуда не делся, а лишь частично приспособился к новым
реалиям [5].
Не менее популярна иная
крайность, в которой, как хорошо показали А.Янов и Э.Паин, смыкаются крайние
«патриоты-государственники» и крайние «либералы»: представление о незыблемых
чертах, например, русского народа (схожие мифологемы есть и о грузинском,
армянском, узбекском, туркменском, казахском и прочих народах бывшего СССР).
Эти черты апологетам
представляются как добротный традиционализм, приверженность своей земле,
обычаям, верность государству и вождям, а критикам — как неизбывное рабство,
косность, неспособность к самоорганизации, отстаиванию своих интересов и
обновлению. Такой антропологический
социал-преморфизм также не выдерживает критики.
Напротив, все народы
меняются при смене обстоятельств, но по-разному, с разной скоростью, в разных
направлениях, однако никогда не полностью и не так легко и быстро, как
представляется социал-ламаркизму. Механизмы и закономерности этих изменений,
пожалуй, хуже всего изучены, особенно в сравнительной и долговременной
перспективе, но некие начальные макросоциологические идеи все же могут быть
высказаны.
Политическая культура, характерная для разных социальных групп в определенном
обществе и в определенную эпоху, — весьма сложный комплекс явлений, включающий
самоидентификацию, установки (стереотипы, фреймы, позволяющие определенным
образом истолковывать возникающие ситуации и выбирать способ поведения из
нескольких основных вариантов), тесно связанные с этими установками стратегии
поведения и повседневные практики.
Очевидно, что сами эти
особенности политической культуры являются важнейшими детерминантами поведения,
как индивидуального и группового, так и массового. Здесь же рассмотрим вопрос о
причинах изменчивости политической культуры («правда ламаркизма») и о причинах
ее инерционности, ригидности («правда преформизма»).
Исходная онтологическая
гипотеза такова: политическая культура
(представителей) социальной группы всегда выполняет роль медиатора — «согласовывателя» между следующими
компонентами:
·
экономический статус как позиция в системе собственности,
производства, обмена, распределения материальных благ и ресурсов (характер
собственности, способ получения доходов и их размер в отношении к другим
значимым группам, перспективы получения новых источников доходов и угрозы
потери прежних);
·
политический, силовой и престижный
статус как позиция в
отношении структур и практик власти, насилия, преклонения и унижения (уровень и
характер защищенности от подчинения, насилия и унижения, собственные права
подчинять, причинять другим насилие, роль в основных ритуалах, отношение к
силовым структурам, законное или незаконное обладание оружием и т.д.);
·
этический кодекс как принимаемые
нравственные/религиозные/идеологические символы и ценности (символы сословной
чести и достоинства, идеи и регулятивы спасения души, социальные принципы
справедливости, свободы, равенства, привилегий и проч.).
Главный принцип медиации
таков: политическая культура, включающая самоидентификацию, установки и
повседневные практики, устойчива тогда и только тогда, когда выполняются
следующие условия:
·
самоидентификация (ответы на вопрос «кто я такой?»)
полностью оправдывает занимаемую позицию в экономической системе и в структурах
власти, преклонения и насилия, а также реализуемые стратегии по ее улучшению с
точки зрения принимаемых символов;
·
установки (фреймы и стереотипы) позволяют так
реагировать на основное наличное разнообразие политических ситуаций, что
экономический и силовой статусы не ухудшаются (по крайней мере, резко и
драматично), а приверженность символам не нарушается;
·
стратегии социального действия и
повседневные практики в своем политическом аспекте поддерживают или укрепляют экономическую
позицию и позицию в структурах власти, преклонения и насилия, не противоречат
ни самоидентификации, ни приверженности символам.
Те же пункты указывают на
условия сильных пертурбаций, сдвигов в политической культуре социальных групп:
·
когда
падают или, напротив, резко вырастают доходы; становятся неэффективными прежние
экономические стратегии и практики, но появляются новые;
·
когда
растут угрозы насилия и унижения извне, резко расширяются или сужаются
возможности самим причинять насилие и унижения; иметь оружие, пользоваться им и
т.д.
·
когда
вследствие эффективных кампаний — проповедей, пропаганды, общественных
дискуссий дискредитируются прежние символы (например, религиозные, сословные,
расистские, сексистские) и принимаются новые (например, моральные,
душеспасительные, гражданские, демократические, связанные с этническим и
гендерным равенством, социальной справедливостью и т.д.).
В каждом случае следует
ожидать существенных изменений в основных компонентах политической культуры: в
самоидентификации, в установках, политических стратегиях и повседневных
практиках. Кризис и флуктуации могут быть достаточно продолжительными,
особенно, если остаются неустойчивыми экономическая система и порядок контроля
над насилием. Новые устойчивые политические культуры складываются у тех
индивидов и групп, которые нашли новый modus vivendi: взаимосогласованность между
экономическим статусом, престижно-силовым статусом и этическим кодексом, с
одной стороны, самоидентификацией, установками, стратегиями и практиками — с
другой.
Какие при согласовании
такого рода компоненты являются более «твердыми», устойчивыми, а какие, более
«мягкими», податливыми — априори решить нельзя. Вероятно, здесь следует ожидать
эмпирического обнаружения широчайшего разнообразия. Возможно, наряду с
калейдоскопически меняющимися технологиями, экономическими укладами, способами
организации насилия и контроля над насилием, имеются некие типовые типы-аттракторы, объединяющие политические
культуры (о понятии типа-аттрактора
см. детальнее 6, глава 3) при структурном сходстве экономических и
престижно-силовых статусов, этических кодексов и повседневных практик, причем,
для разных культур (рыцари в Западной Европе и самураи в Японии) и разных эпох
(воспроизводящиеся сословия священников, врачей, офицеров, ученых,
университетских профессоров).
В отношении сравнительной
социологии политических культур на постсоветском пространстве вывод из
вышесказанного таков: объяснять и предсказывать сдвиги в политических культурах
разных социальных групп в разных странах следует, прежде всего, на основе
сравнительного анализа сложившихся экономических макроструктур и порядка
организации насилия и принуждения, ритуалов преклонения и унижения, выделения
соответствующих основных ниш и статусов, имеющегося в каждой национальной
культуре арсенала этических норм и кодексов, типов самоидентификации,
установок, политических стратегий и повседневных практик. Если верна
сформулированная гипотеза, то политическая культура каждой группы будет
дрейфовать в направлении наибольшей согласованности и устойчивости между
экономическими и престижно-силовым статусами, оправдывающим их этическим
кодексом, с одной стороны, и самоидентификацией, установками, стратегиями и
практиками — с другой.
Социально-политическая
динамика: преодоление интрасоциетального взгляда и надежд на внешнюю «помощь»
Интрасоциетальный взгляд
означает, что основные происходящие в обществе изменения почти целиком зависят
от структур, компонентов и процессов внутри самого общества, тогда как внешние
процессы и отношения могут привнести лишь некие случайные возмущения. Как
правило, перестроечные и постперестроечные проекты государственного и
социально-экономического строительства в постсоветских странах базировались
именно на таком подходе (за исключением очевидных экспортно-импортных,
транзитных и геополитических ориентаций).
Ни для России, ни, тем
более, для ее бывших сателлитов сейчас уже никто не может пренебречь факторами
включенности в мировые и региональные рынки, факторами складывающихся
геополитических союзов и тлеющих, разгорающихся конфликтов, соотношения сил, а
также факторами геокультурного притяжения и отталкивания.
Не менее наивными, чем
надежда на сугубо самостийное развитие, были упования на быструю и благотворную
внешнюю помощь (например, от США — для России, затем для Азербайджана, Грузии и
Украины, от стран Скандинавии и Евросоюза — для прибалтийских государств и
Молдавии, от России — для Белоруссии и Таджикистана и т.д.).
Полностью нельзя отрицать
ни явлений внешней помощи, ни явлений скрытых внешних вмешательств во
внутренние дела («заговоров», причем отличить последние от первых зачастую
возможно, лишь заняв на ту или иную партийно-идеологическую позицию).
Однако эти разовые
внешние воздействия необходимо рассматривать в контексте общей структуры внешних
отношений и общей внутренней социальной, политической, экономической,
культурно-идеологической обстановки. Для такого анализа опять же требуются
особые — макросоциологические — понятийные конструкции. Выделим три важнейшие
сферы международных взаимодействий: геополитику (внешнюю и внутреннюю),
геоэкономику и геокультуру.
Внешняя геополитика включает конфликтные и союзнические (чаще всего,
несимметричные — патронажно-клиентарные отношения). Связи притяжения и
отталкивания в геополитике определяются прошлой историей успехов и провалов
таких отношений, «логикой домино» (враг моего врага — мой друг),
близостью/чуждостью в этнокультурном, конфессиональном, идеологическом
аспектах, соотношением ожидаемых угроз (например, аннексии и ассимиляции) и
выгод (например, доступа к технологиям и рынкам, приобщения к престижным
«клубам» и т.д.). Могущество и престиж остаются главными факторами
привлекательности державы для потенциальных союзников и клиентов.
Могущество в геополитике
в краткосрочном плане определяется величиной, организованностью и уровнем
вооружений воинских соединений, а долгосрочном — величиной населения,
богатством, географией и транспортной структурой (насколько легко/тяжело
защищать свою территорию и нападать на чужие) [7]. Геополитический престиж державы
для некоторого международного сообщества определяется как одержанными ею
победами над опасными противниками, так и оправданностью ее военных действий с
точки зрения этого сообщества.
Внутренняя геополитика включает отношения и взаимодействия между центром и
провинциями, между соседними провинциями относительно контроля над национальной
территорией. Как сепаратистские движения, так и борьба центра с ними, как
правило, пользуются той или иной поддержкой, испытывают противодействие со
стороны сильных соседей и дальних могущественных держав. Таким образом, внутренняя геополитика всегда включена во
внешний геополитический контекст, а последний иногда может существенно
меняться в зависимости от характера внутренней борьбы (успехи, провалы и
масштабы жертв при попытках подавления сепаратизма и т.п.).
Структура и динамика
внутренней и внешней геополитики — лучший
предиктор для объяснения складывающейся в стране конфигурации силовых структур,
а значит и ряда основных силовых статусов, о которых говорилось выше.
Экономика каждой страны
всегда вовлечена, так или иначе, в региональную, а теперь нередко и в мировую
экономику, соответственно, в имеющиеся геоэкономические
структуры. Наиболее развитым подходом в данной сфере является миросистемный
анализ. Соответственно, в данном аспекте главной характеристикой является
положение страны в миросистемной иерархии (ядро, полупериферия или периферия),
характер отношений и взаимодействий с лидерами, конкурентами в своей
миросистеме, динамика подъемов и спадов.
В современной глобализированной
мировой экономике с ослабленными национальными барьерами именно
геоэкономическое положение становится лучшим предиктором для объяснения
внутренней экономической структуры, соответственно — ряда основных
экономических ниш и статусов.
Сфера геокультуры включает центры производства, пересекающие политические
границы сети и каналы распространения образцов, соответствующие зоны престижа.
Геополитический и
геоэкономический престиж, патронаж державы способствуют росту ее геокультурного
престижа, а последний, в свою очередь, повышает ее привлекательность для союзов
и экономических взаимодействий. Среди образцов, которые волнами
распространяются из зон престижа, есть и новые религиозные, моральные,
идеологические символы и ценности, которые пополняют «духовное меню» при
кризисах, смене политических культур, включающих этические кодексы. Разумеется,
кроме диффузии действуют и иные, более сложные механизмы, такие как меняющиеся
линии споров, логика идеологических союзов и размежеваний и т.д. [8]. Однако, в
любом случае геокультурный контекст всегда значим в развитии верований и
идеологий.
Учет внешних влияний
служит прямым и естественным дополнением к анализу конфликтно-кооперативного
взаимодействия между экономическими классами, политическими партиями, статусными
и силовыми группами. Геополитика, геоэкономика и геокультура не только задают
основной контекст взаимодействия и ниши для формирования и существования этих
групп, но часто являются источниками их основных ресурсов, а также ориентирами
и ограничителями стратегий.
Неравный доступ разных
групп к доходам от внешнеэкономической деятельности (особенно при активном
экспорте) является очевидным, но отнюдь не единственным фактором. Так,
разделенность внешних ориентаций (например, на Россию и Запад, на Россию и
Турцию, на Россию и Иран и т.д.) может совпасть с внутриполитическими
расколами. Тогда успехи и провалы референтных стран, конфликты между ними также
становятся важным фактором внутренней борьбы групп за власть и престиж.
Социально-политическая
эволюция:
преодоление
теории модернизации и транзитологии
Как говорилось выше, быстрое освобождение России от
коммунизма, освобождение ее бывших сателлитов от «руки Москвы» никого не
осчастливили быстрым и надежным процветанием. Достаточно скоро пришла на помощь
почтенная теория модернизации в обновленной форме «транзитологии» — концепции
более или менее длительного перехода от коммунистических режимов (аналогов
устаревшего и авторитарного «традиционного общества») к полновесной демократии
(«современному обществу», представленному в североамериканских и
западноевропейских образцах).
По мере укрепления
путинского авторитаризма в России, осознания чрезмерности надежд на «цветные
революции», транзитологическая концепция стала явным образом чахнуть, вплоть до
полного угасания. Очевидные успехи в экономике, технологиях и социальном
обустройстве Японии, Гонконга, Сингапура, Китая, не особенно отягощенных
демократичностью в политике, показывают, что образцы западной демократии вовсе
не являются непреложными на пути развития современных обществ.
Вместе с тем, некое
эволюционное движение обществ вкупе со всеми кризисами, застоями и коллапсами
явно происходит. Если не верна марксистская «пятичленка», дискредитирована
теория модернизации (с ее многочисленными аватарами постиндустриализма,
информационного общества, «пятой волны» и проч.), то что же остается для
осмысления траекторий социальной эволюции? Миросистемный анализ со своей сменой
центров и гегемоний в миросистемах не представляется достаточным. Еще более
нерелевантны для решения проблем социальной эволюции цивилизационный и
культурологический подходы.
Требуется некое сочетание
поступательной схемы фаз социального развития, многолинейности и
альтернативности («самобытности») движения обществ с учетом их включенности в
охватывающие и также меняющиеся геоэкономические целостности (мир-экономики),
геополитические ойкумены и геокультурные области с центрами престижа и
производства образцов, особенно в сфере символов и ценностей (цивилизации) [см.:
6, глава 5].
Примитивная линейная
схема теории модернизации может и должна критиковаться, но с грязной водой
нельзя выбрасывать и ребенка — представление об эволюции, уровнях развития и
иерархии обществ по тем или иным параметрам.
Обогащение, развертывание
классической эволюционной лестницы (с разными вариациями от Тюрго, О. Конта и
К. Маркса до И. Валлерстайна, Дж. Даймонда, С. Меннела и Д. Норта) следует
вести, как минимум, по следующим направлениям:
·
диверсификация
измеримых параметров статуса (прогресса, уровня развития, превосходства,
доминирования и проч.); причем, целесообразно выделение как профильных статусов
и иерархий, так и разных подходов к их агрегированию — формированию
интегральных показателей, общих статусов и единых иерархий; отметим, что
пострановая статистика экономических, военных показателей, многочисленных
параметров измерения человеческого потенциала дает большой материал для
составления профильных статусов;
·
корректный
учет величины населения, размеров и качества территории, занимаемой каждым
обществом, в целях разведения масштабов и потенциала, с одной стороны, и уровня
развития (в профильных и интегральных статусах), с другой стороны; здесь, как
правило, применяются удельные показатели (с делением на количество населения,
на площадь);
·
разделение
эмпирического уровня показателей эволюционного развития и теоретического уровня
факторов этого развития (с учетом множественности эволюционных теорий); эта
граница редко осознается; далее будет приведена версия номенклатуры факторов
доминирования;
·
среди
этих факторов эволюционного развития выделение внутренних, относящихся к
динамике самого общества, и внешних, выражающих динамику охватывающих
геополитических, геоэкономических и геокультурных структур (конфигураций союзов
и конфликтов, мир-экономик и цивилизаций); совместное сравнительное
исследование эволюции отдельных обществ и динамики охватывающих структур — малоизученная
обширная область с большими перспективами.
В
другой работе [6, глава 3] мы выделили 10 факторов доминирования. Основой
послужило сопоставление списка черт Карнейро с представлениями о фазах и
развитии обществ и сущности переходов обществ из фазы в фазу в концепциях
И. М. Дьяконова, К. Чейз-Данна и Т. Холла,
С. Сандерсона [9], с привлечением представлений о причинах доминирования
одних обществ над другими в работах Г. Снукса, Дж. Модельски и В. Томпсона,
М. Манна, В. Макнила [10].
Эти факторы включают один
фактор универсального значения, три фактора, имеющих наибольшее значение для
достижения геополитического доминирования, три — для геокультурного, три — для
геоэкономического.
Фактор универсального значения
1. Уровень
политической эволюции. Развитие структур и институтов, обеспечивающих остальные
факторы доминирования (2–10). Заметим принципиальное отсутствие здесь
каких-либо образцов «демократичности» или «модерности». Авторитарные,
традиционные, даже возрожденные архаические структуры взаимодействия могут в
заданных условиях (при сочетании распределенности ресурсов по группам,
сложившейся массовой политической культуры, внешнего контекста и т.п.) обеспечивать
на какой-то срок остальные факторы доминирования более эффективно, чем
демократические и «модерные» институты. В качестве примеров достаточно привести
патерналистские квазисемейные структуры в политике и бизнесе Японии, китайские
кланы с высокой взаимной ответственностью и вертикальной мобильностью.
Факторы геополитического доминирования
2. Организация и
масштаб военной силы, уровень развития коммуникаций, таких как транспорт,
связь, средства наблюдения.
3. Уровень развития
самостоятельного производства вооружений.
4. Способность
создавать и поддерживать альянсы (уровень развития дипломатии) и обеспечивать
внешнюю и внутреннюю легитимацию (политический аспект религий и идеологий).
Факторы геокультурного доминирования
5. Уровень накопления и развития знаний, в том
числе заимствования и творческой разработки разного рода знаний и практик
(мировоззрение, философия, наука, когнитивный аспект технологий).
6. Уровень развития
способов удовлетворения духовных, эмоциональных, эстетических потребностей
(религия, моральные учения и искусство).
7. Развитие способов
аккультурации (воспитание, обучение, образование, социальная информация и
пропаганда).
Факторы геоэкономического доминирования
8. Развитие способов
воспроизводства (характер обеспечения новых циклов и новых этапов
производства).
9. Развитие способов перераспределения и обмена
(порядок обеспечения потребностей в условиях экономико-географического разнообразия).
10. Уровень развития
техники и технологий (в мирной сфере).
Все эти факторы
доминирования играют роль сущностных механизмов, порождающих эволюционные
явления — тот или иной достигнутый уровень по профильным и интегративным
показателям (национальный доход на душу населения, человеческий потенциал,
общая привлекательность страны и т.д.).
Сами эти факторы также
могут быть объяснены с помощью предложенных выше понятийных средств. С одной
стороны, развитие по каждому параметру доминирования явным образом входит в
стратегии и программы политических, экономических, статусных и силовых групп,
причем успех увеличивает ресурсы и повышает престиж правящих лидеров и элит,
которые либо действительно его достигли, либо сумели его себе приписать
благодаря контролю над символическими ресурсами. С другой стороны, уровень по
каждому из 10 факторов доминирования является объективным непреднамеренным
следствием сложившихся обстоятельств — эффектов конкуренции, борьбы,
сотрудничества между группами в политической, экономической, символической и
силовой сферах. Здесь же возможен огромный разброс: иногда борьба (антагонизм
по И.Канту) приводит к новым эволюционно-значимым достижениям (как собственно
государственность, гражданство, веротерпимость, системы представительства,
состязательный суд и т.д.), а иногда — к коллапсу и социальной деградации.
Крайне важны также
преимущество, паритет или проигрыш страны по этим факторам в сравнении с
соседями, с конкурентами в геоэкономическом и геокультурном соревновании, с
геополитическими противниками и союзниками. Страна, добившаяся доминирования в
некоторой сфере, поднимается на более высокую и выгодную позицию в
соответствующей иерархии, обнаруживает новые возможности и ресурсы для
дальнейшего развития. Как правило, достижения, имеющие эволюционное значение и
необратимость (когда даже при утрате этого достижения, другие общества все равно
его подхватывают) являют продуктом именно таких прорывов.
Напротив, страна, над
которой стали доминировать конкуренты, понижает свой статус (в мир-экономике, в
геополитических союзах, в цивилизационном пространстве геокультурного
престижа), лишается прежних ресурсов и возможностей, рискует соскользнуть к
кризисной динамике.
Что дает такой подход для
понимания процессов социальной эволюции на постсоветском пространстве? В
прошлом осталась наивная схема «транзита» как отрезка между мрачным
социалистическим прошлым и светлым рыночным, демократическим будущим. У каждой
постсоветской страны были разные начальные условия и разные траектории, которые
следует изучать в контексте закономерностей макросоциальной динамики (см.
выше). Вместе с тем, траектории имеют эволюционную составляющую, но уже не как
один вектор «транзита» или «модернизации», а как закономерное достижение каждой
постсоветской страной какой-то ступени в каждом профильном статусе (в
экономике, могуществе, росте человеческого потенциала и т.д.), благодаря
факторам доминирования, по каждому из которых она превосходит соседей и
конкурентов либо уступает им.
[1] Впервые
опубликовано: Ойкумена. Альманах сравнительных исследований политических
институтов, социально-экономических систем и цивилизаций. Харьков. 2009, выпуск
6. С.53-67.