Другие публикации

ТЕОРИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДИНАМИКИ
 РЭНДАЛЛА КОЛЛИНЗА
И КОНТЕКСТ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ[1]

Опубликовано:

ПОЛИС, 2012, №6. С. 126-141.

 

Николай Розов

 

В 1995 г., мне впервые встретилось имя Рэндалла Коллинза как того социального исследователя, который сумел предсказать распад СССР на основе общей теории. Тогда в России он был почти не известен, разве что в очень узком кругу особо продвинутых московских социологов. После выхода в свет нескольких переводных книг, особенно «Социологии философий» (Новосибирск, 2002), а также переводных статей, интервью, докладов, нескольких визитов Р.Коллинза в Москву, Новосибирск и Санкт-Петербург, после приглашения его кремлевскими деятелями на пафосные мероприятия (проводимые, например, в Доме Пашкова) ситуация изменилась. Такое впечатление, что о Р. Коллинзе в России знают уже все гуманитарно образованные люди.

Рэндалл Коллинз — классический, основательный исследователь, он никогда не был замечен в попытках потрясти публику громкими фразами-мемами и соответствующими «революционными» концепциями, типа «конца истории», «общества риска» или «столкновения цивилизаций». Однако он уже является одним из наиболее известных и влиятельных социальных исследователей в мире и в России. Это отнюдь не громкая преходящая слава, но крепкая долговременная репутация, которая, в чем я абсолютно уверен, будет только расти в последующие десятилетия, а в будущем труды Р. Коллинза будут цитироваться и изучаться наряду с классическими шедеврами социальной мысли Ф. Энгельса, К. Маркса, Э. Дюркгейма, М. Вебера, Г. Зиммеля, Й. Шумпетера, К. Леви‑Стросса, Б. Мура, Р. Бендикса, Г. Блумера, И. Гоффмана (намеренно упоминаю лишь тех, кому наибольшую дань уважения отдает сам Коллинз).

О творческой биографии Р. Коллинза и его включенности в мировые интеллектуальные сети я уже писал во вступительной статье к его «Социологии философий»[2], этот текст широко разошелся в Интернете, поэтому повторяться не буду. Задача данной статьи — соединить идеи и материал книги «Макроистория» с контекстом долговременных социальных и политических изменений в России, в некотором смысле так повернуть «угол зрения» российского читателя, чтобы отвлеченные, довольно строгие теоретические конструкции Коллинза и линии его аргументации, выстроенные обычно на далеком от нас материале, обнаружили свою эвристичность для понимания закономерностей исторической динамики нашей страны, тенденций ее развития в настоящем и будущем. При этом, я воздержусь от критики идей и теорий Р. Коллинза, оставляя дело критического осмысления книги читателям и рецензентам. Иными словами, модальность последующих рассуждений имеет примерно такую форму: «допустим, что данные теоретические положения Р.Коллинза верны, тогда что ценного и полезного они нам дают для понимания закономерностей и механизмов исторической динамики России?»

 

«Золотой век» исторической макросоциологии...
 Россия опять на обочине?

Во вступительной статье Р. Коллинз утверждает, что особая отрасль социологии, изучающая исторические процессы большой длительности, переживает в настоящее время бурный и плодотворный период («золотой век»), причем он продлится еще на значительный период в будущем. Следует обратить внимание на необычность и смелость этого тезиса, что особенно ярко видно при сравнении с неумолкающим хором «интеллектуальных стенаний» о кризисе всего и вся, начиная с идей упадка Запада (О. Шпенглер) и кризиса европейской культуры (Э. Гуссерль) до провозглашения «конца проекта модерна», «конца эпохи Просвещения», тотального кризиса науки, образования, культуры, да и всей человеческой цивилизации.

Итак, соглашаясь с тезисом о продолжающемся расцвете мировой исторической макросоциологии[3], посмотрим, затронул ли и насколько этот расцвет Россию. Разумеется, необходимо принимать во внимание отечественный интеллектуальный фон: монопольное доминирование марксистского взгляда на историю на протяжении семи десятилетий советского периода. Здесь особо значимы два момента.

Во-первых, «исторический материализм» был отчасти социально-философской, отчасти научной, отчасти идеологической доктриной (парадигмой, если угодно) именно макросоциологического характера, причем отцы-основатели «истмата» Ф.Энгельс и К.Маркс (сам Р. Коллинз именно так расставил ранги[4]) до сих пор, наряду с М. Вебером и Э. Дюркгеймом, составляют могучий идейный арсенал социологической классики, который продолжает питать развивающееся социально-историческое познание. В этом плане, сохраняющиеся до сих пор марксистские основы российского обществознания являются солидным потенциалом для неостывающего интереса к самым общим вопросам исторического развития, для масштабности, философской насыщенности российских подходов; при всем этом, распространенные догматизм и схематизм имеют тот же источник.

Во-вторых, удручающая пронизанность трудов К. Маркса радикализмом и коммунистической идеологией привела, как минимум, к двум негативным последствиям. Исторический материализм в советской версии «марксизма-ленинизма» во многом утерял достоинства открытого и живого научного поиска, превратился в догму. Уже начиная с последних десятилетий советского периода наиболее вдумчивые и основательные историки и обществоведы начинали тихо ненавидеть навязываемые «истматовские» догмы (например, о непременной «пятичленке» смены формаций и классовой борьбе как главной движущей силы истории), что вылилось после распада СССР и коммунистического режима в демонстративный отказ от марксизма со стороны «продвинутых», особенно ориентированных на западную науку российских ученых. Место марксизма занял цивилизационный подход, сильно уступающий ему в теоретичности. В новой связке с «традиционной русской духовностью» этот подход стал не в меньшей мере догматичным и идеологизированным, чем отвергнутый «марксизм-ленинизм». Соответственно, большинство нынешних российских адептов марксизма, даже отказавшись от его радикально-революционных и коммунистических мотивов, остаются догматиками[5], при этом, пытаясь явно или неявно подверстать идеи Маркса к «русскому патриотизму», традиционному православию и державному государственничеству.

Советская социология, которая стала пробуждаться с 1960-х гг., естественным образом ориентировалась на мейнстрим тогдашней западной, преимущественно наиболее развитой американской социологии с ее традиционным вниманием к опросам, анализу общественного мнения и т. п. В советскую эпоху макросоциологическая проблематика оставалась для нашей социологии табуированной именно из-за идеологической монополизации «историческим материализмом». До сих пор, у российских социологов данная родовая травма сохраняется; поэтому, несмотря на переводы классических макросоциологических трудов П. Сорокина, Н. Элиаса, Н. Лумана, К. Поланьи, Й. Шумпетера, новых превосходных книг В. Макнила, Ч. Тилли, И. Валлерстайна, Р. Коллинза, Дж. Арриги, Д. Норта и др., отечественные социологи за редчайшим исключением остаются равнодушными к анализу крупных социальных процессов, даже не считают такие исследования «подлинно научной социологией». Так, лидер одной из продвинутых (без кавычек) столичных социологических школ прямо сказал мне, что в их среде любые широкие макроисторические обобщения, модели долговременной динамики, сделанные соотечественниками, рассматриваются как «ужас-ужас-ужас — русский духовный дискурс, бессмысленный и беспощадный». Понять такую позицию тоже можно, поскольку основной вал историософских, социально-философских, цивилизационистских, равно как и «фундаментально-социологических», работ, касающихся истории, не имеют эмпирической основы, не опираются на надежные теории, а выражают, главным образом, крайне идеологизированные и схоластические «размышлизмы» авторов.

Во многом по причине неведения, отчуждения и равнодушия социологов в России макросоциология пока не легитимирована. не говоря уже об институционализации.

Не менее плачевна ситуация и с другой потенциальной материнской дисциплиной — историей. Постсоветская история имеет сходную травму, связанную с эмансипацией от давно надоевшего марксизма, вкупе с которым были отброшены темы крупных исторических сдвигов и трансформаций, задачи выявления объективных закономерностей и т.д.

Российские историки либо наслаждаются обретенной возможностью проводить сугубо эмпирические, узкие архивные исследования без излишних теоретических умствований, либо переживают «радость узнавания», когда на своем местном материале обнаруживают нечто похожее на новомодные (обычно французские или немецкие) концепты. Лишь редкие историки, как правило, старшего поколения (И.М.Дьяконов, о котором см. ниже), позволяют себе крупные обобщения, широкий сравнительный и теоретический анализ.

Подрастающее поколение историков проявляет живой интерес к проблемам исторической макросоциологии, но действительный прорыв, появление серии новых ярких работ следует ожидать только после радикального обновления нынешних замшелых вузовских курсов «методологии истории», когда молодые исследователи овладеют не только современным арсеналом методов и средств математической и теоретической истории, но также теоретическим и макросоциологическим стилем мышления.

Итак, по многим причинам макросоциология в России весьма далека от признания и институционализации, она все еще «растаскивается» между геополитикой, социальной и экономической историей, социальной философией и философией истории, политологией и политической философией.

В то же время, в постсоветской России сохранился и продолжает расти интерес исследователей (как, правило, с философским, историческим и гуманитарным бэкграундом) к изучению крупных социально-исторических процессов. С 1990-х гг. стали появляться альманахи, журналы, серии коллективных монографий, ориентированные на мировой научный контекст («THESIS», «Цивилизации», «Время мира», «Логос», «Космополис»., «Одиссей», «Прогнозис», «История и математика», «Социальная эволюция и история», «Теоретическая история и макросоциология» и др.), в которых множество материалов посвящено макросоциологической проблематике, пусть и под разными именами.

Большинство отечественных авторов работают на философском, сугубо концептуальном, а то и схоластическом уровне, не прибегая к явному формулированию и проверке теоретических положений, не говоря уже о систематическом анализе исторических данных. На этом фоне выделяется книга историка-востоковеда И. М. Дьяконова «Пути истории» (1994). Несмотря на свое историческое самосознание, Дьяконов написал вполне макросоциологическую работу с явным выделением фаз социального развития, критериев их различения, механизмов и закономерностей переходов и т.д. Неслучайно именно эта книга переведена на английский язык и, чуть ли не единственная среди современных отечественных исторических и обществоведческих трудов, изучается в западных университетах.

Особняком стоят отечественные работы по геоэкономике, сравнительной экономической истории, миросистемному анализу, теории модернизации Их выгодно отличает внимание к эмпирическим данным, к современным дискуссиям в мировой науке, к политическому и культурному контексту экономического развития. Однако, оригинальных ярких, «прорывных» исследований пока нет; возможно, сказывается излишний пиетет по отношению к западным авторитетам, сопутствующая робость в проведении собственных сравнительно-исторических исследований экономического развития по оригинальной методологии.

Следует отметить также перспективное и уже получившее ценные результаты направление теоретического изучения и математического моделирования процессов исторической динамики и социальной эволюции (с 2006 г. регулярно выходит альманах «История и математика» на русском и английском языках). Данное направление обозначило область своих исследований как «клиодинамику»[6]. Фактически — это ни что иное, как применение математического моделирования и статистического анализа в рамках той же исторической макросоциологии. .

Появляются книги, в которых достижения западной макросоциологии (особенно, теория модернизации, миросистемный анализ, геополитические модели, концепция военной революции, структурно-демографическая теория и др.) активно применяются для объяснения исторической динамики России.[7]

Итак, историческая макросоциология в России, как и во многих странах мира за пределами Евроатлантики, не переживает в полной мере «золотой век» этой науки, а питается пока его отблесками. Перспективы полноценной институционализации со специализированными кафедрами, учебными курсами, журналами пока не просматриваются. Однако явный живой интерес, наличие активных исследовательских сообществ, появление масштабных и вполне оригинальных исследований внушает надежды.

 

Теория революций
 и политические перспективы России

Первая глава книги посвящена синтезу современных центрированных на государстве теорий революций. Почему эти теории стали вдруг настолько актуальной в сложившейся в России политической ситуации?

Правящая группа, как и сам режим «вертикали власти», в большой мере делегитимирована, особенно в среде образованного класса столиц и крупных городов, но явно не собирается отдавать власть, даже сколько-нибудь делиться ею. Чем дальше, тем плотнее закрывается «мягкий» путь, связанный с переговорами, уступками, ротацией власти по результатам новых честных выборов, — путь постепенной, в целом, мирной эволюции (как это происходило в постфранкистской Испании, а затем в Южной Корее, Бразилии, Мексике). Соответственно, при одновременном росте репрессивности режима (с мая 2012 г.) и нарастании общественного напряжения и вспышек протестов в России единственной возможностью существенного, а не декоративного, преобразования режима оказывается революция.

Тут же в начале главы о революциях обнаруживаем первое разочарование: классическая марксистская теория «скороварки» (напряжение снизу растет и взрывает политическую оболочку) развенчивается. Пока сплочены элиты и их военный репрессивный аппарат любые низовые брожения тщетны.

Также понятно, что демографический фактор, ключевой в анализируемой Коллинзом теории Дж. Голдстоуна, проявившийся недавно как «молодежный бугор» в арабских революциях[8], при текущем тренде российской депопуляции действует в обратном направлении, но может в ближайшие годы способствовать росту молодежных протестов в России, когда во взрослую жизнь войдут когорты, родившиеся в начале 1990‑х гг.

Вполне релевантным и достаточно прозрачным фактором революционных изменений является «финансовое напряжение, неспособность государства платить своим собственным функционерам и, прежде всего, своим солдатам». Известная нынешняя ситуация в России «один дарующий — много просящих и берущих» устойчива, пока есть что давать, а это определяется главным образом мировыми ценами на энергоносители.

Менее тривиальным, но уже активно обсуждаемым является фактор «межэлитного конфликта, междоусобных войн, разделяющих правителей и парализующих их способность действовать», иными словами раскол элит. Пока признаков его нет, а самым значимым является вопрос о следующем слое причинности: что ведет к расколу элит и иммобилизации (самоблокированию) репрессивного аппарата? Имеющиеся, в том числе, обсуждаемые Коллинзом теории революций указывают на такие факторы, как:

а) недостаточность ресурсов у правящей группы для выполнения ожидаемых от нее обязательств (см. выше),

б) перепроизводство элит, что ведет к недовольству «обиженной» части и формированию контрэлиты,

в) делегитимация правящей группы, но не с точки зрения законности и оправданности ее правления, а с точки зрения утраты значительной частью элит веры в то, что поддержка этой группы — наиболее безопасная и эффективная политическая стратегия (см. далее о принудительной коалиции),

г) появление альтернативных центров влияния, которые по каким-то причинам уже нельзя подавить и уничтожить, и которые явно набирают как общественную популярность, так и притягательность для держателей ресурсов и для административных, силовых структур,

д) появление и популяризация альтернативного привлекательного образа будущего[9], соответствующих лозунгов и идеологии, которые дискредитируют правящую группу и усиливают влиятельность новых центров силы,

е) «бунт регионов», когда региональные власти сначала неявно, а потом все более открыто начинают поддерживать не правящую группу, а альтернативные центры силы, главным образом потому, что рассчитывают при их победе увеличить свои автономию, доступ к ресурсам и влиятельность,

ж) военные и международные провалы, утеря государством престижа могущества на внешней арене, вина за которую возлагается в общественном сознании на правящую группу и режим,

з) убедительная поддержка референтными, влиятельными державами альтернативных центров силы (контрэлиты), что дает надежды в обществе на повышение международного престижа государства при их победе.

Выше перечислены факторы раскола элит и последующего политического кризиса, который может разрешиться самым разным образом, в том числе, реакцией и авторитарным откатом, либо же временной либерализацией, сопряженной с утерей государственного контроля, ростом дискомфорта, тревожности и возвратов к авторитаризму. Выход из этой «колеи циклов» предполагает как организационную подготовку пришедших к власти групп, так и принятие ими особых «правил игры», определенного круга общих принципов, запретов и ценностей.[10] В этом плане, значимыми оказываются символические ресурсы и деятельность идеологов, а особого внимания заслуживает анализ Коллинзом представлений Дж. Голдстоуна и Р. Вутноу о роли интеллектуалов в революциях, прежде всего, тезисы о структурной обусловленности идеологий, о важности «патовой ситуации» между политическими силами для повышения статуса и творческой активности идеологов, о неспособности самих интеллектуалов к последовательным политическим действиям и проведению структурных изменений.

По моей просьбе сам Коллинз в «Предисловии к русскому изданию» проинтерпретировал социально-политические события и процессы в России двух последних десятилетий. Коротко, но вполне концептуально, он связал их с «цветными революциями и «Арабской весной». Вердикт Коллинза вдвойне неутешителен. Во-первых, сам паттерн «цветных» и арабских революций (упорные протесты огромных масс людей, ведущие к переломному моменту и уходу прежнего лидера) далеко не всегда успешен. Конфликтный процесс может привести либо к жестокому силовому подавлению протестного движения, либо к территориальному разделению с эскалацией взаимного насилия и последующей гражданской войной. Во-вторых, даже при успехе и уходе надоевшего лидера, при таком паттерне революции — без структурного кризиса и раскола элит — существенные глубокие преобразования не проводятся, поэтому через какое-то время прежняя элита вновь возвращает себе власть, пусть и с некоторой сменой этикеток.

Какая же польза от этого пессимистического прогноза? Прежде всего, он позволяет отбросить столь популярные сегодня в России романтические упования на то, что при выходе на улицы сотен тысяч и миллионов «Путин уйдет, режим развалится и наступит всем счастье».

Аналитикам следует сосредоточить внимание на том, имеются ли признаки назревания глубоких структурных противоречий, на том, какие новые принципы социального взаимодействия и институты способны их разрешить, соответственно, каковы должны быть пути трансформации системы, через какие идеи и лозунги следует обеспечивать ресурсную и массовую поддержку стратегиям такой трансформации.

Что касается глубоких системных противоречий, то речь может идти о т. н. контурах деградации[11]. Очень может быть, что не социально-экономические неурядицы и не межэтнические конфликты, о которых привычно думать как причинах кризиса, сыграют главную роль, а тривиальная неспособность государственного аппарата выполнять свои функции, что может проявиться в самом широком спектре явлений. Структурным противоречием здесь является то, что властные практики укрепления режима во многом опираются на обеспечение лояльности руководящих слоев: от верхних федеральных до ведомственных департаментов, региональных и городских администраций. «Платой» за лояльность является практическая безнаказанность, а значит и реальная безответственность руководителей и чиновников, в том числе, попустительство организованной коррупции, местечковому монополизму, некомпетентности и бездействию.

Другой важнейший структурный фактор — неуклонный рост «условности собственности». Оборотной стороной роста нахрапистого и алчного постсоветского чиновничества (в том числе, силового) является  уязвимость и «подвешенность» российского бизнеса, живущего под постоянным, даже нарастающим давлением (псевдо)государственного рэкета. Системным следствием является известный переток капиталов за рубеж, а значит неуклонное ресурсное истощение, которое уже сказывается в стагнации и провале программ развития, а затем проявится и в более острой форме. Какой?

Неявными результатами такого рода деструктивных процессов уже сейчас являются бедствия — от неспособности предотвратить лесные пожары, наводнения до катастроф на транспорте. Они являются по своей природе «нормальными случайностями» в смысле Ч. Перроу [Perrow 1984], причем вероятные в будущем серии таких «случайностей» с особенно очевидной неспособностью власти адекватно и эффективно действовать приведут к политическому кризису.

Куда же направить усилия тем группам, которые стремятся преобразовать режим в направлении к демократии и открытому правовому обществу? Коллинзовское условие глубокого структурного кризиса, разумеется, не следует превращать в достопамятный ленинский лозунг «Чем хуже, тем лучше». По-видимому, речь должна идти, во-первых, о разработке идей требуемых структурных трансформаций, которые препятствовали бы посткризисному возврату авторитаризма и автократии (а это, прежде всего, обновление Конституции и важнейших законов о формировании, взаимодействии ветвей власти, о политических гарантиях для оппозиции и о выборах), во-вторых, о выстраивании «параллельной реальности» (возможно, с ориентацией на польскую «Солидарность» и прибалтийские «народные фронты» конца 1980-х гг.), когда протестные движения и оппозиция берут на себя функции, особенно дурно выполняющиеся режимом, создают дееспособные структуры, постепенно перетягивают на свою сторону и часть элиты, и симпатии, поддержку населения.

Все это не означает отказа от массовых шествий и митингов, от акций гражданского неповиновения и критики властей, но центр внимания и усилий должен быть кардинально смещен: от нападок — к собственному организационному строительству, от погони за массовостью уличных толп — к легитимности в глазах элит и населения, от простых лозунгов «долой!» — к обсуждению и разработке сложных конструкций будущего политического и правового устройства.

 

Предсказание распада СССР
и геополитика современной России

Вторая глава о коллапсе Варшавского блока и Советского Союза — единственная в книге, непосредственно посвященная нашей стране и ее недавнему (по историческим меркам) прошлому. Коллинза неоднократно критиковали за эту работу, как правило, указывая на гипертрофию внимания к внешней геополитике и недостаточный учет внутренних (социально-экономических, национальных, идеологических и других) факторов распада. Такого рода критика не учитывает, во-первых, самостоятельной ценности применения аналитически выделенной аспектной теории (в данном случае — геополитической), оказавшейся достаточно сильной не только для полноценного научного объяснения, но и для предсказания[12], во-вторых, того, что геополитическое объяснение отнюдь не отвергает внутренние факторы, а напротив, органически увязывается с концепциями динамики внутри Варшавского блока и внутри СССР. Сам Коллинз в этой главе говорит о делегитимации власти и коммунистической идеологии, о ресурсном напряжении (во многом вследствие перестроечных реформ, принявших к концу 1980‑х гг. форму товарного голода) и о межнациональной напряженности, связанной со сверхрасширением. Вообще говоря, в современной мировой и отечественной литературе нет недостатка в альтернативных версиях «главного фактора» или «комплекса главных факторов» коммунистического коллапса, но никто, кроме Коллинза, до сих пор не сумел представить общую теорию, полученную на другом материале, которая в соединении с фактическими данными об СССР и Варшавском блоке 1980-х гг. дала бы в качестве дедуктивного вывода предсказание распада этих структур.

Что же полезного может дать опыт теоретического предсказания коллапса СССР для современной российской геополитики? Насколько оправданы часто звучащие тревоги об опасности дальнейшего распада России? Откуда ждать главных угроз? Каковы перспективы укрепления российских геополитических позиций? Детально все эти вопросы были рассмотрены в другом месте.[13] Здесь укажем только на основные направления мысли, толчок к которым дают принципы теории геополитической динамики Р. Коллинза.

Большое богатство и большое население страны способствуют ее расширению за счет меньших соседей. Все без исключения новые страны, имевшие ранее статус республик СССР, обладают меньшими геополитическими ресурсами (богатством и населением), чем Российская Федерация, поэтому именно она для них представляет объективную опасность, которая в частности, реализовалась в практической аннексии грузинских провинций под видом признания их независимости. Объединенная Европа отчасти сама страдает от сверхрасширения, что проявилось в плачевных следствиях утраты контроля за финансами отдельных стран, особенно, Греции. К тому же, главные военные державы западной Европы отделены от России целым слоем малых буферных государств, поэтому страхи перед Западом и НАТО обусловлены, скорее, возобновлением советской риторики «для внутреннего пользования», а не реальными угрозами.

Принцип ресурсного преимущества уже два десятилетия работает на Китай. Если расширить понятие экспансии с открытого завоевания или аннексии до надежного извлечения наиболее ценных ресурсов из соседней территории, то приходится признать, что Китай, согласно долговременным программам «сотрудничества», все больше становится скрытым владельцем богатых сырьевых ресурсов Восточной Сибири. Очевидно также, что при продолжении тенденции вымывания российского населения с Дальнего Востока при одновременном бурном росте городов, промышленности и населения северо-восточных китайских провинций принадлежность Приморья России будет все более зыбкой, и оно становится первым претендентом на отпадение в случае глубокого внутреннего политического конфликта.

По параметру невыгодная центральность / выгодная окраинность (грубо говоря, отношение длины потенциально опасных границ к длине безопасных) положение Российской Федерации более благоприятно, чем СССР, опять же из-за появления малых буферных государств на Юге и Западе. Однако центральная позиция по-прежнему обусловливает немалое геополитическое напряжение: до сих пор потенциальным противником считаются НАТО и США, что ведет к удержанию значительных военных сил на Западе и на Дальнем Востоке. Кавказ, Таджикистан и китайская граница также оттягивают значительные военные ресурсы. При ухудшении конъюнктуры мировых цен на российский сырьевой экспорт данные напряжения непременно проявятся.

Геополитическая центральность снижается, когда опасные границы переводятся в разряд безопасных, а это достигается за счет надежных союзов с теми, кому можно доверять и кто не точно не планирует посягать на чужую территорию. Кроме того, по принципу шахматной доски (враг моего врага — мой друг), снизить угрозы со стороны наиболее опасных границ можно через оборонительный союз со всеми актуальными и вероятными противниками угрожающей державы.

Из этих соображений и теории Р. Коллинза прямо вытекают императивы установления прочных дружественных союзов с Европой, США, Турцией (т. е. неугрожающими соседями, в том числе, заморскими), с Тайванем, Вьетнамом, Индией (странами, которые испытывают угрозы или напряженность в отношениях с Китаем), устранения напряженности на Кавказе (мирный договор и уход с бывших грузинских территорий, которые России ничего не дают, кроме финансовых и репутационных издержек).

Фактор сверхрасширения и соответствующая опасность дробления (фрагментации) для России с ее по-прежнему огромной территорией, отнюдь не исчезли. Коммуникационные, экономические и отчасти даже культурные отношения уже упомянутого Приморья с Китаем, Калининградского анклава — с Европейским Союзом, Северного Кавказа — с Турцией и арабскими вакхабитами, Карелии — с Финляндией уже сейчас примерно равны или даже более сильны, чем связи этих регионов с Москвой и остальной Россией. Центральная власть эти проблемы видит, но пытается по старосоветским привычкам решать их через «укрепление вертикали», бюджетный поводок, все новые запреты и официозную риторику о «величии» и «единстве».

Геополитическая теория, изложенная во второй главе «Макроистории», дает подсказки для совсем иных приоритетов в политике удержания территорий. Главными структурными факторами, способствующими сохранению целостности страны являются:

а) снижение логистических издержек во внутренних коммуникациях,

б) приверженность населения окраин включенности в общенациональное целое в противоположность отчуждению от репрессивного центра,

в) рост экономических выгод для окраин в рыночных взаимодействиях с другими регионами страны.

Соответственно, упор следует делать отнюдь не на «вертикаль» и запреты, а на дорожную сеть, логистические хабы, на создание таких правовых и экономических условий, при которых власти и население окраин могли бы извлекать все большую выгоду из своей пограничной позиции во все более тесном обмене с другими регионами России.

Блестящим дополнением ко второй главе, посвященной геополитической динамике, легитимности и революции как государственному распаду является Приложение А, посвященное компьютерному моделированию этого комплекса теорий. Вполне актуальными для современной России выглядят следующие положения обсуждаемой синтетической теории и результаты динамического моделирования.

Правителей с тем большей готовностью ввязываются во внешний конфликт, чем больше страдают от подрыва своей легитимности.  При этом, уровень успеха или неудачи определяется тем, превосходит ли государство противников в своих ресурсах, либо они обладают совокупным преимуществом. Режим, легитимность которого подорвана выборными фальсификациями и массовыми столичными протестами (с декабря 2011 г.), вполне может пойти на военную авантюру (например, вновь против слишком успешно модернизирующейся и «слишком прозападной» маленькой Грузии), но выиграет только при условии полной изоляции последней. Совокупная же поддержка Грузии со стороны США, ЕС и Турции (как члена НАТО) приведет к военному и репутационному провалу на внешней арене, а значит еще большему подрыву легитимности правящей группы в России.

Даже если на такой авантюрный шаг российские правители не решатся, они уже сейчас явственно наращивают военные расходы и военную промышленность, что делает актуальными эффекты растущей «индустрии оружия» (см. Приложение А, рис.5, 6). Само это увеличивает в перспективе вероятность военных авантюр, поскольку «в условиях высокой зависимости экономики от государства правитель прямо переводит дефицит своей легитимности в желание начать международный конфликт» (там же).

При вероятном противостоянии таким авантюрам со стороны западной коалиции, с учетом сохранения угроз на востоке страны, вряд ли можно рассчитывать на серьезные военные успехи и на территориальное расширение для России. Внешние авантюры, скорее всего, получат негативное подкрепление и прекратятся. Зато накопленная военная мощь будет перенаправлена на репрессивное поддержание режима внутри страны, что явится существенным фактором в прогнозируемой кризисной динамике, которая рассмотрена в предыдущем разделе.

До какого-то предела возросшая военная мощь режима будет играть стабилизирующую роль в «подмораживании России», но при углублении кризиса, внутриэлитном расколе и появлении новых агрессивных центров силы, эти военные ресурсы станут большим соблазном для силового разрешения политических конфликтов, а значит, мирно настроенная оппозиция должна быть готова противодействовать такому развитию событий, чреватому гражданской войной.[14]

 

Этническая динамика
 и тенденции межэтнических отношений в России

Главное положение излагаемой в третьей главе геополитической теории этничности: престиж могущества государства делает привлекательным вхождение в этничность доминирующей в этом государстве группы, напротив, упадок престижа могущества ведет к отчуждению от этой группы и подъему этнонациональных движений за автономию или отделение.

Яркое проявление этой теории в «наших Палестинах» представлено во фразе журналистки об одном незадачливом кавказском «политике»: «Когда империя была в соку, он был ментом. А сейчас, вот, он – сторонник шариата и халифата». Описание и объяснение волн подъемов и спадов этнонациональных движений в СССР и России — большая самостоятельная задача. Здесь же обратимся к перспективе: как может помочь теория Р. Коллинза в решении действительно насущных и острых проблем этничности в современной и будущей России?

Полная этническая ассимиляция (сталинский идеал) и не достижима и не нужна. Зато есть очевидная потребность в укреплении общенациональной идентичности (если не под именем «россияне», то, по крайней мере, в качестве «граждан России» или «русских в широком смысле»).

Вполне приемлемой, а возможно, и оптимальной для России является канадская модель и государственная этническая политика, когда житель Квебека, поляк, украинец, русский, китаец, индус, португалец, индеец сохраняют свою особую идентичность, при этом, все они чувствуют себя канадцами и гордятся этим. В государственной политике это достигается упором на билингвизм, на поддержку культуры всех этнических меньшинств, но не как изолированных сообществ (подобно пакистанцам в Англии или туркам в Германии), а как важных частей большого разномастного народа, солидарной с его другими частями.

Иными словами, в идеале «малая этничность» (например, татарин, грузин, азербайджанец, армянин, узбек, еврей, чеченец, хакас, бурят, якут и т. д.) должна внутренне и извне не противопоставляться «большой этничности («а не русский»), но сочетаться с ней («и одновременно российский», «в том числе, русский по культуре», «полноправный гражданин России», «русский в широком смысле» и т. д.).

Что подсказывает теория Р. Коллинза относительно путей достижения этого идеала двойной этничности? Во-первых, в поддержке сейчас нуждается именно «большая этничность» (быть русским в широком смысле), а к росту ее привлекательности ведет геополитический престиж могущества России. Здесь важно тонкое различие — значение имеет не столько сама по себе военная мощь (количество ядерных боеголовок, истребителей, подводных лодок и танков), а даже не победы в вооруженных конфликтах и войнах, а именно престиж, то есть признание на внешней арене силы государства не только большой, но и оправданной — легитимной, «доброй».

США с блеском выиграли вторую Иракскую войну в военном плане, но их международный престиж явно пострадал (по контрасту с первой Иракской), а Дж. Буш-младший и его команда — правители державы-победителя — утратили легитимность, а не увеличили ее. Подобным же образом, Россия, очевидно, победила в августе 2008 г. Грузию в военном отношении, поскольку установила контроль на спорной территории, но престиж и легитимность ее были снижены, и это проявилось в том скандальном факте, что даже ближайшие союзники по СНГ и оборонительному блоку так и не признали независимость Южной Осетии и Абхазии. Соответственно, после этого не наблюдалось никакого роста желаний малых народностей считать себя русскими, скорее, усилились движения за этническую автономию.

Не помогают ни возврат Кремля к переговорам с США о ядерном оружии, ни попытки представить себя лидером (одним из лидеров) антиамериканской коалиции. Гораздо лучше смотрятся международные акции помощи, проводимые МЧС, что вполне закономерно обеспечивало высокий внутрироссийский рейтинг главе этого ведомства.

Похоже, в патовой ситуации долговременного мира (без масштабных и длительных войн) главным фактором престижа могущества становится оправданная влиятельность. Достигается же она:

а) экономической мощью, миросистемным статусом — ростом присутствия на мировых рынках высокотехнологичной продукции, масштабами накопления и успешной коммерческой инициативы,

б) привлекательным культурным экспортом,

в) последовательной линией в дипломатии относительно острых международных проблем, направленной на защиту понятных всем общезначимых ценностей (мира, справедливости, свободы, защиты угнетенных, прав меньшинств, демократии и т. д.).

Вслед за Коллинзом можно сделать смелое предсказание: при усилении факторов а‑в все больше представителей малых этничностей («национальных меньшинства» в прежней терминологии) станут считать себя «русскими в широком смысле». Проигрыш по этим аспектам (усугубление роли России как сырьевого придатка, снижение качества, масштабов и популярности в разных странах российских фильмов, книг, живописи, дискредитация России как капризного, упрямого и эгоистичного переговорщика, спад ее влиятельности в международных делах) поведет за собой рост этнического сепаратизма в самой России, отчуждения этнических анклавов от России и центра, растущего нежелания считать себя «русскими», роста популярности старых и новых квазиэтничностей (например, сибиряков, казаков, поморцев, космополитов и т. д.).

 

Геополитическая теория демократии
 и отечественные перспективы демократизации

Излагаемая в четвертой главе концепция сущности демократии как коллегиально разделенной власти особенно актуальна для настоящего и будущего российской политики потому, что присущая России на протяжении всей ее истории с середины XVI в. «русская система власти»[15] прямо противоположна такому разделению.

Поскольку соответствующие идеи «Царя», «единоначалия», «крепкой руки» сохраняются, будучи прочно укорененными в головах элиты, простонародья и немалой части образованного класса, в устройстве государственных институтов и в повседневных практиках[16], появление новых автономных центров силы как начальное условие коллегиальности, во-первых, крайне затруднено, во-вторых, даже когда случается, воспринимается подавляющим большинством как опасные «двоевластие» или «семибоярщина», которые необходимо преодолеть. Избавляются же в России от этих «пагуб» обычно жестко и даже жестоко — через опалу, ссылку, политическое убийство, тюремное заключение, осуждение на казнь вероятных политических конкурентов. Если же силовые ресурсы не монополизированы, а распределены, то происходят серии попыток узурпации власти, ведутся малые или большие гражданские войны, результатом которых непременно становится возрожденная «русская власть», не терпящая ограничений и коллегиального разделения.

Вообще говоря, чтение данной главы может вызвать весьма пессимистические чувства у каждого, кто надеется на становление полноценной демократии в России. Слишком много объективных и субъективных условий должны удачно сложиться, причем многократно, тогда как многовековые политические привычки упорно будут этому препятствовать. Детально пять основных развилок и комплексы условий успешного (т. е. ведущего к демократии) прохождения каждой развилки представлены в других работах.[17] Здесь укажу только на главные ментальные сдвиги, необходимые (но отнюдь не достаточные) для демократизации:

·             порядок в стране может достигаться не единовластием и вертикальным принуждением, а горизонтальными компромиссами между паритетными центрами силы (в том числе, ветвями власти) и соответствующей системой правил;

·             не обязательно полностью подавлять, уничтожать, выбрасывать из политического поля побежденного соперника; возможны и реальны такие договоренности, системы правил и общественный контроль, что оставшийся «в поле» соперник, победивший на выборах в будущем, не будет, в свою очередь, подавлять и уничтожать утратившего власть правителя и его группу;

·             при сохранении нынешней территориальной централизации России (в сфере, налогов и распределения бюджета, в столичном контроле над местными назначениями и выборами, в гиперполномочиях федеральных ведомств) путь к демократии закрыт наглухо; только после радикальной федерализации, последующего объединения регионов на новых — горизонтальных, собственно, федералистских — основаниях, а также при умеренном повышении геополитического престижа этой коалиции на внешней арене возникнет устойчивая разделенная коллегиальная власть — фундамент реальной демократии;

·             если когда-то удастся выстроить в России такую систему с паритетными центрами силы, горизонтальными компромиссами и регулярной ротацией на основе свободных и честных выборов, все центры силы, региональные альянсы и каждый из них в отдельности должны заботиться не о собственном выигрыше и проигрыше соперников, а о росте престижа государства, что в современных условиях означает подъем в миросистемной иерархии (от сырьевой периферии к ядру мир‑экономики), рост культурного экспорта и оправданную влиятельность в мировой политике (см. выше); демократию мало выстроить, ее еще нужно надежно легитимировать.

Следует заметить, что приведенные выше благопожелания весьма слабо соотносятся с жесткой структурной логикой геополитической теории демократии Р. Коллинза. Поэтому возвратимся еще раз к теме российской геополитики, теперь уже сосредоточившись не на угрозах внешних завоеваний или распада, а на условиях, способствующих и препятствующих демократизации страны. К тому же, сам Коллинз дает обильную пищу для размышлений в своем кратком прогнозе возможностей развития российской демократии, приведенном в конце 4-й главы. Самый любопытный пассаж приведу здесь полностью.

«Если геополитические условия будут способствовать установлению некой федеральной структуры альянсов вокруг ослабленного российского государства, то такая остаточная федерация бывшего Советского блока вполне может породить некий баланс могущества, сходный с теми видами структур, которые исторически способствовали коллегиальному разделению власти. Если бы такая федерация «большой России» ограничила сферу влияния своей мощи близлежащими раздробленными зонами Кавказа и других слабых соседей, то она бы могла праздновать возвращение, по крайней мере, скромного геополитического престижа могущества, который укрепил бы легитимность демократических институтов. Проблема российской демократии состоит в том, чтобы, выйдя из фазы геополитический слабости, восстановиться, причем восстановиться настолько, чтобы коллегиальные (разделяющие власть) структуры федеративных правительств могли бы быть удержаны вместе, а не дробились дальше».

Данный прогноз сделан Коллинзом в условном ключе (если бы…, то…) и, как мы знаем теперь (эти строки пишутся летом 2012 г.) история пошла совсем иным путем. Что же полезного можно извлечь из этого несбывшегося предсказания, как для понимания причин ошибки, так и для рассуждений (удручающе затянувшихся — с декабристов и Герцена) о перспективах российской демократии?

Давайте уточним воображаемые условия, при которых благоприятный прогноз Коллинза должен был сбыться.

1.                   В России уже должна была существовать коалиция (реальная федерация регионов) с эффективным коллегиальным разделением власти как основа демократии согласно коллинзовской концепции.

2.               Могущество и влияние этой коалиции должно было распространиться на прежние республики СССР (например, на Беларусь, Украину, Казахстан, Таджикистан, Киргизстан, Армению, Грузию, Молдову) и на некоторые части социалистического блока (например, на Сербию, Болгарию, Монголию) из-за значимых центростремительных причин, например, поиска союза с Россией для защиты от внешних угроз (как в свое время к России присоединялись Грузия и Армения, спасаясь от Османской империи) или из-за ее высокого геокультурного и геоэкономического престижа (как до последнего времени многие страны стремились войти в Европейский Союз).

3.               Новым присоединившимся членам коалиции должны были предоставить права и полномочия, близкие к уже значительным (см. п. 1) правам и полномочиям внутренних субъектов Федерации — собственно российских регионов.

4.               Созданная таким образом «большая Россия» (некий аналог мечтаний наших великодержавных идеологов, но с существенной и вряд ли приемлемой для них коллегиальной добавкой) должна была бы долгое время «удерживаться вместе» благодаря: а) собственному эффективному управлению, б) внешним геополитическим угрозам и напряжениям, причем успешно преодолеваемым, в) подъему престижа на внешней арене.

Теперь, с высоты прошедших лет отчетливо видно, почему ни одно из этих условий не имело места (или вовсе не могло произойти?) Действительно, хотя в 1990-е гг. российские регионы обладали некой, хотя и не настоящей федеративной, самостоятельностью, а при победе «Партии регионов» в 1998-1999 гг. могли еще более увеличить политическое влияние, но общая структура политического устройства в стране уже тогда была далека от коллегиального разделения власти.

Отчасти из-за суперпрезидентской Конституции 1993 г., отчасти из-за давних политических традиций центр принятия ключевых решений находился не в коллегиальных органах (например, Совете Федерации), а в Администрации Президента (прямой наследницы ЦК КПСС и Кабинета Его Императорского Величества). Острая политическая борьба тех лет велась отнюдь не за рост полномочий коллегиальных органов, а как раз за захват высших властных — президентских высот (к чему и стремился Юрий Лужков как самый амбициозный тогда лидер Партии регионов). Действительно, до прихода В.Путина государственная власть в стране была ослабленной, но это вовсе не означало силы и эффективности коллегиальной власти. Путин же сразу пошел по стандартному пути усиления центрального аппарата, «обуздания» региональной «вольницы», что и привело затем вполне логично к искоренению федерализма, а затем и остатков демократии в 2003-2005 гг.

Центростремительные факторы, склоняющие бывшие советские республики и социалистические страны к союзу с Россией, отчасти присутствовали, но оказались слишком слабыми. Отчуждение авторитарной Беларуси от демократической Европы, особенно в лице Польши, помнящей о своем прежнем территориальном могуществе, а также явные надежды Лукашенко заменить Ельцина, в какой-то мере толкали Беларусь к альянсу с Россией и созданию «союзного государства». Однако, перевесили факторы размежевания, среди которых важнейший — жесткий отказ Москвы хоть в какой-то мере делиться реальными властными и финансовыми полномочиями с Минском. При военном конфликте НАТО и Сербии также возникали идеи присоединения последней к России, но геокультурный, геоэкономический престиж Европейского Союза, как для элиты, так и для большинства населения Сербии оказались на порядок выше, чем привлекательность России с ее отнюдь не преодоленным имперско-авторитарным «амбре». Разумеется, здесь сыграли роль и отсутствие общей границы, и давние, со времен Югославии и даже более ранние экономические, культурные, политические связи Белграда с западноевропейскими странами.

В какой-то мере непростые отношения и перспективы отношений Казахстана с Китаем, Армении — с Азербайджаном и Турцией, Молдовы — Румынией, Таджикистана — с афганской горячей зоной, Кыргызстана — с Узбекистаном сближают эти страны с Россией, но в каждом случае факторы, препятствующие глубокому союзу, особенно с взаимным ограничением суверенитета, перевешивают. «Большой России» так и не получилось, а сейчас уже не видно возможных условий, при которых она могла бы возникнуть.

В такой ситуации вышеуказанные условия 3 и 4 представляются вовсе невыполнимыми. При отсутствии собственного внутреннего федерализма не приходится ожидать, что Москва войдет в действительную коллегиальную структуру разделения власти с любым из присоединившихся союзников (даже если такие вдруг появятся). Тем более, не стоит обсуждения и вопрос об эффективном управлении такой большой коалиции, «вертикаль власти» в самой России испытывает явный кризис, а любые другие модели управления до сих пор имеют в лучшем случае умозрительный характер.

Ко всему этому следует добавить, что могучие имперские комплексы в умах как правящей элиты, так и подавляющего большинства населения России, расцветут пышным цветом при любом увеличении влияния, тем более, при территориальном расширении. Кроме очевидного, указанного Коллинзом эффекта возвеличивания лидера, при котором произошло бы такое расширение, соответственно, усиление автократии, есть и другой важный фактор. Имперство в российском менталитете жестко спаяно с идеями «царя» и «сильной (читай, авторитарной) власти», практиками принуждения сверху вниз и низкопоклонства снизу вверх. Все это вместе блокировало бы любые подступы разросшейся за счет соседей России к коллегиальному разделению власти, а значит и к демократии.

Итак, геополитический путь к демократизации через «Большую Россию» закрыт, по крайней мере, в видимой перспективе на несколько десятков лет вперед. Значит ли это, что геополитическая теория демократии не приложима к России? Отнюдь. Потенциальными членами будущей коллегиальной структуры власти по-прежнему остаются российские регионы. Сейчас они полностью задавлены гиперцентрализованной фискальной и перераспределительной системой, а также жестким контролем Кремля над ключевыми назначениями и выборами в администрациях регионов и крупных городов. Надвигающийся кризис этой нездоровой системы приведет к спектру возможных траекторий, одной из которых является резкое усиление регионов, формирование структур коллегиального разделения власти, что при определенных условиях[18] открывает путь к демократизации.

 

Четыре аспекта модернизации
в российской исторической динамике

Пятая глава книги посвящена опровержению устоявшегося образа Германии как исконно авторитарной, издавна «беременной» нацизмом. Эту задачу Коллинз решает, представив широкое полотно трудных, неустойчивых, полных возвратных движений процессов модернизации в крупнейших западных обществах: Германии, Франции, Великобритании и США. Он показывает, что Германия, начиная еще со Средневековья, была как раз авангардом во множестве аспектов движения к современности, тогда как удручающий нацистский период стал следствием особого сочетания геополитических и геоэкономических процессов, причем от подобной судьбы нет абсолютных гарантий ни в одном западном, ныне демократическом, обществе (тем более, в остальных, добавлю от себя).

Р. Коллинз дает очень четкую концепцию модернизации, разделив ее на четыре автономных долговременных тенденции: бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую индустриализацию и демократизацию. Поскольку о последней уже сказано достаточно, рассмотрим коротко, как протекают первые три процесса в российской истории и современности, и что это означает для перспектив чаемой многими (в том числе, представителями власти) модернизации страны.

Реформы Петра I, наряду с созданием современных на то время военной организации и вооружения (как центральной частью его мечты «войти в Европу при шпаге»), включали два вспомогательных рывка, прямо соответствующих коллинзовским модернизационным компонентам: бюрократизацию и секуляризацию.

Дальнейшая история Российского государства — это во многом история прогрессирующей бюрократизации, причем бюрократия использовалась почти исключительно для контроля над страной со стороны авторитарной «русской власти». Индустриализация изначально имела не капиталистический, а государственнический и даже крепостнический характер (прикрепление рабочих к заводам при Петре и возобновление подобной практики при Сталине). Со времен правления Екатерины II можно говорить о сколько-нибудь значительной капиталистической индустриализации, которая, однако, всегда испытывала немалое давление со стороны государства, нередко вытеснялась государственным капитализмом, особенно в горном деле, металлургии, военном производстве и постройке железных дорог.

После коллапса Империи в 1917-1918 гг. и некоторых вольностей 1920-х гг. сталинский «великий перелом» ознаменовал построение тоталитарного государства с максимальным по историческим меркам проникновением бюрократии (включающей также иерархию «органов» — репрессивного аппарата) в жизнь общества, каждого его члена, в экономику, культуру и частную жизнь. Построенное Лениным, Троцким и Сталиным советское государство в плане упорства и жестокости борьбы с религией, тотального навязывания атеизма было безусловным чемпионом во всей мировой истории в плане секуляризации[19]. Капиталистические начала были вытравлены полностью (по этому параметру с СССР может сравниться разве что Северная Корея).

Таким образом, в плане модернизации Советский Союз представлял собой громадный воплощенный парадокс: явный мировой лидер в бюрократизации и принудительной секуляризации, значительная, особенно в аспекте военной индустрии, промышленная держава, в корне истребившая все прежние рыночные и капиталистические традиции, с тоталитарным, то есть предельно антидемократическим политическим режимом.

С этой точки зрения любопытным образом смотрятся постсоветские 1990-е «ельцинские» и 2000-е «путинские» годы.

В период правления Б. Н. Ельцина бурное развитие капиталистических отношений и некоторое продвижение в сторону демократии (при остаточных авторитарных традициях и установлении суперпрезидентства в 1993 г.) сопровождалось удручающим ослаблением бюрократических функций государства, особенно в части сбора налогов и контроля над насилием, а также десекуляризацией — полным восстановлением легитимности церкви, реставрацией и постройкой новых храмов и т. д. Таким образом, все четыре советских тренда были обращены вспять. Теперь развитие капитализма и частичная демократизация составляли модернизационные изменения, тогда как (вновь парадоксально!) упадок бюрократических функций и десекуляризация направляли Россию вспять от общих трендов модернизации.

В путинский период (продолжающийся по сию пору, когда пишутся эти строки) после некоторого прогресса в развитии капиталистической экономики 2000-2004 гг. стал доминировать курс на государственный капитализм в крупном бизнесе (госкорпорации и «придворные» олигархи), тогда как средний и мелкий бизнес попал в ведение региональных «баронов», как правило, препятствующих свободной конкуренции. Бюрократия стала при этом более эффективной, что справедливо воспринималось как «восстановление государства», но и более могущественной, что особенно касается силовых ведомств: ФСБ, МВД, Прокуратуры, Следственного комитета и др. Десекуляризация стала вырастать в клерикализацию: попытки сращивания РПЦ с государством, проникновение религиозного образования в школы и вузы, негласную установку власти на превращение православия в государственную религию, причем явно с державническим, консервативным и авторитарным уклоном. После 2003 г. шло неуклонное движение отката даже от частичных завоеваний демократии, достигнутых в 1990-е гг.

Итак, в первое десятилетие XXI в. Россия шла по пути модернизации только в одном аспекте: в восстановлении и усилении государственной бюрократии, тогда как в остальных трех процессах сильно откатилась назад. Хуже того, разросшаяся бюрократия при отсутствии внешнего дисциплинирующего контроля (принудительно-устрашающего, как в СССР и Китае) или общественно-репутационного, электорального (как в реальных демократиях) непременно становится подверженной разложению: наполняется теневыми коррупционными кликами, беззастенчиво присваивает ресурсы как государства (через распилы и откаты), так и населения (через взятки), неудержимо теряет ответственность и эффективность. Принцип бюрократии (четкое выполнение безличных правил) все больше замещается принципом патримониализма (личные патрон-клиентские отношения в теневых кланах)[20]. По сути дела, это означает подспудный процесс дебюрократизации, то есть уже по всем четырем аспектам путинское государство переживает не модернизацию, а контрмодернизацию.

Оппозиционное и протестное движение, начавшееся в декабре 2011 г., делает упор на демократизацию («честные выборы»). Все больше осознается опасность клерикализации государства (в связи со скандалами вокруг акции Pussy Riot, поведения патриарха, скандально агрессивных заявлений православных фундаменталистов и др.). Аспекты бюрократии и капиталистических отношений (защиты собственности, свободной конкуренции, формирования рынков земли, труда и капитала с открытым доступом и т. д.) удостаиваются гораздо меньшего внимания, но они являются не менее, а то и более значимыми для российской модернизации на современном этапе. Какие условия и действия требуются для продвижения в этих аспектах — это отдельная большая тема, а обзор Р.Коллинзом истории такого продвижения в крупнейших западных обществах является отличным начальным пунктом для ее разработки.

 

Рыночная динамика в современной России:
специфика и вероятные следствия

В шестой главе Коллинз проводит своеобразный мысленный эксперимент: берет за основу последовательность социально-экономических формаций К. Маркса и Ф. Энгельса, переосмысливает их как эпохи доминирования динамики особых рынков (рынки родства в родоплеменных обществах, рынки рабов — в рабовладельческих, рентно-принудительные рынки — в феодальных и свободные рынки земли, труда и капитала — в капиталистических). Рынки каждого типа имеют тенденцию к расширению и развитию, что рано или поздно ведет к кризису социального порядка, радикальному сдвигу в системе собственности и переходу к новому типу рынков. Как известно, сходную «панрыночную» парадигму к коммунистическим режимам развивали в свое время Янош Корнаи[21] с его концепцией «вертикального торга» и авторы отечественной концепции «административного рынка». Похоже, в современной России схожие рынки власти, полномочий, прав, легитимности, доступа к ресурсам не менее значимы, чем капиталистические рынки товаров, труда и капитала (при крайне ущербном до сих пор рынке земли).

Что же нам помогают увидеть теоретические понятия и конструкции Р. Коллинза в современных российских рынках?

Как гласит его теория: «каждая форма рыночного обмена основана на особом виде собственности». Возьмем классическую ситуацию обмена: президентские структуры требуют от губернатора достижения определенного процента голосов на выборах в пользу «партии власти» или «правильного кандидата». При этом, негласно обещают оставить тогда губернатора в должности (или всячески способствовать его переизбранию на новый срок), не подвергая особо строгому контролю в отношении того, как губернатор и его «команда» обращаются с местным бизнесом, какими путями извлекают прибыль из своего командного положения (например, через преференции в землеотводе). Наряду с этим, отдельный московский чиновник может намекнуть губернатору на необходимость поддержки особого благотворительного фонда (например, помощи ветеранам спецслужб) для наиболее успешного «решения вопросов».

Как видим, предметами собственности (в широком смысле) здесь являются полномочия и доступ к ресурсам, в том числе, финансовым, административным, силовым и символическим. Соответствующие рынки вполне резонно назвать рынками полномочий и доступа. Тут же следует сделать оговорку: собственность эта ненадежна, только формальная часть полномочий и доступа защищена административным правом. По сути же дела, эта собственность в подавляющем большинстве случаев имеет условный характер: индивид и группа могут лишиться ее по воле индивидов и групп с более высокими полномочиями.

Согласно концепции Р. Коллинза «рынки варьируют в плане своей открытости». В преимущественно закрытой, непубличной политике современной России и соответствующие рынки полномочий и доступа являются закрытыми (к участию допускаются далеко не все желающие, а только доказавшие свою лояльность и сумевшие предложить что-то значимое для теневого обмена).

«Рынки как социальные структуры имеют тенденцию расширяться в течение длительных периодов времени». Развертывание российской коррупции вширь и вглубь, особенно, с начала 2000-х гг. вполне соответствует этому тренду. Главными же ограничениями выступают финансовые ресурсы государства (с 2000 г. они росли и пока остаются на высоком уровне даже после спада 2008-2009 гг.) и организованные протесты со стороны ущемленных социальных групп, ставящие пределы действиям участников рынка полномочий (до 2011-2012 гг. они оставались разрозненными и малосущественными).

«Структурное расширение рынков приводит к экономическому и организационному росту за счет увеличения объема товаров и стимулирования инноваций в производстве». Для рынков полномочий и доступа к ресурсам эта закономерность не действует. Скорее, склонность экономики к инновациям даже угнетается, поскольку наиболее простым и эффективным путем достижения успеха для бизнеса является вовсе не вложение в венчурные проекты, а достижение монополии на своем рынке путем подкупа местного руководства, иными словами, выгодный обмен в том самом рынке полномочий и доступа к ресурсам (в данном случае «покупается» закрытие доступа на «свой» рынок конкурентам).

«Рынки конкретных единиц обмена, как правило, приводят к появлению вышестоящих, или надстроенных (superordinate), рынков, где торгуют самими условиями торговли». Имеется ли и какова иерархия рынков полномочий и доступа — самостоятельная тема политико-социологических исследований. Здесь же только сопоставлю идею надстроенных рынков с остроумной моделью «мягких правовых ограничений» К. Рогова: «в системе, где правила нарушаются, но правила нарушения правил меняются, наибольшими возможностями (властью) обладает тот, кто контролирует режим изменения правил нарушения правил. В результате, возникают три этажа системы:

1) те, кто торгуется за право нарушения правил (субъекты санкционированного/несанкционированного правонарушения),

2) те, кто выдает права на нарушение тех или иных правил (исполнительский уровень), и

3) те, кто контролирует изменения правил нарушения правил и таким образом контролирует и тех, кто правила нарушает, и тех, кто выдает права на нарушение правил (это политический уровень)[22].

«В долгосрочной перспективе рынки, как правило, достигают кризисных точек. Такие кризисы включают […] существенное ограничение или разрушение ее основной формы рыночного обмена, а также преобразование социальной организации в структуру, основанную на иной форме собственности».

Откуда ждать кризиса для системы рынков полномочий и доступа, включающей систему «меняющихся правил нарушения правил»? Очевидный фактор колебания основного источника государственных ресурсов — доходов от сырьевого экспорта — может ослабить систему, даже привести к смене правящей группы, но вряд ли изменит стожившиеся структуры и стереотипы поведения в таких рынках. Как считает К. Рогов, сосуществование «вертикального торга» с «горизонтальной» (читай, нормальной) рыночной экономикой, обеспечивающей некую прибыльность, приводит к устойчивой стагнации всей системы, пусть и лишенной развития. При этом, описанная система склонна к неуклонному самоподрыву вследствие действия нескольких контуров деградации — кругов обратной положительной связи между разрушительными тенденциями[23]. Здесь укажу только на три фактора.

1.     Неистребимо стремление людей, имеющих условную собственность, превратить ее в собственность настоящую, поэтому тренд бегства капиталов, наиболее инициативных и талантливых людей из России имеет не временно-конъюнктурный, а системный характер и будет далее нарастать. При этом, благодаря рынку полномочий и доступа к ресурсам именно в России можно получить (в том числе, извне) наибольшую норму прибыли. В результате, территория России все в большей мере окажется объектом колониального расхищения, что неминуемо приведет к серии экологических кризисов и социально-политических протестов, способных опрокинуть сложившийся режим и систему рынков.

2.     Развитие рынка полномочий и доступа к ресурсам как наиболее потенциально прибыльного неминуемо оттягивает на себя ресурсы, в том числе, силы, время и ответственность руководителей и функционеров как государства, так и бизнеса. Совокупным результатом является пресловутое «гниение (разложение) системы», все менее способной выполнять основные функции (предоставлять услуги населению, ловить преступников и совершать правосудие, охранять природную среду, поддерживать инфраструктуру, способствовать развитию экономики, выпуску качественных товаров и т. д.). Опять же, серии бедствий, взрывов недовольства и протестов, при схождении в одну волну самоусиления, способны привести к глубокому кризису и обрушить систему.

3.     Даже при относительно благополучном и устойчивом развитии явлений, указанных в пп.1-2, через обозримое время (судя по темпам глобального развития — не более 10-15 лет) все более драматически будет сказываться отставание от стран, по отношению к которым Россия долгое время считалась более развитой. Если доминирование Китая уже стало привычным, то отчасти начавшееся, отчасти вероятное в будущем, отставание России от Турции, Бразилии, Мексики, Индии, Таиланда, Индонезии станет все более скандальным, приведет к внешнему упадку престижа, соответственно, — к внутренней делегитимации. Вероятные попытки правящей группы восстановить геополитический престиж в «маленькой победоносной войне», опираясь на привычное военное преимущество, только сильнее обнаружат пороки режима и ускорят его крах.

Какой режим и какой тип рынков придут на смену нынешнему — об этом из данной концепции Р. Коллинза не узнать, хотя вновь актуальной оказываются теория революций (см. выше). При этом, представленный в шестой главе книги детальный анализ специфики исторических типов рынков, кризисов рыночных систем и механизмов перехода интересен сам по себе для расширения кругозора, имеет немалую эвристическую ценность.

 

Монастырские корни «японского чуда»
 и условия пользы церковного «стяжательства»

Седьмая глава книги посвящена, казалось бы, совсем далекому от нас экзотическому сюжету — роли японских буддийских монастырей в формировании ранних капиталистических отношений. Если же присмотреться, то обнаруживаются любопытные параллели между историями монастырей и монастырской экономики в Японии и России, причем возникает закономерный вопрос: отчего же столь многочисленные и богатые православные монастыри не стали ведущим сектором экономики в России, не привели к такому внушительному прогрессу в коммерческой инициативе и предпринимательстве, в правах собственности, в технологических инновациях, в практиках накопления и инвестиций, в развитии рынков земли, труда и капитала, в структурах самоподдерживающегося роста, как это красочно описано у Коллинза про буддийские монастыри в Японии?

Действительно, в обеих странах монастыри множились как грибы, обладали большой земельной собственностью и богатством, имели избыток дешевых рабочих рук, вели новаторские работы в области селекционирования, агротехники, обработки сельскохозяйственной продукции[24]. Как в буддийских, так и в православных монастырях были монахи-воины[25], внутренние уставы, велась бумажная — бюрократическая — деятельность. Монахами в обоих случаях становились представители разных сословий, вокруг стен как буддийских, так и православных монастырей росли посады — городки ремесленников и мещан. Любопытно, что идеологические битвы вокруг буддийской экономики в Японии весьма сходны с известным конфликтом между стяжателями (Иосиф Волоцкий) и нестяжателями (Нил Сорский) на Руси. Буддийских монахов так же обвиняли в бездуховности, в поглощении земными суетными заботами, заменившими возвышенный труд души, направленный на спасение. Очевидное материальное богатство монастырей вызывало благочестивый ропот и в Японии, и на Руси. В обоих случаях властители проводили секуляризацию (первоначальный смысл данного термина — конфискация церковного и монастырского имущества, в том числе, земельных владений).

Как видим, сходств немало, причем не поверхностных, а вполне значимых — структурных. Почему же все-таки буддийская монастырская экономика сыграла столь большую роль в становлении раннего японского капитализма, тогда как роль православных монастырей в развитии российского капитализма едва заметна (если вообще была)?

Очевидные подсказки дают география и геополитика. Японские острова — это ситуация перманентной стесненности по Р. Карнейро[26], тогда как на Руси открывались бескрайние просторы, особенно на северном и восточном направлениях. Если некуда расти вширь, то инвестировать приходится в какие-то начинания на том же месте. Поэтому стесненность пространства ведет к интенсивной, а открытость пространства — к экстенсивной экономике. Действительно, православные монастыри постоянно отпочковывались, уходили в «пустынь», либо вслед за иноками-первопроходцами, строившими скиты, либо вслед за крестьянами-переселенцами. Энергия православных монахов была направлена на строительство, борьбу с суровыми условиями, привычное освоение новых даровых ресурсов, а вовсе не на поиск новых коммерческих ниш в плотно заселенной местности, чем вынуждены были заниматься монахи буддийские.

Геополитический момент — это сроки и особенности централизации государства. В Японии бурное развитие монастырской экономики «успело» произойти в период раздробленности, при которой (важное сходство с Европой!) сохранялись тесные культурные и экономические связи между политиями (княжествами — даймё), даже конфликтующими между собой. Объединение страны в период Токугава (1600-1868 гг.) не привело к созданию репрессивной централизованной бюрократии, вместо этого сохранялся баланс сил между даймё, каждый из которых имел свою местную армию и администрацию.

В России централизация государства вокруг Москвы произошла раньше, причем особый характер государства сложился уже со времен Ивана Грозного, когда государственная власть терпит сколько-нибудь самостоятельные региональные администрации, силовые центры лишь пока не способна их подавить и уничтожить. С этих пор и началась неуклонная борьба с самостоятельностью церкви и способностью монастырей к военной защите своих интересов и собственности.[27] Центральное правительство само активно занималось законотворчеством. Ясно, что в такой ситуации внутренние уставы монастырей никак не могли войти в состав защищающей собственность правовой системы — важнейшей основы капиталистического развития.

В XVI-XIX вв. Россия в аспектах государственной централизации и ограничении частной коммерции оказывается сходной с Китаем, тогда как разделенная и коммерциализированная Япония во многом является миниатюрным подобием Западной Европы. В этом плане вполне закономерными видятся сходства между «европейским чудом», двумя волнами «японского чуда», с одной стороны, и жестокими коллапсами Российской, Китайской империй после столетий их геополитического могущества, с другой.

Монастырские земли и собственность конфисковались государством и в Японии и в России. Важное различие в состоит в том, кто и как затем управлял этим имуществом. Если в Японии основная часть монастырского богатства попала в частные руки торговцев и производителей (происходивших от тех же монахов или связанных с ними), либо аристократов, которые сдавали землю в аренду, то в России бывшие церковные и монастырские земли становились государственными, работали на них государственные крепостные, а управление было бюрократическим (ср. с современными госкорпорациями). Соответственно, накопления коммерческих институтов, практик, традиций, технологических инноваций плавно переходили в Японии из монастырской экономики в светскую, тогда как в России сами эти накопления были слабыми и частичными (те же селекционная работа, виноделие, рецепты), а после конфискации эти ростки, если и дали где-то всходы, то отнюдь не привели к взлету в технологиях и рыночных отношениях, основанных на надежной защите собственности и инвестиций.

Следует отметить, что православная церковь в России, несмотря на череду конфискаций (особенно масштабных при Иване Грозном, Петре I, Петре III и Екатерине II) вплоть до большевистского разгрома владела большим количеством земель, значительным имуществом и немалыми денежными средствами.[28] Вклад же этого сектора в капиталистическое развитие вряд ли можно считать существенным, вероятно, из-за того же бюрократического централизованного управления уже внутри церкви (принявшей со времен Петра I и сохраняющей по сию пору облик вертикально-принудительного госведомства).

 Подтверждением тому служит обратный случай — нецентрализованная, но могучая старообрядческая экономика,[29] давшая России семьи купцов и фабрикантов (Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Щукины, Третьяковы), выходцы из которых неслучайно становились крупнейшими лидерами демократического и либерального движения, знаменитыми меценатами и коллекционерами.

Итак, даже предельно экзотическая глава книги Коллинза о средневековых буддийских монастырях в Японии может служить полезным зеркалом для понимания возможностей и драм нашей родной истории.

*   *   *

Несмотря на обилие работ, посвященных российской истории, а также обществу, политике, экономике и культуре России, закономерности и механизмы долговременной исторической динамики нашей страны еще ждут строгого теоретического и эмпирически фундированного исследования. Необходимой основой для такой масштабной работы является связанный комплекс общих динамических теорий, подкрепленных на широком историческом материале.

Если непосредственной задачей данного послесловия было показать, что, казалось бы, весьма отдаленные от нас темы «Макроистории» Р. Коллинза имеют самое прямое отношение к возможностям и средствам нашего понимания прошлого и настоящего России, построения прогнозов и планов на будущее, то более значимая и до сих пор неявная цель — другая: указать на перспективные стратегии в дальнейших исследованиях российской исторической динамики, основанные на самых конструктивных к настоящему времени макросоциологических теориях.

Самая большая польза от этого послесловия к русскому переводу книги Р. Коллинза будет, если оно станет предисловием к ряду принципиально новых исследований закономерностей и механизмов исторических процессов в России.

Другие публикации                                                Новосибирск, июнь-июль 2012 г.

 


[1] Выражаю благодарность Г. М. Дерлугьяну, С. А. Нефедову и С. В. Цирелю за ценные замечания по начальной версии данной статьи.

[2] Розов Н.С. «Социология философий» Рэндалла Коллинза – новый этап самосознания интеллектуалов в мировой истории. URL: http://www.nsu.ru/filf/rozov/publ/collins.htm

[3] Розов Н.С. Историческая макросоциология: становление, направления исследований, типы моделей и методы // Общественные науки и современность. 2009. № 3. С. 132-141.

[4] Коллинз Р. Четыре социологических традиции. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2009. С.70-96.

[5]           Привожу пример моего диалога с таким догматиком на одном из Российских философских конгрессов:

               - Вы судите о политэкономии, а какие современные направления и авторы в отечественной и мировой науке Вам известны?

               - А разве такие есть?

               - Да и немало, сейчас весьма интенсивно развиваются исследования на стыке экономики, политической науки, социологии, антропологии и психологии.

               - Так ведь это все буржуазные теории!

               - Пожалуй, да, уж точно они не пролетарские.

               - Так ведь Маркс уже давно раз и навсегда опроверг все буржуазные теории! Зачем же мне их знать?!

[6]             Турчин П. В. Историческая динамика. На пути к теоретической истории. М.: ЛКИ/УРСС. 2007.

[7]             Хорос В. Г. Русская история в сравнительном освещении. – М: Aspect press, 1996. Кагарлицкий Б. Периферийная империя: Россия и миросистема. М.: Ультра Культура, 2004. Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Екатеринбург. 2005. Розов Н. С. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. М.: РОССПЭН, 2011.

[8] Системный мониторинг глобальных и региональных рисков: Арабская весна 2011 года. М.: Издательство ЛКИ, 2012.

[9] Цирель С.В. Революции, волны революций и Арабская весна. В кн. Системный мониторинг...2012. С.136.

[10] Розов Н.С. Колея и перевал...гл.14-15.

[11] Розов Н.С. Колея и перевал…гл.13. «Современная стагнация России: деградация, коррупция и риски под прикрытием «стабильности».

[12] Ср.: Гемпель К. Функция общих законов в истории // Время мира, вып.1, 2000. С.13-26.

[13]   Розов Н.С. Колея и перевал....гл. 20-21.

[14] О послекризисных развилках в политическом будущем России, условиях выбора разных альтернатив см. Розов Н.С. Колея и перевал… гл. 14 «Сущность демократии и структурные условия демократизации».

[15] Пивоваров Ю.С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М.: РОССПЭН, 2006.

[16] Розов Н.С, Колея и перевал...гл.8-9.

[17] Розов Н. С. Коллегиально разделенная власть и условия поэтапного становления демократии в России // Полис, 2008. С. 74-89. Розов Н.С, Колея и перевал...гл.14-16.

[18] Розов Н.С. Колея и перевал…гл.14.

[19] Некоторые считают «научный атеизм», коммунистическую идеологию и «культ личности» особыми разновидностями «безбожной религии». Такой взгляд можно оправдать как антисоветский риторический прием, однако он не верен ни социологически, ни культурологически. Действительная религия предполагает веру в сверхъестественное (личного Бога, богов или безличное начало), в зависимое от него посмертное существование (спасение, лучшее рождение, нирвану и т. д.), а также регулярные ритуальные практики, претендующие на контакт с этим сверхъестественным.

[20] Фисун А.А. Демократия, неопатримониализм и глобальные трансформации. Харьков: Константа, 2006.

[21] Корнаи Я. Дефицит. М.: Наука, 1990.

[22] Рогов К. Режим мягких правовых ограничений: природа и последствия. URL: http://inliberty.ru/blog/krogov/2471/. В данной модели находит объяснение нерациональность вложений в инновации и развитие производств в сложившейся системе: «...права собственности трактуются здесь как права на результаты использования собственности (прибыль), в то время как сама собственность является отчуждаемой. Инвестиции в покупку индивидуальных прав на нарушение правил — это инвестиции непосредственно в увеличение текущей прибыли, в то время как инвестиции в рост эффективности производства — это инвестиции в собственность, важнейшей характеристикой которой является ее отчуждаемость» (там же).

[23] Розов Н.С. Колея и перевал... гл.13.

[24] Так, в Кирилло-Белозерском монастыре в условиях Полярного круга монахи умудрялись выращивать виноград, арбузы и дыни. Отзвуки славы монастырского вина, которое готовили православные монахи, дошли и до нашего времени.

[25] Таковы были монахи-воины — герои Куликовской битвы (звали ли их действительно Пересвет и Ослабя — другой вопрос). Многие монастыри на Руси были построены как крепости и, очевидно, велась особая военная подготовка монахов, чтобы они могли их грамотно защищать.

[26] Карнейро Р. Теория происхождения государства / Раннее государство, его альтернативы и аналоги. –Волгоград: Учитель, 2006. URL: http://abuss.narod.ru/Biblio/AlterCiv/carneiro_state.htm

[27] Борьба оказалась долгой. Особенно драматична история Соловецкого монастыря, выдержавшего несколько нападений шведов, а из-за упорства в старой вере — восемь лет осады со стороны московского войска в 1668-1676 гг. («соловецкое сидение»); еще через сотню лет Екатерина II секуляризовала земли монастыря на материке, причем, некоторые авторы считают, что конфискация отнюдь не была мирной.

[28] «Согласно статистическим данным 1905 г., по 50 губерниям Церковь располагала 1,9 млн десятин земли, еще 0,3 млн десятин находилось в частной собственности духовных лиц. Ей принадлежало немалое количество промышленных предприятий и торговых заведений, доходных домов». Шмелев г. И. Экономический аспект взаимоотношений церкви и государства. URL: http://www.orthedu.ru/ch_hist/shmelev.htm

[29] Старообрядцы держали в своих руках хлебную торговлю и хлопчатобумажное производство, в крупнейших городах они составляли до половины и более зарегистрированных лиц купеческого сословия. См.: Частное предпринимательство в дореволюционной России. Этноконфессиональная структура и региональное развитие. XIX – начало XX вв. М.: РОССПЭН, 2010.