РОЛЬ ВООБРАЖЕНИЯ В СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ:

РОЛЬ ВООБРАЖЕНИЯ В СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ:

ОНТОЛОГИЯ МЕХАНИЗМОВ МОДЕРНИЗАЦИИ

Опубликовано в альманахе:

Метод. Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. ИНИОН РАН, 2012.

Social imaginary —

очередной «гуманитарный пузырь»?

Благодаря работам К.Касториадеса, Б.Андерсона, М.Уарнера, Ю.Хабермаса, Ч.Тэйлора тема воображения и воображаемости (imagination and imaginary) всерьез претендует на вхождение в центр современного интеллектуального внимания [Андерсон 2001; Castoriadis 1998; Taylor 2004].

Приливы и отливы таких интеллектуальных мод — отнюдь не новость. В свое время такое внимание завоевывали «нравы», «прогресс человеческого разума», «дух народа», «самопознание духа», «свобода как принцип саморазвития в истории», «миф и мифологичность», «культура», «рациональность», «карнавальность», «полифоничность», «бинарные оппозиции», «языковые структуры и коды», «менталитет», «дискурс», «повседневность», «деконструкция и симулякры» и т.п. Есть общий паттерн роста и неизбежного падения популярности этих тем, что, вероятно, можно показать на графике частотности употребления соответствующих терминов в журналах и книгах. Есть и общая закономерность: неуклонное раздувание значимости и расширение применимости новомодного концепта с последующим разочарованием, угасанием интереса и общим переходом к другим темам.

Тем не менее, мой скепсис относительно масштаба значимости концептов, чья популярность подчинена этим паттернам смены мод, отнюдь не означает полного отвержения самой значимости, по крайней мере, некоторых из них. Конечно же, воображение и воображаемость существуют, каким-то образом они связаны с развитием. Но задача состоит не в том, чтобы раздуть очередной гуманитарный пузырь, отвергая остальные («внешние», «материальные», «институциональные» и проч.) факторы социально-исторического развития, а в том, чтобы прояснить механизмы и закономерности социального воображения именно в тесной связи и взаимодействии с этими факторами.

Четырехчастная онтология и природа социальной воображаемости

Прежде всего, уясним, с какой онтологической реальностью мы имеем дело, когда говорим о воображении, воображаемости и их предполагаемом влиянии на исторические процессы. Воспользуемся ранее построенной четырехчастной социальной онтологией, в которой к трем переосмысленным «мирам» К.Поппера[1] добавляется 4-й мир – социосфера с социальными взаимодействиями, отношениями и институтами [Розов 2004].

На первый взгляд, идеи появляются и воображаемость существует «в головах», то есть в индивидуальных субъективных мирах психосферы (2-й мир по Попперу).

При более пристальном взгляде оказывается, что идеи возникают только из идей, причем, уже известных предшествующим поколениям. Иными словами, всякое воображение и творчество возможно лишь в «питательном бульоне» культурных образцов, произрастает из культуроферы (3-го мира по Попперу).

Во многом, благодаря социологии знания, особенно, фундаментальному труду Р.Коллинза «Социология философий» мы теперь можем избавиться от прежних полумифических представлений о «духе времени», «идейной атмосфере», «культурного контекста» и проч. Творцы новых идей получают ингредиенты для своего воображения и творчества не из воздуха, не из космоса и не из мистических откровений, а из творческих же сетей: общения с себе подобными, кружков, особых ритуалов взаимодействия, сетей, составленных из связей личных знакомств [Коллинз 2002]. Таким образом, социосфера (4‑й мир, отсутствующий у Поппера, но восходящий к «объективному духу» Гегеля) является незримым, но крайне значимым компонентом любого творческого воображения.

Теперь идем еще дальше. Не бывает социальных сетей вне географического, то есть вполне материального пространства, в настоящее время наполненного городами, университетами, издательствами, каналами связи и проч. Поэтому акт некий акт воображения и творчества в одних местах планеты Земля может произойти, а в других — нет, а даже если бы и случился, никто бы об этом не узнал. Творчество довольно строго зонировано в географическом пространстве в соответствии с расположением в нем социальных сетей и центров. Социальные воображаемости (организации, иерархии, рынки, сословия, классы, государства и т.д.) также всегда привязаны в большей или меньшей мере к материальным объектам: зданиям, помещениям, территориям, особым пространственным зонам и т.д. Получается, что через сложное опосредующие связи воображение и воображаемости соединены и с материальным миром (1-м по Попперу).

Cама природа «социальной воображаемости» оказывается отнюдь не психоаналитической, как вслед за Лаканом полагал автор этого концепта К.Касториадис [Castoriadis 1998], а именно принадлежащей к особому онтологическому слою — социосфере. Верно, что социальные отношения, структуры, позиции и институты «воображаются» (не существуют помимо людей с сознанием и субъективностью), но они отнюдь не сводятся к психическому. Элементы социосферы обладают особой реальностью, поскольку включенные в эти структуры индивиды и группы всегда ведут себя, сообразуясь с ними, даже когда нарушают соответствующие правила.

Сам термин «социальная воображаемость» (social imaginary) указывает именно на эту реальность, но вводит в заблуждение, поскольку отсылает к психической функции воображения; кроме того, сам французский оригинал термина (imaginaire) имеет коннотации мнимости и притворства. Последние вполне подходят для выражения психоаналитического и постмодернистского скепсиса в отношении любых внешних реальностей, но не адекватны для анализа социальной онтологии, как вполне «твердой» и объективной реальности, пусть невидимой и зависящей от ее признания людьми. По этой причине далее вместо «социальной воображаемости» будем говорить о социосфере как особом онтологическом слое реальности, включающем социальные отношения, структуры и институты, обычно в тех или иных пропорциях включающие такие универсальные компоненты как насилие/безопасность, власть, собственность и престиж (ср. с веберианской классификацией источников власти у М.Манна [Mann 1989; 1993]).

Что же дает нам этот взгляд в анализе проблемы воображение-развитие? Теперь это не полюса декартовского дуализма (сознание/бытие, идеи/вещи, воображение/история), а составляющие единого, сложно структурированного и динамичного мира. Творческое воображение является и частью и продуктом процессов исторического развития, захватывающих все четыре онтологических сферы, а будучи органической частью этих процессов, оно способно через особые каналы и механизмы воздействовать на решения и действия людей, значит, и на их социальные отношения и институты, на коллективные деятельности, преобразующие, в том числе, материальное окружение, то есть на все процессы, составляющие историческое развитие.

Модернизация — конструктивная трактовка

Чарльз Тэйлор, один из ведущих авторов по «социальной воображаемости», трактует модернизацию довольно смутно через появление некоего «нового морального порядка» [Taylor 2004], что подозрительно смахивает на «дух времени» (Zeitgeist) — концепт двухсотлетней давности. Вместо такой интерпретации воспользуемся гораздо более конструктивной схемой того же Р.Коллинза, который усматривает в модернизации четыре автономных процесса: бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую индустриализацию и демократизацию [Collins 1999].

Для простоты отвлечемся от материальных носителей и сторон соответствующих изменений. Ясно, что указанные процессы включали глубокую перестройку в габитусах и составляющих их психических установках (символах, фреймах, идентичностях поведенческих стереотипах [Розов 2011, гл.3]), в таких культурных образцах как понятия, категории, ценности, способы мышления и действия, а главным образом, в социальных институтах, смена которых и составляет стержень модернизации как мощной волны исторического развития. Рассмотрим эти изменения в каждом модернизационном процессе по отдельности и в целях упрощения возьмем только самые яркие и значимые замены одних институтов другими.

Бюрократизация:

от вельможных хозяйств к государственным ведомствам

В европейском Средневековье уже присутствовала бюрократия, причем, трех типов, мало друг с другом связанных. Наиболее мощной и разветвленной была бюрократия церковная, позволявшая папству управлять или оказывать влияние в тогдашнем Христианском (католическом) мире. Где-то более развитой, а где-то зачаточной была бюрократия в королевствах, занимавшаяся преимущественно сбором и перераспределением ресурсов для военных нужд и собственно военной организацией, причем, личная казна монарха, как правило, не отделялась от государственного бюджета. Наконец, в вольных городах имелись свои бюрократические учреждения, опять же занимавшиеся сбором и учетом средств, направлением их на защиту и благоустройство.

При всем этом, основной центр тяжести ресурсов, власти, экономического производства и повседневных практик находился вне этих зачаточных локусов и сетей бюрократии. Идеальным типом такого центра являлось большое хозяйство крупного вельможи, способное благодаря окружающим подчиненным деревням и собственным ремесленным производствам обеспечивать все основные функции: от пропитания до строительства и военной амуниции. Королевский двор был лишь одним из таких центров и не всегда самым крупным. Хозяйства мелких землевладельцев — рыцарей были намного скромнее, но имели сходные структуру и принцип функционирования.

Бюрократизация как мощный модернизационный сдвиг Нового времени (XV век в северо-итальянских городах-государствах и XVI-XVIII века в Европе, включая и Петровскую Россию) была следствием как военной революции [Parker 1988; Downing 1993], так и становления национальных государств, самоопределявшихся в ходе беспрестанных войн и распада Империи [Bendix 1978; McNeill 1982; Sanderson 1995]. В итоге, крупные хозяйства землевладельцев были либо вовсе разрушены (как во Французской революции), либо коммерциализовались (как в Голландии и Великобритании), либо преобразовались в даруемые и отбираемые монархом поместья (как в России), либо стали частями целостного военно-мобилизационного механизма (как в Пруссии). При всем этом разнообразии инвариантом оставался переход центра тяжести ресурсов, власти, принятия решений и важнейших социальных практик от землевладельческих хозяйств к государственным учреждениям, роль и масштаб которых стали расти как на дрожжах. Бюрократия национальных государств, оставшихся империй и растущих колониальных империй первоначально вобрала в себя формы, кадры, образцы действий и традиции своих предшественниц (церковной, королевской и городской средневековых бюрократий), но затем стала развиваться самостоятельно, нередко подчиняя и ассимилируя все прежние административные формы [Тилли 2009; Collins 1999].

Также следует выделить два главных этапа бюрократизации, грубо говоря, дворянско-монархический и чиновничье-национальный. На первом этапе союз королевской власти с мелкими землевладельцами позволяет либо устранить, либо подчинить крупных землевладельцев (бояр, герцогов, представителей конкурирующих династий), на втором этапе, во многом благодаря могучему влиянию Французской революции, дворяне теряют привилегии, устанавливается некий уровень общегражданского равенства, повышается значимость образования, что в большей или меньшей мере дает простолюдинам возможность сделать бюрократическую карьеру.

Какую же роль в этом сдвиге сыграли воображение и идейное творчество? Воспользуемся универсальной моделью исторической динамики: новые социальные и политические идеи появляются и получают признание и значимость в периоды вызовов, кризисов и поисков адекватных ответов [Розов 2011, гл.2].

С XV в. главными источниками вызовов в Европе были войны, а главным фактором военного успеха стала способность консолидировать ресурсы, организовать массовое производство огнестрельного оружия, централизованно набирать и обучать офицеров и солдат. Прежние отношения сюзерен-вассал (военно-организационная сторона того же принципа больших землевладельческих хозяйств) уже для этого не годились. Происходит целая серия сдвигов в культуросфере (концептах, символах, ценностях как транслируемых в поколениях образцов), в психосфере (габитусах новых нарождавшихся классов дворянства и чиновничества) и в социосфере (институтах, отношениях, правилах взаимодействия).

В культуросфере главными символами и ценностями становятся «король», «королевская власть», «королевская служба». Они получают обоснования в различных идеологических текстах, апеллирующих к религии (Николай Кузанский), к древней истории (Н.Макиавелли) или к новомодным естественнонаучным и договорным принципам (Ж.Боден, Т.Гоббс). Теперь дворянские «честь», «достоинство», а также материальные и прочие вознаграждения (жалование, имения, ордена, должности, титулы) поставлены в прямую зависимость от успеха на поприще именно королевской службы.

В психосфере каждое поколение дворян воспитывается с соответствующими габитусами, которые удобно структурировать четверкой установок: фреймы, символы, идентичности и поведенческие стереотипы [Розов 2011, гл.3]. Прежний фрейм социального мира «мой сюзерен и мои вассалы» сменился на новый фрейм «один король и мы все ему служим». Символы в каждом индивидуальном и групповом сознании с теми или иными вариациями воспроизводят транслируемые в поколениях святыни и ценности (те же «честь» и «достоинство» дворян как слуг короля). Главный сдвиг в идентичностях и стереотипах поведения состоял в том, что переход от сюзерена к сюзерену становился уже невозможным. И представители знати, и беднейшие рыцари стали ощущать себя и вести себя как королевские подданные, а уходы стали трактоваться как предательство (в отечественной истории яркий пример конфликта, связанного с этим рефреймингом — уход Андрея Курбского от Ивана Грозного и их переписка).

Соответственно, в социосфере происходит переход от институтов сюзерен-вассал и больших землевладельческих хозяйств к институтам централизованной армии и централизованной бюрократии.

Секуляризация:
от духовного доминирования церкви к светскому образованию, литературе, искусству и масс-медиа

Если бюрократизацию во многом составлял сдвиг административных и материальных ресурсов от больших землевладельческих хозяйств к государству, то главную суть секуляризации можно представить как кардинальный сдвиг структур духовного производства и самих символических ресурсов от прежней церковной монополии к множеству разнообразных светских институтов. В зримом материальном плане это выразилось в том, что церковные соборы и монастыри, ранее стягивавшие почти весь архитектурный, художественный, музыкальный и словесный культурный потенциал, а также образование, социально-политическое информирование и пропаганду, теперь теряют такую монополию. С XVII в. все в больших количествах появляются нецерковные книги, затем газеты и журналы, светские школы и высшие учебные заведения, научные и философские кружки, невидимые колледжи, академии.

Тема эта огромная и многогранная, поэтому сосредоточимся на материале «университетской революции» как важнейшего этапа секуляризации в академической сфере [Коллинз 2002, гл.12].

Институциональный и политический аспект этого явления состоял в выводе университетов из-под власти церкви, в передаче университетского лидерства и руководства от богословского факультета к философскому, а позже — к коалиции естественнонаучных и гуманитарных факультетов.

Идейным оружием этого переворота, начавшегося в Пруссии с перестройки Берлинского университета, стал немецкий классический идеализм. Соответствующие идеи кардинальной университетской реформы содержатся в трудах главных авторов этого направления: у Канта, Фихте и Гегеля, причем, последние двое, будучи во главе философской кафедры в Берлине, непосредственно проводили эту реформу. Идейными предшествующими основаниями переворота были трактат «Спор факультетов» Канта, а также идейная подрывная мина его знаменитой «Критики чистого разума» (душа, Бог и мир в целом являются вещами-в-себе, не могут быть предметами действительной науки, а значит, научный статус богословия ставится под сомнение).

Философы все время пишут разные книги и статьи, но лишь в редких случаях за этим следуют существенные институциональные преобразования. Какие же были глубинные структурные причины университетской революции? Судя по всему, здесь наложились друг на друга три процесса.

Во-первых, уже с середины XVIII в. европейским правящим элитам стала понятна огромная роль развития промышленности и эффективности государственных структур в межстрановой конкуренции, включая и военное противостояние. Яркий образчик успеха в обоих аспектах всем показал Фридрих Великий, выдвинувший периферийную и ранее отсталую Пруссию в первый ряд великих европейских держав. Для развития промышленности требуются, прежде всего, обученные инженеры, а для эффективного государства — квалифицированные чиновники. Следствием беспрестанной военно-технической и промышленной гонки стала гонка в развитии образовательных систем.

Во-вторых, к этому времени (2-я половина XVIII в.) бюрократизация уже шла полным ходом, соответственно, и первые попытки резко расширить и улучшить систему высшего образования были сугубо бюрократическими: в германских государствах учреждались государственные гимназии, а во Франции — высшие школы. Все преподаватели имели статус (а значит и габитус) чиновников в жесткой административной системе подчинения. Такие учреждения оказались застойными и полностью неспособными к ведению творческих исследований и разработок.

В-третьих, французское Просвещение нанесло мощный идейный удар по авторитету церкви, а обострение межстрановой конкуренции в связи с наполеоновскими войнами дало государствам дополнительные козыри для изъятия такого важного теперь ресурса как университеты из-под церковной опеки.

Удачно сложившаяся в Пруссии коалиция высокообразованных и прогрессивно мыслящих государственников (лидер и символ — Вильгельм фон Гумбольдт) с бывшими богословами, создававшими квазирелигиозные философские учения (Фихте и Гегель), а также с представителями бурно развивавшихся естественных и гуманитарных наук (таких как Гельмгольц) создала модель исследовательского университета со светской идеологией, что послужило мощным катализатором для всех остальных институтов — заменителей прежнего духовного доминирования церкви.

Капиталистическая индустриализация:
от ремесленных цехов и базаров — к фабрикам и фондовым рынкам

Большая и сложная история социально-экономического развития капитализма многократно и по-разному описана с позиций марксизма, веберианства, миросистемного анализа, теории модернизации и т.д. [Бродель 1992; Mann 1987; 1993; Sanderson 1995; Snooks 1995; Collins 1999].

Очевидно, что структурной основой развития была мегатенденция «лифт» [Розов 2011, гл.2], включающая многочисленные контуры положительной обратной связи между тенденциями роста: расширение рынков, увеличение денежной массы и инфляция, разорение мелких производителей и появление избытка рабочей силы, технический прогресс и рост производительности труда, укрупнение, специализация и машинизация производств, рост надстроечных рынков векселей, акций, ценных бумаг, рост свободных капиталов, рост населения, колонизация и эмиграция, рост спроса на новые товары, новое расширение рынков и т.д. и т.п.

В аспекте роли воображения и не только, ключевой представляется фигура предпринимателя, организующего и запускающего новое производство на заемные деньги, полученные либо в кредит, либо через продажу акций на фондовом рынке. Само это производство воплощает появившуюся ранее идею (пусть и опирающуюся на опыт знакомства со сходными производствами). Здесь важно то, что сама эта идея может родиться и воплотиться только в определенных институциональных условиях, включающих наличие рынков и возможностей в них входить в качестве покупателя (средств производства, рабочей силы) и продавца (произведенных товаров), защиты собственности и инвестиций, порядка и практик кредитования, продажи акций и т.п. Все эти условия также исторически развивались, и когда-то в их становлении участвовало творческое социоинженерное воображение.

Почему вдруг стали рождаться и затем бесконечно наращиваться все эти структуры и институты капитализма? Согласно универсальной модели исторической динамики «сами собой», эволюционно такие существенные изменения не происходят. Каковы же были кризисы и вызовы, повлекшие за собой соответствующие институциональные ответы?

Вероятно, для Европы главным исходным вызовом послужило фактическое закрытие восточного Средиземноморья турками-османами в конце XV в., что и послужило стимулом поисков пути в Индию[2] почти по всем азимутам, за чем последовали великие географические открытия и подъем торговли на дальние расстояния.

Последующая история капитализма может быть описана как беспрестанное появление дефицитов и вызовов, связанных либо с нехваткой капитала, либо с гарантиями возврата инвестиций и сохранением накоплений, либо с разнообразными попытками завоевать монополию и подавить конкурентов; причем ответы на эти вызовы давались самые различные, но высшего статуса ядра мир-экономики добивались именно те страны (Нидерланды, Великобритания, США), где были созданы наиболее благоприятные условия для конкуренции, капитала и буржуазии [Бродель 1992].

Демократизация:
от единой и наследственной власти знатных –
к разделенной и сменяемой власти избранных

Демократизация включает два процесса: развитие институтов коллегиального разделения власти (горизонтальные контракты, взаимная связанность, установленный порядок ответственности, санкций, смещения с должности, сдержки и противовесы, формы участия в принятии решений и т.д.), а также расширение избирательного права в выборах представителей законодательной и исполнительной власти, причем, базовым является именно развитие коллегиальности власти [Collins 1999, ch.4].

Идеально-типическое упрощение этого процесса дает такую схему: авторитарная наследственная монархия с нижележащими пирамидами назначаемых сверху офицеров, чиновников и судей через ряд этапов превращается в сбалансированное сотрудничество автономных, но сложным образом ограниченных и взаимно ответственных властных структур: правительства, избираемого населением парламента, судейского корпуса и органов местного самоуправления.

Такое устройство власти появлялось в результате многих раундов политической борьбы, в которой ни один из центров силы по каким-то причинам не мог подавить и уничтожить конкурентов, а сами институты и формы коллегиальной власти рождались как формальная фиксация достигнутых компромиссов. Именно в подготовке и ведении соответствующих переговоров между политическими силами (грубо говоря, представителями землевладельческой аристократии, городской буржуазии, королевской бюрократии, позже с привлечением оппозиционных партий разного толка) резко активизировались интеллектуальные сети и центры, стало продуктивным политическое воображение [Wuthnow 1989].

Ясно также, что сами такие переговоры проводятся в периоды нарушения обычного политического порядка, то есть в ситуациях кризиса, но при отказе от насилия (по соображениям моральным, традиционным, от усталости, нехватки ресурсов, часто в условиях внешнего геополитического давления). Воображаемые новые институциональные формы, которые потом воплощались в структурах и правилах коллегиального разделения власти, были компромиссными ответами на вызовы. Эти ответы обычно были призваны обеспечить гарантии безопасности, установить ясные и справедливые правила политического взаимодействия, препятствовать монополизации власти, исключить хаос и неправовое насилие в кризисных ситуациях, сообразовать полномочия разных органов и постов с ответственностью и т.д.

Взаимоусиление процессов модернизации,
связь идей и структурных условий

Рассмотренные выше процессы, хотя и являются автономными, идут весьма неравномерно, но, конечно же, связаны между собой, причем, изменения в одной сфере, как правило, открывают новые возможности и обеспечивают новые ресурсы для изменений в других сферах.

На это непростое взаимодействие также накладывается сложность механизмов связи между реалиями психосферы (творческое воображение и новые социальные идеи), культуросферы (культурные коды, общественные идеалы и фреймы осмысления социального мира, транслируемые в поколениях), социосферы (отношения власти, собственности, престижа, прежние и новые институты) и биотехносферы (от географии, демографии и инфраструктуры до материальных богатств и оружия).

Рассмотрим в качестве примера таких сложных связей и механизмов описание Р.Коллинзом причин радикального расширения избирательного права как значимого аспекта демократизации, соответственно, модернизации.

«Модель капиталистической индустриализации правомерна в более узком смысле: индустриализация мобилизует ресурсы, предоставляющие возможности для всех социальных групп участвовать в политике при расширении этой арены до общенационального масштаба [Tilly 1995]. Капиталисты, благодаря накоплению богатства и организационной власти, в большей мере мобилизованы для участия в политической жизни, чем другие группы; также на протяжении XX в. мобилизовывались пропорционально своей численности растущие слои специалистов, рабочих, этнических групп, женщин и других групп интересов» [Collins 1999, p.121].

Исходный процесс здесь — капиталистическая индустриализация, побочным эффектом которого являлась урбанизация как демографическое скопление оторванных от земли бывших крестьян в растущих городах, а также усиление миграций с появлением в больших городах крупных этнических анклавов (изменения в географии и демографии — биотехносфера). Такого рода изменения в структуре расселения дают новые большие возможности для быстрого распространения новых, кем-то придуманных социальных идей (психосфера), для солидаризации и протестной мобилизации (социосфера).

«Рост материальных средств ресурсной мобилизации в масштабах всего общества — вот основная причина расширения избирательного права. В структурном плане, мобилизация также проводилась сверху. Как показывает Манн, расширение государственной деятельности, прежде всего, взрывной рост численности военных во время наполеоновских войн, привели к гораздо большему проникновению государства в жизнь общества» [Ibid, p.121-122].

Здесь уже вмешиваются процессы усиления государства и бюрократизации, обусловленные продолжающейся военной революцией. Продукты творческого воображения (психосфера) — новые идеи-лозунги, такие как «свобода, равенство, братство», «гражданское равенство» и «нация» как основа государства, с одной стороны, продолжали стародавние религиозные и политические идеи о том, что «Господь всех сотворил равными», и об «естественных правах» (культуросфера), а с другой стороны, были тесным образом связаны с развитием сквозных бюрократических институтов, направленных на сбор налогов и контроль над потенциальной базой рекрутов для армии (социосфера).

«Это сподвигало местные группы интересов на более космополитичные требования и протесты против центрального правительства, а вследствие этого стали выдвигаться требования права голоса. Государства с большими бюджетами нашли для себя полезным расширение избирательного права, поскольку это наложило на большее число лиц долю ответственности за финансовую поддержку этих бюджетов» [Ibid, p. 122].

«Право голоса», бывшее изначально требованием буржуазии оказывать влияние на политические решения в обмен на налоги, теперь становится протестной идеей широких городских масс. А воплощается эта идея не столько благодаря успеху этой политической борьбы или революциям, сколько благодаря тому, что центральная бюрократия находит полезным широкое избирательное право в качестве могучего средство легитимации власти, более или менее объективного и честного «взвешивания» относительной легитимности конкурирующих элитарных групп и центров силы, а также оправдания собираемых с миллионов избирателей налогов.

Творческое социальное воображение:
механизмы активации и институционального воплощения

Какова мораль всей этой истории четырех линий модернизации? Явно неадекватными оказываются прежние упрощенные концепции исторического развития, как идеалистические (Гегель, Кроче, Коллингвуд, Тэйлор), где сами идеи развертываются в процессах творческого воображения и «тянут» за собой все остальные реалии, так и техно- или экономоцентристские (Маркс, Энгельс, Ростоу, Белл, Валлерстайн, Сандерсон), где идеи лишь плетутся за реальными изменениями, задним числом их объясняют и оправдывают.

Вместо этого мы видим сложные и причудливые траектории, пересечения, трансформации элементов разной онтологической природы, в том числе, процессов и продуктов социального и политического воображения, которые не остаются равными сами себе, а родившись в одних структурных условиях, могут при изменении условий существенно поменять роль, функцию и направленность.

Во всех рассмотренных аспектах европейской модернизации XVI-XIX вв. в периоды вызовов и кризисов теряют устойчивость компоненты всех четырех сфер бытия, разные социальные группы предлагают свои стратегии восстановления благополучия, придерживаясь как собственных интересов, так и мировоззренческих установок (комплексов фреймов и символов). Как показал Вутноу [Wuthnow 1989], именно в условиях мирного противостояния (патовой ситуации) возникает повышенный спрос на завоевание престижа и привлечение сторонников, а значит и на новые идеи, служащие теперь главным оружием борьбы конфликтующих групп.

Круг этих конкурирующих идей задается имеющимся культурным меню (фреймами и символами, передаваемыми в поколениях), диффузией (недавний позитивный или негативный опыт референтных обществ) и плодами осмысления происходящих изменений.

Итоговый выигрыш в конфликте определяется отношением ресурсов между коалициями, идеи здесь играют свою роль, но далеко не главную, причем, значимым является не их качество (оригинальность, философская глубина, прогрессивность, гуманность, справедливость и проч.), а потенциал популярности и сплочения. Далее выигравшая коалиция со своей институциональной и ментальной амуницией проходит тест на выживание, устойчивость, способность обеспечить длительный легитимный порядок, что обусловливает дальнейшую трансформацию социальных структур и осмысляющих, оправдывающих их идей.

Другие публикации

Литература

Андерсон, Бенедикт. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. Москва: КАНОН; Кучково поле, 2001.

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т.3. Время мира. М., Прогресс, 1992.

Коллинз, Рэндалл. Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.

Поппер, К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс, 1983.

Розов Н.С. Онтология научного знания: можно ли пройти между Сциллой Платонизма и Харибдой социологизма? // Вестник НГУ, Серия Философия и право. 2004, Том 2, выпуск 1.,с.5-17. Электронный ресурс: http://www.nsu.ru/filf/rozov/publ/onz.htm).

Розов Н.С. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке. М.: РОССПЭН, 2011.

Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 990 — 1992 гг. М.: Территория будущего, 2009.

Bendix, Reinhard. Kings or People: Power and Mandate in Rule. Berkeley: Univ. of California Press, 1978.

Castoriadis, Cornelius. The Imaginary Institution of Society. (trans.:Kathleen Blamey) MIT Press, Cambridge 1998.

Collins, Randall. Macrohistory: Essays in Sociology of the Long Run. Stanford Univ. Press, 1999.

Downing B. The Military Revolution and Political-Change: Origins of Democracy and Autocracy in Early Modern Europe. Princeton, N. J.: Princeton Univ. Press, 1993.

Mann, Michael. The Sources of Social Power, vol. 1. N. Y.: Cambridge Univ. Press, 1986.

Mann, Michael. The Sources of Social Power. Vol. 2, The Rise of Classes and Nation_States, 1760—1914. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

McNeill, William. The Pursuit of Power: Technology, Armed Force and Society since AD 1000. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1982.

Parker, Geoffrey. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise the West. N. Y.: Cambridge Univ. Press, 1988.

Sanderson, Stephen. Social Transformations: A General Theory of Historical Development. Blackwell, 1995.

Snooks, Graeme. The Dynamic Society: Exploring the Sources of Global Change. L.-N.-Y., Routledge, 1996.

Taylor, Charles. Modern Social Imaginaries. Duke University Press, 2004.

Tilly, Charles. Popular Contention in Great Britain, 1758-1834. Cambridge Mass.: Harvard Univ. Press, 1995.

Wuthnow, Robert. Communities of Discourse: Ideology and Social Structure the Reformation, the Enlightenment and European Socialism. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1989.

Розов Н.С. Роль воображения в социально-историческом развитии: онтология механизмов модернизации

Модную категорию «социальная воображаемость» не следует раздувать сверх меры за счет других понятийных конструкций, чтобы не превратить ее в очередной «гуманитарный пузырь». Нужно прояснить роль и место воображения и воображаемости в реальных исторических процессах, корректно поместив их в сложную органическую взаимосвязь реалий разной онтологической природы. За основу взята концепция четырех частной социальной онтологии: материальный мир, психосфера, культуросфера и социосфера (Поппер, обогащенный Гегелем, Марксом и Дюркгеймом). В качестве обширного и кардинального исторического изменения взята модернизация, понимаемая по Р.Коллинзу как комплекс процессов бюрократизации, секуляризации, капиталистической индустриализации и демократизации. Показано, что в каждом из этих процессов воображение играет значительную, а иногда и ведущую роль, однако в каждом случае оно порождается и живет в условиях и рамках, заданных реалиями с другой онтологией: социальными структурами и институтами, культурными образцами, материальными обстоятельствами.

Ключевые слова: социальная воображаемость, воображение, социальная онтология, историческая динамика, макросоциология, социосфера, психосфера, культуросфера, модернизация, бюрократизация, секуляризация, капитализм, индустриализация, демократия, демократизация

Nikolai S. Rozov. The Role of Imagination in Socio-Historical Development: the Ontology of Modernization Mechanisms.

A fashionable now category of "social imaginary" should not be inflated beyond measure at the expense of other conceptual structures, so as not to turn into another "humanitarian bubble." It is necessary to clarify the role and place of imagination and imaginary in real historical process, correctly placing them into the organic relationship of complex realities with various ontological nature. The basic concept of four-part social ontology is used: the material world, the psycho-sphere, the culture-sphere, and socio-sphere (Popper, enriched by Hegel, Marx and Durkheim). A vast and dramatic historical change is considered. It is modernization understood as a complex process of bureaucratization, secularization, capitalist industrialization, and democratization (R. Collins). It is shown that imagination plays a significant and sometimes leading role in each of these processes, but in each case it emerges and operates under the given realities of the other ontological nature: social structures and institutions, cultural patterns, material circumstances.

Keywords: social imaginary, imagination, social ontology, historical dynamics, macrosociology, social reality, psychical reality, culture, modernization, bureaucratization, secularization, capitalism, industrialization, democracy, democratization

[1] 1-й - материальный мир — биотехносфера, 2-й мир — психосфера, включающая не только индивидуальную субъективную реаьность, как у Поппера, но также бессознательные и групповые психические явления, и 3-й мир — культуросфера с транслируемыми в поколениях образцами разного рода [Поппер 1983].

[2] Как известно, «Индия» привлекала в качестве источника специй, а необычайная и удивляющая сейчас роль специй определялась их функциями в качестве консервантов мяса и рыбы (при отсутствии холодильников) и в качестве основного сырья для изготовления лекарств (при отсутствии химической фармакологии).