Геополитическая теория демократии

Рэндалл Коллинз

ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ ИЗВНЕ ВНУТРЬ:
ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ
КОЛЛЕГИАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Глава 4 книги:

Коллинз Р. Макроистория: очерки социологии большой длительности. М.: УРСС, 2015

О теориях демократии обычно пишут, держа в уме некую конкретную историю — повествование, или нарратив, со всем бременем принимаемых на веру теоретических предположений. Таким архетипическим нарративом является история Англии — образчик того, что мы имеем в виду под демократией. Наряду с этим, излагаются несколько противоположных нарративов или архетипов того, что демократией не является; в первую очередь, такова Германия, недемократичность которой достигла своей кульминации в нацизме, такова и Россия со все более трогательным рассказом о ее недавней битве по сбрасыванию антидемократического наследия*; во вторую очередь — Франция, которая находится где-то посередине, обреченная быть ни тем ни сем. В немалой части исторического повествования, а также слишком часто в сравнительном теоретизировании, эти полярные случаи трактуются в телеологическом ключе (например, см.: [Greenfeld 1993]). Мы знаем, что Англия стала полноценной демократией, проделав ряд последовательных шагов по демократическому пути. Германия же, напротив, была по своей внутренней природе недемократической. Путь, ведущий к этой архетипической судьбе Германии, представлен пиетизмом** XVIII в., милитаризмом Фридриха Великого, бесплодностью буржуазной революции 1848 г.; сущность же [немецкого антидемократизма] в полном объеме проявились в нацистском режиме. Историография Германии написана в тени Гитлера, историография России — в тени Сталина.

В телеологии напрашивается вопрос о поворотных моментах. По всем стандартным критериям Федеративная Республика Германии с 1949 г. была стабильной демократией, то же относится и к Японии с 1946-1952 гг. Действительно ли период в половину столетия ничего не значит для сравнительного анализа? Пренебречь данным периодом удобно, если есть желание подвести эти случаи под категорию, указывающую на их истинные цвета в режимах 1930-х гг. Если представить тезис более систематически, то получается, что режимами после 1945 г. можно пренебречь лишь на том основании, что они были навязаны извне с помощью армии завоевателей. Является ли подразумеваемый здесь принцип действительным объяснением? Тогда навязывание силой политического режима является основным фактором, определяющим его долгосрочный характер. В качестве общего принципа этот тезис не верен, что показывают многочисленные сравнительные данные. Введенные в Восточной Европе режимы советского типа являются лишь одним рядом отрицательных примеров; другим рядом являются неоднократные провалы попыток племен-завоевателей из Северной Азии искоренить китайские династические институты. Также неверно предполагать, что в 1945 г. демократические институты в Германии и Японии возникли с нуля. С 1919 по 1933 гг. в Германии была полноценная демократия, отнюдь не навязанная извне, ее парламентские институты уходят далеко в прошлое. В Японии парламентские институты существовали с 1889 г. с всеобщим для мужчин избирательным правом, начиная с 1925 г., и наличием нескольких партий вплоть до 1940 г. [Кinder and Hilgemann 1968: 451]. Следует учитывать такие структурные паттерны в любой серьезной попытке объяснить наличие демократии в конкретные периоды и в конкретных местах.

Эксплицитно телеология входит в теорию под видом «культуры». Германия и Япония лишены демократической культуры. Напротив, Англия и Соединенные Штаты были построены на основе такой культуры. Культура включает в себя то, что передается из прошлого; мы делаем что-то определенным образом, потому что такова традиция, потому что мы и раньше так делали, причем с незапамятных времен, или, по крайней мере, со времени настолько далекого, что нас уже не волнует, как эти традиции возникли. Историки свободно используют понятие культуры и близкие ему; в теориях социологов явно отстаивается концепция культуры, в сегодняшней метатеоретической полемике культура считается оплотом человеческого достоинства, независимости от материальных и структурных условий, или же гарантией свободы от детерминистских тисков причинно-объяснительной теории. На самом же деле, детерминированность культурной традицией является особенно жесткой и консервативной формой детерминизма. Объяснение на основе культуры находится в опасной близости к желанию представить некий ярлык для подручного паттерна чем-то большим, чем реифицированным* описанием того, что как раз и требуется объяснить. Объяснение через национальный характер — это старомодная версия все той же ошибки.

Если признается, что в начальной точке на некую традицию повлияли определенные условия, то резонно спросить, почему в какой-то другой момент времени условия также не могут изменить эту традицию, возможно, даже радикально. Нам требуется теория событий и структур, причем даже теория, придающая весомость культурной традиции, нуждается в основаниях для объяснения того, когда и как эта весомость может существовать. Предположим, что Англия обрела демократическую культуру в какой-то момент времени (скажем, в 1640 г. или 1689 г., если не в 1215 г. или 1832 г.), до этого она была наравне с Германией или Россией XX века. Если есть условия, которые приводят к демократической культуре, то они играют решающую роль в разработке объяснительной теории. Точно так же должны быть условия, которые могут модифицировать демократическую культуру, повысить ее или понизить, а возможно, и полностью ее устранить. Невозможно утверждать, что в Англии теперь всегда будет демократия, или, что в период, скажем, между 1689 г. и настоящим временем, никакое событие или структурное преобразование не могло изменить эту культуру.

А если это верно для Англии, он также должно быть верно и для Германии, или для Японии, или для России. Мы знаем, что в Германии были такие условия, по меньшей мере, дважды, — в 1919 г. и вновь в 1949 г. Также Россия, несмотря на злосчастность своей истории (however ill-fated bу its history), имела, по крайней мере, некую версию демократии, начиная с 1991 г., поэтому должны быть некоторые устанавливаемые и обобщаемые условия, которые сделали бы возможным процветание российской демократии. В той же логике, поворот Германии к крайней антидемократичности нацистского режима имеет причины в определенных типах событий и структур. Если Англия может иметь свои переломные моменты, то может их иметь и Германия, к добру это или к худу. Германия не была из-за своей культурной сущности необходимо обречена стать нацистским государством. Тот факт, что это произошло между 1933 и 1945 гг., связан с конкретными причинами, которые вполне могут оказаться лишь непосредственно предшествующими этому периоду.

Телеология, культура и одномерная причинность

Наиболее серьезным недостатком телеологического анализа демократии является то, что многомерный процесс втискивается в единственное понятие: такова «демократическая культура», которая у одних обществах есть, а у других — нет. При этом, сравнительный анализ направляется на то, чтобы показать условия, связанные с относительной силой демократии. Рассмотрим, однако, откуда появился этот одномерный концепт «демократизации». Термин «демократия» не был популярным вплоть XIX в. но родственные понятия восходят к древней Греции и Риму. Понятия «свободы» (“liberty”) и «вольности» (или, «независимости» — “freedom”) уже давно использовались учеными и политическими ораторами, они были связаны с периодами бурного эмоционального подъема политической мобилизации, становились популярными лозунгами обороны против вражеских захватчиков, а также движений сопротивления и бунта. Менее архаичным термином для обозначения политического блага является «народ» (“the people”, именно его использовали британцы XVII в. в качестве собирательного для аристократии и джентри, противостоящих короне) и «равенство». Другой концепт — это «права», соотносимый с тем или иным понятием из указанных выше. В разгар политических словесных баталий эти термины часто использовались как более или менее взаимозаменяемые. Они составляют целое риторическое семейство, которое к XX веку вошло в известный собирательный термин «демократия».

Все эти термины имеют полярные противоположности: свобода против рабства, демократия против деспотизма, права против ущемления или отмены прав. Таковы полярности с высоким накалом эмоций, связанные со страстными призывами по типу «все или ничего», «свобода или смерть!» Таковы лозунги для сражений, их одномерность характерна для поляризации противоборствующих сторон, которая в момент наивысшей степени мобилизации упрощает структуру интенсивного конфликта, разделяя всех на два лагеря. Вот одна из причин, почему теория и история демократии с таким трудом продвигаются в аналитическом плане. Их понятия унаследованы от моментов наибольшего эмоционального подъема в политической жизни, а исследователь опосредовано принимает участие в применении этих лозунгов, теперь уже делая их центром внимания в своей работе. Теория демократии является одной из наиболее идеологически засоренных, причем в самой сердцевине своего понятийного аппарата.

При более нейтральном анализе, «свобода», «права», «равенство» и прочие понятия оказываются весьма неоднозначными. Свобода для одной группы может стать притеснением для другой; права феодальной аристократии, собранные в Великой хартии вольностей (Маgnа Carta) 1215 г., не давали никаких существенных прав крестьянству, и хорошо известно, что равенство в одних аспектах может укреплять неравенство в других. Если мы относим себя к «демократии», с явным вниманием к соответствующим структурным механизмам, или устройствам (structural arrangements), то остается значительная неопределенность относительно того, для кого данное устройство является демократическим, а для кого — антидемократическим. Венецианская республика, существовавшая примерно с 1170 г, была, по меньшей мере, протодемократией — сложно структурированным политическим устройством, препятствовавшим установлению деспотического господства одного человека или семейства. В то же время, избирательные органы в Венеции были построены на основе патрицианских семей, что с точки зрения аутсайдеров выглядело как недемократическая олигархия. Тем не менее, у венецианцев была традиция и риторика защиты своих прав и свобод, и она, по крайней мере, в некоторых отношениях продолжается в тех традициях, которые составили современную демократию.

В англоцентричном нарративе стало привычным считать Великую хартию вольностей ступенькой на телеологическом подъеме к современной демократии. В случае Венеции же мы видим лишь олигархию. В случае немецких «вольных городов» в период от средневековой Империи до XIX в., принято сосредоточивать внимание на негативной стороне; и поскольку Германия представляет собой антидемократическую сущность, ее ограниченные формы демократии трактуются лишь как олигархии. Голландское восстание против Испании и образование Голландской республики (1568-1584 гг.) были отправными точками для популярных лозунгов свободы, получивших распространение в английских революциях следующего столетия; поскольку англоцентричный взгляд принимает сторону англичан, неоднократно сражавшихся с голландцами в период 1650-1674 гг., голландцы не включены в канон революций Нового времени и, как правило, не считаются образцами демократического пути. Конечно же, Голландская республика была олигархией с многочисленными чертами деспотизма, с точки зрения тех, кто не состоял в правящих религиозных и классовых группировках, но то же самое было верно и для тогдашней Англии, причем на протяжении долгого времени.

Здесь идеализация, телеология и одномерность укрепляют друг друга. Предполагается, что демократия — это бесспорное благо; то, что она может быть бо́льшим благом для одних, чем для других, может даже появляться в образе угнетения для некоторых групп населения, — таковы обстоятельства, на которые позволяет нам закрывать глаза выборочное внимание телеологической истории.

Демократизация в нескольких измерениях:
коллегиальное разделение власти и широта избирательного права

Поскольку демократия является многомерным набором структур, нам понадобится отдельная теория причинности для объяснения каждого ее измерения. Каждое же измерение представляет собой континуум, это вовсе не условие типа «все или ничего». Противоположное впечатление возникло из-за того, что многие точки на этом континууме оспаривались при использовании лозунгов, представлявших расстояние между ними настоящей пропастью между добром и злом в политической сфере. Нам нужно заменить телеологические нарративы объяснением движения, — причем движения отнюдь не всегда в одном направлении — а вдоль нескольких континуумов. Порвав с англоцентричной телеологией, мы можем ожидать, что исторические движения вдоль этих континуумов не обязательно совпадают с обычными объяснениями, что Англия не всегда была в авангарде в каждом таком измерении, а Германия отнюдь не всегда отставала.

Я предлагаю рассматривать два ключевых и одно дополнительное измерение демократизации. Два главных измерения — это уровень коллегиально разделенной власти (degree of collegially shared роwer), и уровень участия в выборах — широта избирательного права (extent of participatory franchise). Дополнительное измерение составляют политические права. Оно является дополнительным, поскольку имеет склонность с течением времени следовать за движениями в главных измерениях и во многом ими обусловлено. Это будет полезным упрощением для наших целей, поскольку описание нескольких измерений уже является весьма сложным, а тем более сложно их причинное объяснение[1].

Коллегиальная власть разделяется такими институтами, как разнообразные советы с коллективным принятием решений, избирательные органы, собрания (ассамблеи) и законодательные органы, независимая судебная система (разработанную типологию см. в кн.: [Weber 1968: 271-28З]). Таковы структуры, которые распределяют власть между несколькими акторами или органами (единицами, образованиями — units). Федерации и коалиции являются формами коллегиального разделения власти на более высоком уровне организационной структуры, однако, власть в самих составных частях может быть структурирована автономно (internally). Для простоты давайте изобразим уровень коллегиальности власти выстроенным вдоль абстрактного континуума. На одном его полюсе власть сосредоточена в централизованной иерархии под управлением и произволом некоего автократа. По мере продвижения вдоль этого континуума, число коллегиальных структур растет, равно как и их относительная власть в сравнении с центральной иерархией. Совет или законодательный орган, редко собирающийся и имеющий лишь совещательные права, составляет меньшую коллегиальную демократию, чем органы с бюджетными полномочиями, те, в свою очередь, оказываются слабее органов, способных инициировать политические стратегии (policies). На этом противоположном полюсе (который редко обнаруживается, разве что в нескольких античных городах-государствах, в настоящее время — в некоторых советах небольших городов), коллегиальный орган вовлечен в повседневное осуществление власти.

Широта избирательного права — это доля населения, которая допущена участвовать в политике. Избирательное право (franchise) имеет смысл только в контексте коллегиальных институтов, определяющих структуры власти, в которых осуществляется это участие, т. е. некие «формы», в которые «разливается» участие меняющегося числа лиц. Наследственная автократия (самодержавие) — это точка исчезновения, в которой избирательное право вообще отсутствует. Чуть дальше вдоль этого континуума есть такой пример узкого избирательного права, как Коллегия кардиналов, избирающая пап; ее состав варьируется в диапазоне от 12 до 87 [Кеllеу 1986: 191, 272, 321]. К противоположному полюсу мало кто приблизился. На практике, даже «всеобщее» избирательное право ограничено взрослыми людьми (причем возрастные границы определяются по-разному), исключает лиц, находящихся в тюремном заключении, и так далее. Даже внутри этих границ, почти всюду до 1920 г. более половины взрослого населения были исключены из участия в выборах: женщины, те, кто не владеет собственностью, не главы домохозяйств, слуги, рабы и рабочие. Поразительно, что реальное в истории недопущение женщин к выборам игнорируется практически всеми политическими теоретиками; в лучшем случае, оно рассматривается в качестве тривиального исключения, которое никак не влияет на суждения о демократии. Аналитические интуиция здесь, похоже, указывает на молчаливое признание того, что избирательное право — это не единственное измерение демократизации, и что коллегиальное разделение власти является более фундаментальным. Конечно же, это второе измерение едва ли является второстепенным. Если в качестве критерия демократии взять широкое избирательное право (или даже право избирать для простого большинства), то окажется, что до самого последнего времени вообще нигде не было демократии.

Политические права включают в качестве самых важных свободу общения и мобилизации (свободы слова, печати, собраний). Эти права, хотя и являются центральными в символическом плане из-за их значимости в политической борьбе, тем не менее, в нескольких смыслах являются аналитически второстепенными. Многие политические права являются ответвлениями институциональных паттернов, относящихся к главным измерениям демократизации. Свобода собраний и право на коллективное обращение к властям с жалобами (петициями) являются абстрактным выражением тех типов деятельности, в которые могут включаться члены коллегиальных институтов. Свобода как защищенность от произвольного ареста и наказания напрямую зависит от существования независимой судебной системы и связывающей силы законодательной власти, возвышающейся над органами правительственной иерархии, т. е. исполнительной власти. Права являются культурным самовыражением и кристаллизацией результатов борьбы, продвигавшей движение по двум основным континуумам демократии. Права имеют определенную аналитическую автономию, поскольку государства редко находятся на крайних полюсах демократизации. Государства с коллегиальными институтами или широким избирательным правом часто вводили цензуру и проявляли нетерпимость в отношении более или менее радикального изъявления политических взглядов. В целом, мы можем лучше понять [политические] права в контексте объяснения уровня разделения коллегиальной власти и широты избирательного права, чем наоборот[2].

Пересечение двух основных измерений показывает возможность существования четырех степеней демократизации (см. рис. 9).

Высокая коллегиальность власти

Низкая коллегиальность власти

Узкое избирательное право

(малая доля населения допущена к выборам)

Олигархическая республика

Идеально-типическая деспотия

Широкое избирательное право (большая доля населения допущена к выборам)

Идеально-типическая либеральная демократия

Плебисцитарная автократия

Рис.9. Четырехчастная типология коллегиальной власти и избирательного права.

(1) На одном полюсе находится высокая коллегиальная разделенность власти в сочетании с узким избирательным правом. Примером могло бы быть некое аристократическое государство с отсутствием или крайней слабостью центральной монархической власти; так, польское государство XVI-XVII вв. с избираемым королем подпадает под эту категорию. Другим примером могла бы быть олигархическая республика, такая как Венеция, в которой малочисленная элита проводит в своем кругу все голосования, осуществляет административные функции, чередуя глав администрации и почитая конституционные принципы.

Спускаясь по континууму в левом столбце, мы приходим к другому полюсу — (2) высокой коллегиальности власти в сочетании с широким избирательным правом. Таков идеальный тип современной демократии, возможно, редко реализуемый. В правом столбце один полюс (3) совмещает отсутствие коллегиальной власти с широким избирательным правом. Такова плебисцитарная автократия, в которой есть единственный автократ, не ограниченный парламентом или балансом сил, зато избранный при всеобщем участии [в голосовании]. На этом полюсе значение избирательного права в осуществлении власти пренебрежимо мало, но такое сочетание дает отличительной эмоциональный характер массовой мобилизации фашистских государств. В историческом плане этот полюс также обнаруживается в случаях народных вождей; соответствующий порядок был институционализирован в племенной практике выбора военных вожаков диктаторского типа через выкрикивание имен. На боковой ветке этого континуума располагается сочетание широкого избирательного права и слабого совещательного парламента, что в начале XIX в. имело место во многих европейских государствах. На противоположном полюсе (4) отсутствие коллегиальной власти совмещается с нулевым избирательным правом. Таков идеальный тип деспотии. На практике же, при фактических пределах организационной централизации и наличии придворных клик, эту крайность обычно смягчает некий уровень коллегиальности власти.

Данная многомерная схема позволяет нам с большей точностью схватывать концепции, лежащие в основе привычных исследований демократии. В большой части современных исследований использовано определение демократии, подчеркивающее конкурентность выборов, а также гарантии политических и личных прав [Lipset 1994]. Исследователи неявно предполагают, что выбираются представители тех учреждений, которые имеют реальную власть (а не только внешние атрибуты руководящего статуса); считается само собой разумеющимся, что власть избранного руководителя исполнительного органа хотя бы в некоторой степени коллегиально разделена. Взятые буквально в качестве единственного критерия, открытые и справедливые выборы пожизненного диктатора, власть которого не сдерживается никакими коллегиальными структурами, не должны считаться вполне демократичными; в многомерной модели такое правительство попадает в ячейку плебисцитарной автократии. Если бы Папа избирался не только Коллегией кардиналов, но всей Церковью, результатом была бы именно такая структура. Это показывает значимость явного рассмотрения обоих измерений: не просто наличия выборов, но также относительную частоту выборов в органы с различным уровнем коллегиальности власти и участия в ней разных групп населения.

УРОВНИ ДЕМОКРАТИЗАЦИИ
В НЕКОТОРЫХ КРУПНЫХ ГОСУДАРСТВАХ

Ни одно из западных обществ не продвигалось к демократии последовательно и одновременно в нескольких измерениях. В Англии коллегиальные структуры существовали в форме феодальных советов начиная с XI-XII вв. После ряда баронских мятежей, к 1265 г. появился расширенный дворянский парламент, занятый голосованиями относительно финансовых взносов для ведения войн; двухпалатная структура с Палатой лордов и Палатой общин появилась между 1295 и 1350 гг. Независимая судебная власть и местные администрации возникли в форме адвокатских гильдий и мировых судей как выходцев из среды джентри примерно между XII и XIV вв. Верховенство парламента над исполнительной властью устанавливалось постепенно после 1710 г.; абсолютная власть монарха была окончательно утеряна при Георге III (1760-1820 гг.).[3] Палата лордов сохраняла право вето в сфере законодательства до 1911 г., высшая аристократия преобладала в министерствах правительств, образованных обеими партиями, до появления в 1905 г. лейбористского правительства [Кinder and Hilgemann 1968: 155, 185, 265, 305, 380, 422; СМН 1910, 11: 339-342; 12: 41-42].

Избирательное право в отношении участников формирования этих учреждений долгое время было весьма ограниченным. Средневековый парламент включал немногих наследственных лордов. Палата общин набиралась через голосование, в котором принимало участие небольшое число землевладельцев, в городах же голосовали только наиболее богатые буржуа. В первый большой период деятельности политических партий, министерств вигов и тори 1700-х и начала 1800-х гг. парламентская демократия была основана на голосовании не более, чем 8% взрослого населения. Согласно реформаторскому закону 1832 г. было отменено неравенство, связанное с «гнилыми местечками», которые контролировались богатыми аристократами, и был введен имущественный ценз, допускавший к выборам уже 20% мужского населения Англии, 12% в Шотландии и 5% в Ирландии [McEvedy 1982: 10, 30; Маnn 1993: 110-114, 617]. В 1867 и 1884 гг., когда правительства консерваторов расширяли избирательное право, включая в число избирателей имевших собственность глав домохозяйств, сначала в городах, а затем и в сельских районах, число избирателей выросло до 4 млн чел. при населении 25 млн. (в 1867 г. голосовало 33% взрослых мужчин, в 1884 г. — 66%). В Ирландии католики не допускались к голосованию до 1793 г. (при весьма строгом имущественном цензе), в Англии — до 1829 г., и им было запрещено занимать судебные и высокие политические должности вплоть до 1840-х гг. Евреи получили право заседать в парламенте в 1866 г. Всеобщее избирательное право для мужчин не было законодательно учреждено до 1918 г. затем женщины 30 лет и старше также получили право голоса. Всеобщее избирательное право, в том числе, для женщин в возрасте 21 года и старше, появилось в 1928 г.

В Соединенных Штатах, во многих колониях 1700-х гг. существовали местные [законодательные] собрания. Первое радикальное структурное изменение в странах Запада связано с Конституцией США 1787 г., учреждавшей избрание президента, законодательных собраний и сопутствовавших структур на уровне штатов. Однако избирательное право было ограничено в некоторых отношениях [Williamson 1960; Mann 1993: 153]. Долговая кабала просуществовала до начала XIX в.; во многих штатах действовал имущественный ценз. Избирательное право в колониальных законодательных собраниях колебалась от 50% до 80% взрослых белых мужчин; [Американская] революция расширила этот круг до 60-90% и отменила религиозные ограничения; всеобщее избирательное право для белых мужчин появилось только в 1840-х гг. (после ожесточенной борьбы в некоторых местах, включая восстание в Род-Айленде). До 1870 г. рабы, составлявшие 15% населения, были вообще исключены из числа голосовавших. Фактически же во многих штатах право негров голосовать отрицалось вплоть до 1960‑х гг. Американские индейцы не допускались в политику до 1924 г. Национальное избирательное право исключало женщин до 1920 г.

Во Франции 1600-х гг., после провала аристократического мятежа против абсолютистского правления Ришелье, средневековые парламентские институты в целом утеряли свое влияние. В местных делах парламенты продолжали контролировать судебные функции, в 1700-х гг. они выступали в качестве сдерживающего начала по отношению к абсолютизму королевской власти; членство в парламентах представляло собой олигархию богатых. Во время Революции, в 1791 г. избирательное право было распространено на владельцев собственности, составлявших 60% мужского населения, затем в 1793 г. оно было расширено на всех мужчин. Вследствие переворота 1799 г. влияние избирателей было ограничено рядом непрямых выборов; ярким выражением этих сдвигов стало то, что у законодательных собраний оставались полномочия лишь утверждать законы, навязанные сверху. Плебисцитом 1804 г. Наполеон был избран в качестве императора с правом оставлять наследников. После Реставрации в 1815 г. продолжало существовать законодательное собрание, основанное на ограниченном избирательном праве, распространявшемся только на самых богатых землевладельцев (треть от 1% взрослого мужского населения), также существовала палата наследственных пэров. В конституционной монархии 1830 г. палата депутатов получила право законодательной инициативы. В 1848 г. было учреждено всеобщее для мужчин избирательное право вместе с прямыми выборами обоих законодательных органов и президента. После того, как государственный переворот 1851 г. был подкреплен плебисцитом, полномочия избираемого законодательного органа были ограничены утверждением законов, поступавших сверху. Этот режим становился все более конституционным после 1860 г. из-за финансовых трудностей Наполеона III и последующих переговоров с парламентскими фракциями. После 1875 г. законодательный орган обрел полноту полномочий, в том числе, включавших непрямые выборы сената и президента. На женщин избирательное право не распространялось вплоть до 1946 г. [Кinder and Hilgemann 1968: 290, 295, 302, 344, 353; СМН 1910, 10: 61-67, 71, 478-487; 11: 472, 490; McEvedy 1982: 10].

В Германии коллегиальные структуры власти имели мощные средневековые корни. В ту эпоху принятие решений собраниями дворян и аристократии практиковалось во многих частях Германии; Ständestaat* соединяло привилегии «сословий» и корпораций с должностями в княжеской администрации [Rosenberg 1958]. Императора избирали на основе крайне ограниченного избирательного права — в выборах участвовали главы восьми государств. Имперский рейхстаг представлял собой съезд послов из нескольких государств империи. Имелось большое количество «вольных городов» и самоуправляемых малых городов, контролируемых олигархическими советами, членами которых обычно были мастера (магистры) гильдий. Эти муниципалитеты утеряли свою независимость после 1800 г., но формальные структуры местного самоуправления, как правило, сохранялись [Bеndiх 1978: 378-384]. Более крупные государства, появившиеся благодаря объединениям в XVII-XVIII вв., были автократическими монархиями. Ассамблеи возродились в 1820-х гг. с символическими правами подачи петиций и проведения консультаций по вопросам, поставленным правительством; так было, в частности, в Пруссии. В некоторых других государствах были приняты умеренные конституции по французской модели [Bеndiх 1978: 424-425; Kinder and Hilgemann 1968: 321]. При объединении Германии в 1871 г., имперский рейхстаг получил власть над бюджетом и законодательством, тогда как император сохранил право назначать канцлера. Структурно данная ситуация напоминает британское устройство, в котором сильный парламентский лидер фактически мог управлять исполнительной ветвью власти (эту особенность подчеркивали консервативные немецкие политические мыслители). Бисмарк осуществлял такую власть вначале в Пруссии, затем — в Рейхе, с 1861 по 1890 гг.; после этого и до 1917 г. император брал верх над своими канцлерами, особенно в международных делах.

Избирательное право в Пруссии после 1823-1824 гг. распространялось только на землевладельцев, и примерно то же было в других германских государствах [Bеndiх 1978: 426-428; Schnadelbach 1984: 15-16]. Восстания 1848 г. в целом привели к установлению всеобщего избирательного права для мужчин, которое в период последующей реакции было скорректировано, но полностью не устранено. Прусская конституция, действовавшая с 1850 по 1916 гг., разделяла избирателей на три категории на основе уровня налогообложения; причем две верхние категории (содержащие 4,5% и 12,6% избирателей) избирали две трети делегатов. Имперский рейхстаг, после 1871 г. игравший роль зонта над государствами, которые имели свои собственные ассамблеи, избирался на более либеральных началах: было установлено всеобщее избирательное право для мужчин 25 лет и старше. Веймарская конституция 1919 г. расширила избирательное право на всех мужчин и женщин старше 20 лет. Вследствие нацистского переворота 1933 г. это избирательное право было отменено вместе с парламентской формой правления и автономией членов федерации, а в 1949 г. было восстановлено.

Англия, США, Франция и Германия в наибольшей мере различались по тому времени, когда на национальном уровне обретали действительную власть коллегиальные структуры. В аспекте расширения избирательного права, между ними было больше сходства. С учетом отмены рабства, всеобщее для мужчин избирательное право действует с 1848 г. во Франции, с 1870 г. — в Соединенных Штатах, с 1871 г. — в германском рейхстаге, и с 1918 г. — в Англии. Полная демократизация с расширением избирательного права для женщин произошла почти одновременно в трех государствах около 1920 г., с отставанием Франции, где женщины получили право голоса в 1946 г. (см. рис. 10).

Рис.10. Доля взрослого населения с правом голоса (в %), 1750-1970 гг.

Уровень коллегиальности власти и широта избирательного права не росли в одном темпе. Они не производятся одними и теми же причинами, и не составляют единый дух, или этос, демократической культуры. Сам облик такой культуры появляется в идеологиях, связанных с конкретными политическими баталиями, причем эти идеологии могут принимать весьма различные, даже противоположные, формы. В течение долгого периода «свобода» британских коллегиальных институтов носила откровенно враждебный характер, вплоть до готовности к войне, по отношению к "liberté, égalité, fraternité" Французской революции с ее порывом к распространению избирательного права на широкие массы. Структурное развитие германской политики не так уж и отличалось от британского варианта, оба случая в значительной степени опиралась на сохранившиеся средневековые структуры Ständestaat, которые в глазах приверженцев массовой демократии выглядели оплотами реакционных привилегий. Преобладание коллегиальных структур в Германии в сочетании с узким олигархическим избирательным правом сделало их мишенью для либеральных реформаторов, стремившихся уменьшить традиционные привилегии, часто с помощью бюрократического государства. В Германии оба измерения демократизации зачастую воспринимались как противоречащие друг другу, и эта борьба дала определенную структурную основу того, что в некоторых группировках появилась идеологическая склонность к плебисцитарной автократии. Тем не менее, и Германия и Великобритания встали на путь неуклонно расширявшегося избирательного права, что еще раз указывает на множественность причин, действовавших под поверхностным слоем распространенных идеологий.

Теперь мы можем распознать несколько краеугольных камней для разработки адекватной социологической теории демократизации. Есть два весьма различных явления, которые требуется объяснить, причем их совмещения в некоторых точках двумерного поля возможностей производят и хаотичные, и упорядоченные, равно как и открыто конфликтные истории.

ОБЪЯСНЕНИЕ ШИРОТЫ ИЗБИРАТЕЛЬНОГО ПРАВА

Расширение избирательного права было во многом явлением XIX в. В тот же период вышла на первый план идеология демократии, отличающаяся от прежней терминологии свобод и прав, связанная с прежними политическими битвами за полномочия коллегиальной власти. Отсюда и склонность теорий демократизации сосредоточивать внимание на причинах, преобладавших в XIX в.

Наиболее распространенным является семейство теорий, приписывающих демократию промышленному капитализму и господству буржуазии. Липсет подводит итоги этого подхода, основываясь на корреляциях между демократией и экономическим развитием в XX в. [Lipset 1994]. Марксистская теория сходным образом рассматривает демократию как проистекающую от буржуазии — форму правления, наиболее подходящую для осуществления буржуазией своих экономических интересов. Однако, как показывают Решмейер с соавторами, широкое избирательное право не было учреждено буржуазией, которая обычно выступала за расширение избирательного права для себя, но была против расширения его для других классов [Rueschemeyer et al. 1992]. На самом же деле, борьба рабочих движений — вот что привело к установлению всеобщего избирательного права для мужчин.

Модель капиталистической индустриализации правомерна в более узком смысле: индустриализация мобилизует ресурсы, предоставляющие возможности для всех социальных групп участвовать в политике при расширении этой арены до общенационального масштаба [Tilly 1995]. Капиталисты, благодаря накоплению богатства и организационной власти, в большей мере мобилизованы для участия в политической жизни, чем другие группы; также на протяжении XX в. мобилизовывались пропорционально своей численности растущие слои специалистов, рабочих, этнических групп, женщин и других групп интересов. Рост материальных средств ресурсной мобилизации в масштабах всего общества — вот основная причина расширения избирательного права. В структурном плане, мобилизация также проводилась сверху. Как показывает Манн, расширение государственной деятельности, прежде всего, взрывной рост численности военных во время наполеоновских войн, привели к гораздо большему проникновению государства в жизнь общества [Маnn 1993]. Это воодушевляло местные группы интересов на более космополитичные требования и протесты против центрального правительства, а вследствие этого стали выдвигаться требования права голоса. Государства с большими бюджетами нашли для себя полезным расширение избирательного права, поскольку это наложило на большее число лиц долю ответственности за финансовую поддержку этих бюджетов.

Однако расширение политического участия является демократическим только в том случае, когда имеются демократические структуры, в которых можно участвовать. Структуры коллегиального разделения власти первичны как в аналитическом, так и во временно́м аспекте[4]. К ним мы сейчас и обратимся.

КЛАССИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ К ПОНИМАНИЮ КОЛЛЕГИАЛЬНОГО РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТИ: МОНТЕСКЬЕ, ТОКВИЛЬ И ВЕБЕР

Коллегиальное измерение власти попадало в фокус внимания политических теоретиков аристократического склада, таких как барон де Монтескье и Алексис де Токвиль.[5] Оба они рассматривали централизацию государства как угрозу свободам, укорененным в независимости аристократии; традиционная деспотия, абсолютизм эпохи Просвещения и нововременная бонапартистская диктатура были поставлены на одну доску. Соответствующая аргументация дошла до нас как защита институтов, занимающих промежуточное положение между атомизированными индивидами и всемогущим государством. Обычно противоядием считалось гражданское общество со сферами автономии за пределами государства (такими, как частная собственность), что приравнивалось к трактовке Аристотелем среднего класса как оплота демократии. Таким же образом проблема демократии в постсоветских государствах часто интерпретируется как вопрос создания гражданского общества там, где его раньше не было.

При таком соскальзывании в теорию гражданского общества теряется некий решающий момент. Государство возникло как военная организация, обретающая административную структуру и властную способность к собиранию налогов для поддержки растущих расходов на военную мобилизацию. Хотя государства занимаются широким спектром других видов деятельности, ключевым остается их ядро —принуждение и извлечение налогов, — без чего все остальное нежизнеспособно. Это означает, что аргументация Монтескье/Токвиля должна трактоваться, в первую очередь, в терминах самого государственного устройства. Коллегиальное разделение власти означает наличие выборов, советов, [законодательных] собраний, а также баланс сил между теми институтами политического действия, которые контролируют военную силу и снабжают ее материальными ресурсами. Одна версия баланса властных институтов представлена феодальной аристократией. Аристократия не была «гражданским обществом» за пределами государства, но являлась структурой самого феодального государства. Это исчезло из поля зрения в эпоху абсолютизма, когда было легко отождествлять королевских администраторов с государством, противопоставляя их аристократам, жившим благодаря своим «частным» наследственным владениям (domains). Монтескье и Токвиль были свидетелями отступления французской аристократии. Наша задача состоит в том, чтобы рассмотреть этот вопрос более абстрактно и выделить условия, при которых коллегиальная власть растет или падает. Для анализа яркого расцвета средневековых аристократических институтов разделенной власти нам нужно углубиться в далекое историческое прошлое до Нового Времени, рассмотреть структуры, в которых современные противопоставления «общественного (публичного)» и «частного (приватного)» еще не получили своей структурной основы, обратиться к эпохе, когда было бессмысленно говорить о «гражданском обществе», поскольку патримониальное домохозяйство вельмож (great lords) было одновременно и военно-политической единицей, и центром производства и потребления, и рабочим местом, и домом. В некоторых конфигурациях, эта «парцелизация суверенитета» (в терминах Перри Андерсона), производила коллегиальную структуру разделенной власти [Anderson 1974b]. Изучение причин подъема и падения аристократической коллегиальной власти приведет нас на путь к более общей теории.

Вебер сделал шаг в направлении такой аналитической теории, отметив судьбоносные последствия следующего различия: либо воины сами обеспечивают свое вооружение, либо армии централизованно снабжаются оружием посредством использования государственной казны.[6] Первый путь вел к примитивной демократии племенных военных собраний, основу которых составляло все взрослое мужское население с простым вооружением; также он вел к классическому греческому полису. Когда обеспечивающие себя амуницией воины являлись тяжело вооруженными рыцарями, результатом был феодализм — аристократическое ограничение власти правителя. Другой путь — централизованно снабжаемые армии, — который Вебер считал характерным для государств Среднего Востока и Азии, вел к неограниченной деспотической власти правителя. Рассуждение Вебера представляет в военных терминах те же аристократические структуры, о которых писал Монтескье.

Эта аргументация ставит две аналитические проблемы. Самостоятельно обеспечивающие себя оружием силы исчезли почти повсюду, со времени «военной революции» 1600-х гг., при которой стали резко расти размеры армий и военные расходы. Средневековые коллегиальные институты, такие как Ständestaat, приходили в упадок, поскольку военная революция дала толчок формированию централизованной государственной бюрократии [Rosenberg 1958]. Парламентские ассамблеи и советы, однажды основанные по всей Европе, устранялись, причем наиболее жестко в модернизировавшихся в военном плане государствах, таких как Пруссия и Россия. Даунинг извлекает следующий урок: государства, которые в наибольшей мере уклонялись от военной революции с характерным для нее централизованным обеспечением армии или ее откладывали (в частности, Великобритания, сохранявшая предпринимательскую модель организации войск вплоть до 1860-х гг.), оставались и наиболее демократичными [Downing l992]. По крайней мере, относительно измерения коллегиального разделения власти мы могли бы заключить, что чем более средневековый характер имеет государственное устройство, тем более демократичным оно остается в эпоху Нового Времени. Однако тезис Вебера (и Даунинга) исторически ограничен: во всех государствах при прошествии определенного времени армии стали получать централизованное снабжение, но в противоречии с теоретическим выводом, некоторые государства все еще сохраняли коллегиальные демократические структуры. Некоторые из них даже создали новые коллегиальные структуры уже после организации централизованного снабжения армий (например, в Японии парламент был учрежден после революции Мэйдзи). Теория самостоятельно вооружающихся сил дает нам ключ для формулирования модели коллегиальных структур, которую следует представить в более общей форме.

Вторая аналитическая проблема заключается в следующем. Самостоятельно вооружающиеся силы могут быть основой для коллегиального разделения власти, но это не единственный возможный исход. Такие силы могут просто автономно развиваться, оставаясь независимыми от какой-либо инстанции коллегиальной власти. Сам себе добывший вооружение рыцарь может стать бароном-разбойником, то есть, самой по себе силой, восседать при этом в своем защищенном замке и требовать долю со всей собственности, пересекающей границы его владений. Племенное levée еn masse* взрослых воинов автоматически не образует государства. Манн описывает, как неоднократно распадались ранние государства, когда составлявшие их самодостаточные акторы мигрировали и уходили из-под контроля [Маnn 1986]. Эта проблема не связана только с примитивностью экономических условий или открытостью географических пространств для расселения. В геополитической теории территория государства — это некая переменная. Ключевой вопрос заключается в том, где будут проходить границы. Одна и та же часть земной поверхности в разное время может быть нарезана многими различными способами, на более крупные или на более мелкие части. Территория, составлявшая Священную Римскую империю в эпоху Карла Великого, была в Новое время преобразована в государства Франции, Германии, Швейцарии, Нидерландов и других стран, в промежуточные столетия она была разделена на гораздо более мелкие единицы, а теперь, накануне XXI в., превращается в новую структуру Европейского Союза. Растет или уменьшается число единиц с собственными вооруженными силами — это предмет для геополитического объяснения. Самостоятельные державы создают политическое устройство с разделением власти только в определенных конфигурациях, когда их части действуют сообща как политическая единица.

Слабость веберовской теории самостоятельных вооруженных сил указывает нам путь переосмысления проблемы с большей аналитической глубиной. Такие силы сами по себе являются лишь одним условием в целом ряде факторов. При определенных обстоятельствах, которые еще нужно выяснить, эти силы вступают в коалиции, представляющие собой коллегиальное разделение власти. В других условиях такие силы идут своими собственными путями, в большей или меньшей степени дробясь на более мелкие единицы. В условиях третьего типа господство захватывают централизующие силы; тогда коалиции независимых силовых единиц сливаются в некое устойчивое целое, что снижает их автономию вплоть до того состояния, когда от нее остается лишь историческая память.

Ингредиенты коллегиального разделения власти

Коллегиальные институты появляются из сочетания двух условий: независимого контроля со стороны множества акторов над военно-политическими ресурсами, а также обстоятельств, мотивирующих этих независимых держателей ресурсов на формирование некой коалиции. Как правило, такими ситуациями являются конфликты с другими обладающими могуществом единицами, а соответствующие паттерны лучше всего рассматривать в рамках геополитической теории.

Европейские государства прошли два этапа маневрирования относительно коллегиальных структур. На первом этапе, независимые ресурсы и возможности, вдохновлявшие на формирование коалиций, были сугубо военными. Самостоятельно вооруженные землевладельцы, племенные группы или другие сообщества составляли все существовавшие политические структуры, причем иногда они вступали в коалиции. На этом этапе все, что касалось желательности коалиции, ее продолжительности, раздробления или преобразования в более централизованную структуру, определялось геополитическими преимуществами и затруднениями вооруженной борьбы в данном регионе.

На втором этапе армии были преобразованы в организации с централизованным снабжением. Независимые ресурсы, необходимые для коллегиальных структур, становились организационными устройствами для извлечения богатства и транспортировки его к месту, где оно может быть превращено в военную силу. Централизованные государства становились более мощными, поскольку они прямо контролировали эти организованные силы, но они были также уязвимы, потому что резко росли расходы на снабжение армий. Независимые держатели ресурсов стремились сами формировать коалиции, чтобы противостоять поборам и соответствующим угрозам их собственности со стороны правителя; лиги дворян, города и парламенты сопротивлялись или восставали против наращивания требований взносов на военные расходы, которые предъявляла королевская власть. И вновь здесь был возможен целый спектр следствий. Аристократическая коалиция могла потерпеть поражение, как Фронда в 1648-1653 гг., причем это поражение привело к закату Генеральных Штатов во Франции и подъему могущества центрального государства. Аристократия могла торжествовать победу и вовсе отказаться от взносов, как это произошло в Польше после 1572 гг. Та часть [землевладельческой элиты], которая отказалась платить взносы, могла полностью выйти из наличной государственной структуры, как это сделали швейцарские кантоны во время кризиса Рейхстага 1490-х гг. Либо же могли быть достигнуты уступки в форме более широкого участия в принятии административных решений в обмен на налоговую поддержку правительства; этот паттерн привел к Великой хартии вольностей и Славной революции 1688 г. Парламентские революции обычно приводят к результату, сходному с последним вариантом, когда собрание, или ассамблея, сил налогоплательщиков полностью побеждает, заменяя собой правительство. Вместо того, чтобы распасться, победившая коалиция уже сама берет на себя задачу контроля над централизованной военной силой, таким образом, взяв на себя обязательство обеспечивать ее своей материальной поддержкой.

На втором этапе, как и на первом, подъем или спад коллегиального разделения власти определяется сочетанием следующих условий: в какой степени, прямо или косвенно, независимые единицы осуществляют контроль над ресурсами, необходимыми для военной силы, и какова степень сплоченности этой коалиции. Давайте сосредоточимся на последнем пункте. Коалиция в плане своего сплочения мотивируется равновесием между своими слабостями и возможностями. Она может нарушить этот баланс в любом направлении: какие-то одни силы могут выйти из коалиции и существовать по отдельности, либо какие-то другие силы могут настолько эффективно управлять ресурсами, чтобы одолеть своих партнеров и превратить их в подчиненных. Таков вопрос организации, строящейся в ситуации многосторонних конфликтов.

АНАЛИТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Если теория расширяющегося избирательного права основывается, главным образом, на периоде промышленного капитализма, то для теории коллегиальной демократии полем проверки являются Средние Века. Именно в эту эпоху испытывают подъемы и падения коллегиальные структуры власти. Моя аргументация не является одним из поисков исторических корней, нарративом такого сорта, что приписывает происхождение английской демократической традиции одному документу — Великой хартии вольностей. Традиции, подобно институтам, вырастают и убывают, а их судьба зависит от наличных структур, делающих релевантными определенные ранее полученные идеалы. Из многих возможных исходных моментов только некоторые могут впоследствии оставаться актуальными. Мое намерение состоит не в том, чтобы погрузиться в ретроспективную телеологию, а в том, чтобы использовать Средневековье как лабораторию исследования аналитического вопроса об условиях, необходимых для формирования коалиций и для сохранения равновесия в них, а также вопроса о причинах их соскальзывания в сторону либо дробления, либо узурпации [власти одним из членов коалиции].

Для теории демократии с двумя измерениями, общепринятая граница между «средневековой» эпохой и историей «раннего Нового времени» решительно не подходит. Целые поколения историков приписывали нарративный порядок периоду после 1500 г. в терминах подъема национальных государств. Одни государства лидировали на этом пути, другие спотыкались, но, в целом, это было якобы неизбежное поступательное движение, при котором опоздавшие расплачивались своей слабостью, а в конечном итоге испытали кошмары недавнего времени. Было несложно вплести в эту схему приобщение народов к демократическому сознанию и демократическому управлению. История национальных собраний и расширение избирательного права шли вместе с подъемом централизованного государства. Сама историография как дисциплина возникла как националистическое написание истории, когда профессия историка была сформирована на основе национальных систем образования. Темы для изучения и границы исторических специальностей были заложены в терминах национальных единиц. История разбита на истории Англии, Франции, Германии, Венгрии, Греции и современных им государств, которые удостоились того, чтобы были написаны их собственные истории. Это всегда политически нагруженное предприятие, которое имеет место и сегодня в написании истории Сербии и Узбекистана, Литвы и Ирака. Что бы ни происходило ранее, это включается в предысторию национального государства, либо же помещается по другую сторону границы между Средневековьем и Новым временем, и тогда становится безопасным — нерелевантным для анализа современных институтов.

Цена, которую мы заплатили за такое удобство исторических повествований, — это неясность аналитических условий для коллегиального измерения демократии. Националисты, демократы, ратовавшие за массовое избирательное право, и строители государств — все они были склонны рассматривать коллегиальные институты Средневековья как нагромождения феодального хлама, которые должны быть смыты, или что еще хуже, как препятствия на пути воплощения их собственных идеалов. Для коллегиальных институтов, склонных пересекать границы для формирования коалиций, естественно быть как антинационалистическими, так и националистическими. Обычно эти институты включали только особые категории участников, определяя их свободы и права в манере, не совместимой с простым критерием массового участия. И они были главными противниками, как в военных распрях, так и в фискальных спорах, по отношению к сознательно «реформистским» и «модернизирующим» строителям [нововременных] государств.

Нам нужно сломать этот устойчивый образ (гештальт), если мы собираемся понять суть коллегиальной власти. Как только мы отбрасываем привычные исторические очки, перед нами открывается обширная полоса истории, которая не только нам не знакома, но имеет еще зачаточный, недооформленный характер. Если бросить взгляд на исторический атлас, становится видно, что в средневековой Европе были весьма смутные и подвижные границы. Часто бывает трудно выделить на карте государства, которые стали действующими лицами современной националистической историографии. Что еще хуже, средневековые государства не были организованы в манере ясно обозначенных и надежных цветовых областей внутри четких черных линий. Именно этот — не национальный и не современный (не модерный) — характер средневековых государств содержит условия для коллегиального разделения власти.

Средневековые государственные структуры принимали три основные формы. В плане идеальных типов, если пренебречь сочетаниями и перекрытиями, они включали:

1) централизованные режимы, расширявшиеся благодаря завоеваниям: такие режимы владели сопредельной территорией и, тем самым, по своей географической структуре приближались к современному национальному государству (nation-state), хотя некоторые из них были очень малы;

2) династические брачные альянсы, которые могли связывать отдаленные друг от друга, несмежные территории;

3) федерации, или союзы между политическими единицами, которые могли быть, а могли и не быть смежными [территориями].

С современной точки зрения, брачные альянсы и федерации такие, как описанные здесь, вообще не были государствами, но именно здесь имеет место вход в предлагаемую мной теорию. Федерации — это тип дипломатических структур. Они находятся «за пределами» или «выше» суверенного государства. Но все эти формы текучи, вхождение в дипломатический альянс делает входящего менее «суверенным» в его действиях, и это обстоятельство посягает на сам стержень государства, когда характер действий, о которых ведутся переговоры, состоит во взаимной военной поддержке. Слишком пристальное внимание к государственным границам вводит нас в заблуждение, особенно, если мы хотим понять условия, необходимые для коллегиального разделения власти. Ведь именно через эти «дипломатические» структуры вступают в коалиции автономные держатели власти. Что мы хотим понять, так это условия, при которых эти коалиции становятся устойчивыми в большей или в меньшей степени, и при которых внутри коалиции растет или снижается уровень разделения власти. Предвосхищая свое рассуждение, я постараюсь показать, как геополитические федерации (3) способствовали коллегиальной демократии, в то время как государства-завоеватели (1) и династические альянсы (2), как правило, подрывали ее.[7]

Чтобы осложнить ситуацию, я введу еще четвертую структуру средневековой государственности: 4) церковь. Здесь мы вновь нарушаем канон современных различений. Средневековая церковь не была частным институтом в современном смысле. В своих возможностях и полномочиях она во многом походила на сегодняшнее государство. Так было еще и потому, что аббаты, архиепископы и сам Папа были феодальными лордами, чьи лены давали не только доходы, но и феодальное право на levées*; при этом, монашеские ордена имели свои собственные армии монахов-воинов, а папство было полноценным территориальным правлением. Весьма неоднозначно, следует ли церковь считать одним государством или несколькими государствами. Как номинально, так и фактически (в различной степени), различные сегменты церкви были подчиненными единицами по отношению к папству, что способствовало накоплению его ресурсов и могущества, которое иногда приближалось к теократическому господству над всем Христианским миром. В различные периоды сегменты церкви также захватывались местными аристократами или же являлись придатками светских правителей. Мой интерес состоит не в том, чтобы привести эти вариации в церковной военно-политической власти к той или иной жесткой дефиниции, и не в том, чтобы указать на историческую тенденцию; вместо этого я собираюсь использовать данные вариации как материал в лаборатории коллегиального разделения власти. Церковь сама имеет некую политическую историю борьбы относительно своих коллегиальных институтов. Мы можем извлечь урок из подъемов и спадов церковной демократии, которые завершились распадом этой всеобъемлющей коалиции в эпоху Реформации. С другой точки зрения, церковь является категорией (4) внутри смешения трех других типов, причем именно эта общая смесь и является самой масштабной лабораторией коллегиальных структур. Церковные единицы могли вступать в федерации, вмешиваться в династические браки, входить в союз с компактными государствами-завоевателями или же попадать к ним в подчинение. По всем этим причинам церковь сочетала территориальную и надтерриториальную власть. Таков яркий пример сквозных структур, которые играют столь важную роль в балансах могущества, определяющих судьбу коллегиальных институтов.

Средневековая история ужасно запутана и плохо поддается привычному упорядочению. Эта запутанность в аналитическом смысле является именно тем, за что мы должны ухватиться, поскольку именно здесь находится ключ к демократии. В сущности, демократия — это не какая-то «чистая форма»; она представляет собой некий баланс между многими элементами и получает свою силу именно потому, что институционализирует структурное столкновение. Я покажу это на трех случаях эпохи Средневековья, как-то: Германская империя; папство и средневековые республики.

Демократические структуры
в средневековой Германской империи

Германская империя была полна коллегиальных структур: избираемый император, Рейхстаг и региональные ассамблеи, самоуправляющиеся вольные города, лиги городов и рыцарские лиги [Ваnас1оugh 1963; Bendix 1978; Strauss 1972; Кinder and Hilgemann 1968; McEvedy 1961]. Этот случай поучителен, поскольку показывает условия подъема и падения коллегиальных структур, а также включает предпринятую в конце Средневековья неудачную попытку превратить империю в республику. Фокусировка внимания на средневековой Германии — это полезное упражнение для преодоления нашего англоцентричного гештальта, поскольку рост английской демократии обнаруживает те же самые структурные ингредиенты, тогда как решающие различия в путях долговременного развития заключаются только в сроках и пропорциях.

Как же империи становились выборными? Ранние племенные вожди избирались через выкрикивание имен временными коалициями, которые сохранялись лишь тех пор, пока были вовлечены в успешные завоевания. По мере возникновения и подъема государств на более постоянной основе, племенные собрания обычно замещались феодализмом, в целом, установившемся к 1100-м гг. После распада империи Каролингов в 800-х гг. государства стали обретать тот или иной характер в зависимости от исхода местной борьбы за выборное или наследственное правление. Во Франции в течение 900‑х гг. короли были зачастую избираемыми, и только после 1223 г. монархия стала надежно наследственной. В Дании короли избирались до 1370 г., в Венгрии — до 1446 г.; Польша колебались между избираемой и наследственной монархией до учреждения системы со слабым избираемым королем, подчиненным аристократическому парламенту, который правил с 1572 г. до завоеваний Польши иноземными державами в 1700-х гг. В Германии периоды выборности чередовались с периодами наследования. В 982 г. император был избран знатью и духовенством; в 1024 г. был основан порядок наследования, а затем блокирован немецкими князьями, которые перешли к порядку избрания [верховной] власти в 1076-1152 гг. Семейство Гогенштауфенов сделало сильный шаг в противоположном направлении: Фридрих Барбаросса (правил в 1152-1190 гг.) учредил наследственную монархию, а Фридрих II (правил в 1215-1250 гг.) ее восстановил. В промежуточный период, ряд малолетних императоров давал возможность иностранным державам Англии и Франции вторгаться и навязывать своих претендентов на престол. После смерти Фридриха II в 1250 г., был узаконен избирательный принцип, но процедура была в руках уже не прежних племенных «наций», а восьми избирателей: архиепископов Кельна, Трира и Майнца, а также правителей областей Рейн-Пфальца, Бранденбурга, Саксонии, Богемии и Баварии.

Выборный порядок победил по геополитическим причинам. Сильные императоры, расширявшие империю своими завоеваниями, вводили принцип наследования, укреплявший позиции их патримониального режима. Выборный порядок победил как раз тогда, когда империя начала рушиться вследствие особого сочетания геополитических условий: военного сверхрасширения, к которому привели амбициозные императоры, последующего финансового истощения, столкновения претензий императора и Папы относительно контроля над ресурсной основой, что раскололо власть и привело к гражданской войне. Кроме того, имела место геополитическая тенденция к дроблению середины, когда на окраинах консолидировались сильные королевства [Collins 1978]. После 1300 г. империя распалась на части. В 1400-х гг. восточные земли, когда-то бывшие славянскими племенными территориями, которые были колонизованы и христианизированы германскими королями и орденами рыцарей-крестоносцев, объединились в независимые королевства Польши, Богемии и Венгрии. Французский король расширил свои владения на западной периферии, периодически пытаясь взять верх над [Германской] империей. Чтобы уравновесить давление со стороны французов, в ситуацию вмешивались английский король и Папа. В результате, получилась характерная динамика дробящейся середины: вмешательство сильных окраинных держав приводит к изменению расстановки сил между группировками и клиентарными политиями; мелкие политические образования приходят к пониманию того, что их автономия зависит от поддержания баланса могущества и начинают играть то на стороне одного сильного соперника, то на стороне другого. Развитие выборного порядка и прогрессирующее ослабление империи шли рука об руку. К 1350 г. роль императора стала лишь средством повышения личного престижа одного из князей. Золотая Булла, обнародованная в Рейхстаге в 1356 г., устанавливала полукоролевский статус курфюрстов (избирателей), в том числе, право на чеканку монет в пределах их собственных территорий.

Также росли размер и сфера действий Рейхстага. Это был законодательный орган, включавший главных феодальных землевладельцев, поделенных на три коллегии — курии (curiae): курфюрсты, князья, а также вольные имперские города. Император считал главным назначением этого органа выделение средств для внешних войн, но это учреждение также становились местом для рассмотрения жалоб, ареной дипломатических переговоров, одновременно легитимирующей и проверяющей инстанцией по отношению к имперскому правлению. В этом органе послам не давались постоянные полномочия, и им приходилось постоянно отправляться домой для получения инструкций. Чтобы обойти этот неуклюжий порядок, иногда в том же месте проводились собрания меньших созывов. В 1420-х гг., воспользовавшись ситуацией нескольких поражений императора в его династических войнах, Коллегия курфюрстов в составе шести курфюрстов западных земель объявила себя преемницей Римского Сената с надзорными полномочиями по всей империи. В течение некоторого времени она собиралась ежегодно, иногда низлагая слабых или некомпетентных императоров.

Сходные процессы размывания могущества шли и на более низком уровне. Борьба императора против своих вельмож — крупных землевладельцев — привела к уступкам союзникам рангом ниже. Император предоставил права самоуправления «вольным имперским городам» и дал территориальную автономию лояльным «имперским рыцарям». Быстрый рост числа мелких держав привел к ситуации нескончаемых местных войн и грабежей в сельской местности. Росли сословия, сопротивлявшиеся на местном уровне налоговым требованиям со стороны региональных князей. Рост числа держав продолжался между 1300 и 1450 гг., и, в конце концов, достиг такого уровня местного насилия, который сделал мелкие державы уязвимыми в плане восстановления более крупных государств. Между 1450 и 1500 гг. процессы дробления пошли вспять, причем не обратно к единому централизованному государству, а к росту структур средних размеров. Князья стали учреждать центральные администрации в пределах своих территорий по мере того, как в связи с военной революцией и бурным развитием огнестрельного оружия разрушались феодальные замки, а рост наемных армий преобразовывал бюджетные расходы. Результатом стал новый внутренний баланс сил. Феодальные сословия, возникавшие через местное сопротивление верховной власти, были преобразованы в представительные собрания, действовавшие по принципу большинства голосов, а не по правилам индивидуального права вето и частных привилегий — освобождения от налогов. Эти сословные представительные собрания — ландтаги — регулярно проводили встречи с правителями для решения вопросов о взносах для наполнения государственных финансов. В обмен они обрели некую меру законного участия в управлении государством. Для периода, непосредственно предшествовавшего Реформации, германские правительства все более походили на конституционные республиканские структуры.

По мере разрушения геополитического контроля в отношении крупнейших и даже средних по размеру государств, возникал другой тип коллегиального разделения власти в форме лиг, включавших мелких игроков. В 1200-х гг. клубы, или лиги, были сформированы в среде имперских рыцарей. В ответ были созданы лиги городов, которые обычно были враждебны по отношению к рыцарям. На вершине своего развития в 1300‑х гг. наиболее видные лиги включали Ганзейский союз торговых городов, простиравшийся не только по побережью от Голландии до Балтики, но и внутрь континента до Саксонии, а также Рейнскую Лигу; Швабскую Лигу на юге и Швейцарскую Федерацию. Выступая в качестве заместителя крепкого монополизирующего [военную] силу государства, эти лиги заключали между собой дипломатические перемирия, обеспечивали коллективную оборону и пытались подавить баронов-разбойников, угрожавших торговле. Ганзейский союз даже получил право участвовать в избрании датского короля. Хотя большинство этих лиг были позже уничтожены территориальными князьями, их потенциал заметен в том факте, что, по крайней мере, одна из них — Швейцарская Федерация — в конечном итоге стала самостоятельной республикой.

Германская империя начинала с тех же структур, которые существовали на территории большей части северной Европы. Почему же в поздний средневековый период в ней были развиты коллегиальные структуры в гораздо большей степени, чем в остальных государствах — преемниках прежней империи Каролингов? Основными структурными альтернативами были рост государств-завоевателей и захват территорий династическими брачными альянсами. Первый вариант в германском регионе был заблокирован геополитической слабостью. Хотя в Германии также были династические союзы, они обычно имели место только среди крупных территориальных княжеств. Лиги, как правило, были настроены антагонистически по отношению к династическим принципам. Членами германских лиг были: 1) вольные города, которые сами по себе являлись корпорациями и, следовательно, не могли быть представлены каким-либо правящим семейством, 2) независимые рыцари с крошечными подвластными территориями, не способные своими силами выстроить критическую влиятельную массу, которая позволяла бы им включиться в игру династической политики, и 3) архиепископы, которые, будучи принявшими целибат (обет безбрачия) священниками, также не имели возможности зачинать явные наследственные династии.

Это не означает, что в Германии никогда не появлялось династических владений. В 1300-е гг. династические союзы стали объединяться в обширные владения Габсбургов, Люксембургов и Виттельсбахов. К 1400-м гг. Габсбурги накопили достаточно альянсов для переговоров относительно новых брачных союзов, соединявших некоторые из крупнейших патримоний Европы: Австрии, Бургундии и Испании, — наряду с рассеянными германскими владениями. Судьба этой империи показывает структурную слабость стратегии династических браков. Поскольку браки не предполагали территориальной смежности объединяемых территорий, государственное строительство этого типа, как правило, создавало целую мозаику владений, перемежавшихся с соперничавшими или враждебными государствами. Даже в условиях феодального набора рекрутов (levées) было определенное преимущество в компактной территории. Французское королевство было раздроблено в 1300-х гг. в основном из-за войн с королем Англии по поводу династического наследования во Франции, что вдохновляло феодальных вассалов на достижение автономии через включение в игру соперничавших между собой сюзеренов. Наконец, только после завершения долгой борьбы, и во Франции и в Англии стали консолидироваться централизованные королевства. Когда в связи с военной революцией стали расти военные расходы, а интенсивное централизованное управление потребовало извлечения дополнительных ресурсов, династическая разбросанность владений стала серьезным геополитическим обстоятельством. По этой причине Испанская империя Габсбургов, хотя и существовавшая на бумаге, столкнулась с крайне острыми геополитическими проблемами, связанными с разбросанностью ее владений от Нидерландов до Италии и до центральной Европы. Эта разбросанность династических владений эквивалентна геополитической слабости государства, имеющего слишком много границ. Обычно это является проблемой для государства, находящегося в середине между окраинными государствами; вообще говоря, данная проблема заключается в количестве потенциальных противников, с которыми приходится одновременно сталкиваться. Кроме того, династическая разбросанность увеличивает логистические расходы по доставке военных ресурсов из одного отдаленного государственного владения в другое.

Вследствие этого, государства, построенные на основе династических браков, становились наиболее могущественными там, где они были способны сразу завоевать прилегающие к их владениям территории и выстроить компактную администрацию. Постепенно они переходили от династических/патримониальных к бюрократическим формам управления[8]. Таков был путь Французского королевства и, в конечном итоге, сильнейших территориальных княжеств в рамках прежней Германской империи, особенно, Пруссии. В геополитической ситуации, когда рост за счет прямого завоевания был обычно блокирован, как это имело место в раздробленной центральной части Германии, династические союзы давали только временный престиж, но при этом увеличивали геополитическую слабость. Вновь мы видим, что фаза геополитической слабости может способствовать многостороннему балансу сил, который, в свою очередь, может усиливать смешанные государственные структуры коллегиального разделения власти. Сомнительное и находящееся под угрозой территориальное управление приводило к подъему новых государственных структур, союзов, таких как лиги или ассамблеи, которые начинали проводить военные и налоговые мероприятия, процедуры выбора лидеров, тем самым, становясь, по сути дела, самостоятельными квази-государствами.

Германские лиги, Рейхстаг, ландтаги и Коллегия курфюрстов были мягкими формами коллегиальной демократии. В долгосрочной перспективе не имеет значения то, что внутреннее правление компонентов таких коллегиальных структур, как правило, имело автократический характер. Сам избиратель мог быть наследственным правителем в своем владении, а лиги могли быть сформированы мелкими и никем не обузданными аристократами. Геополитический баланс и союз таких автократий может привести к более крупным структурам с новым принципом демократического разделения власти. Позже такие структуры могли расширяться вниз и внутрь, охватывая все более широкое участие в выборах. Германия представляла некий баланс конфликтов и союзов между автократами, сходный с тем, что имел место в Англии. Структуры коллегиальной демократии могут вырастать, казалось бы, парадоксально, из смеси автократий; им вовсе не обязательно возникать из демократической идеологии. Идеалы широких политических прав обычно следуют из структур, которые институционализировали некий баланс могущества и, тем самым, нейтрализовали его принудительный характер (coerciveness).

ВКЛАД ПАПСКО-ИМПЕРСКОГО КОНФЛИКТА
В ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ РАВНОВЕСИЕ

Давайте добавим еще одно структурное условие к тем, что способствовали росту коллегиальных структур в Германии, то условие, которое в значительной степени отсутствовало во Франции и в других местах. В Германии конфликт между церковью и государством был тесно связан с борьбой относительно коллегиальной власти. Первоначально, власть германского императора зиждилась на альянсе с церковью. Император способствовал обращению в христианство и колонизации языческих регионов на востоке, наделяя монастыри крупными земельными владениями в качестве плацдармов для заселения и как потенциального источника военных союзников. Тот факт, что император и Папа процветали, создав сильное государство в центре Европы, от северных морей до Италии, в конце концов, сделал их соперниками относительно контроля над этими территориями.

Церковные организации, монастыри и епископства были также наиболее ценными владениями и административными центрами на протяжении всего Средневековья. Борьба за право инвеституры* была организационной битвой относительно предоставления этих ресурсов в светские или папские руки. Не имея собственной военной силы, Папа вел игру на раздорах между королями, используя их для проведения своих эдиктов, используя при этом угрозу отлучения. Борьба между Папой и королем шла с переменным успехом, причем в Германии имел место наибольший баланс могущества. Неоднократно между 1075 и 1250 гг. сильнейшие германские императоры противостояли влиятельным Папам и проигрывали. Результатом было то, что в Германии компромисс между светской и церковной властями склонился в сторону выраженной автономии церковных владений. Крупные архиепископы становились полноправными территориальными правителями. Напротив, во Франции в конце 1200-х гг. церковь попала под королевский контроль. В начале 1300-х гг. французский король вынудил папство переместиться в Авиньон, где папские интересы сблизились с французскими. После этого, даже когда Папа вернулся в Рим, право собирать налоги с духовенства было уступлено французским королям. Во Франции средневековая церковь никогда не была способна действовать в качестве самостоятельной силы, способствуя балансу могущества, как она это делала в Германии.

В период борьбы за право инвеституры император и Папа постоянно вмешивались в выборы друг друга. Папы сыграли важную роль в провале попыток Гогенштауфенов создать сильный патримониальный режим, основанный на наследовании престола. Первоначальное ядро избирателей, созданное в 1250 г. в связи со смертью Фридриха II, составляли архиепископы. Золотая Булла 1356 г., представлявшая собой германскую конституцию, был создана в то время, когда папство активно занималось низложением, отлучением одних германских императоров и поощрением других. Теперь ослабленный император согласился закрепить принцип избрания с согласия Рейхстага в обмен на прекращение папского вмешательства в германские политические дела. Этот компромисс ослабил международное могущество папства так же, как и самого императора, но он увеличил местную власть немецкой церкви. Теперь германские архиепископы становились в значительной степени автономными правителями. Они превращались в ведущих представителей коллегиального разделения власти в Германской империи, а также в силы сопротивления одностороннему господству более крупных правителей.

ОТ ВОЕННОЙ ПАТОВОЙ СИТУАЦИИ —
К КОЛЛЕГИАЛЬНЫМ АЛЬЯНСАМ

Урок немецкого случая для понимания условий расширения коллегиальных структур состоит в том, что коллегиальному разделению власти способствует некий геополитический процесс. В частности, государство, занимающее географически центральное положение в окружении других государств, будет испытывать угрозы геополитического дробления. Эта фрагментация усиливается перекрывающимися организационными структурами, такими как международная церковь, претендующая на военные и экономические ресурсы данного государства. Вследствие такой слабости центрального региона, окружающие его более сильные окраинные государства вмешиваются в выборы его правителей. Поскольку эти внешние государства друг друга уравновешивают, они и мешают друг другу расширять территории, сохраняя раздробленное «внутри» как буферную зону. Эта геополитическая слабость также препятствует росту территориально единых государств-завоевателей в самой внутренней области, устраняя потенциальную угрозу централизации власти и ликвидации коллегиальных структур. Также среди множества малых государств в раздробленном регионе большинству из них не хватает ресурсов для того, чтобы успешно играть в династическую брачную политику. Те немногие, которые в конечном итоге выстроили достаточный «брачный капитал», как правило, накапливали альянсы вне этой центральной зоны, что обычно выталкивало их интересы в направлении более компактных территорий на периферии, подальше от этой трясины раздробленности — германской территориальной политики. Такие процессы часто приводили к раннему образованию дополнительных коллегиальных структур: вольные города росли более интенсивно, поскольку слабые императоры шли на уступки для содействия своим союзникам против государств среднего размера. И поскольку первой военной необходимостью становились, скорее, вопросы местной обороны, обеспечения законности и порядка для путешественников, чем строительство полномасштабной армии для великодержавных кампаний, постольку вырастали лиги мелких игроков, организованные как полноправные коллегиальные органы. Короче говоря, ситуация военного тупика, или патовой ситуации (military stalemate), в раздробленной геополитической зоне исключала крупные территориальные завоевания и смещала акцент на дипломатические структуры, как для вмешательства в другие политические единицы, так и в качестве оборонительных союзов со слабой исполнительной властью. Поскольку эти структуры обретали некоторое организационное постоянство, они составляли сквозную сетку коллегиальных структур разделенной и ограничивающей власти.

Отнюдь не каждое условие геополитической слабости будет иметь такой эффект. В геополитической теории (как мы видели в главе 2), государства могут быть слабыми, поскольку у них меньше военных ресурсов, чем у соседей, поскольку испытывают сверхрасширение из-за чрезмерно отдаленных и дорогостоящих военных кампаний, или же потому, что они занимают внутреннее географическое положение с окраинными государствами на периферии. Вообще говоря, слабые государства как таковые не становятся регионами с коллегиальным разделением власти потому, что обратной стороной их слабости является сила какого-то соседнего государства, которое расширяется и поглощает более слабую территорию. Геополитическая слабость способствует коллегиальным структурам, только если в течение длительного периода времени она остается стабильной. А происходит это потому, что данный регион располагает достаточными ресурсами, чтобы защитить себя, поскольку его внешние противники с более выгодным расположением сами имеют геополитические проблемы, или поскольку сильные соперничающие государства нейтрализуют среднюю зону, либо манипулируют ею, не будучи способны завоевать ее для себя.

При всех этих условиях, которые способствовали структурам коллегиальной власти в средневековой Германии, почему же эти структуры не стали еще сильнее? Учитывая эту фору на начальном этапе, почему Германия не стала первой современной демократией, вместо регионов, имевших на это меньше шансов (согласно геополитической гипотезе) — Англии и Франции? Из-за нашего привычного телеологического пафоса может показаться, что этот вопрос не стоит поднимать, но попытка ответить на него выявляет ключевые аналитические моменты. Коллегиальное разделение власти требует не только условий, которые сдерживают или разрушают (deconstruct) централизованную власть; оно также требует, чтобы это разрушение не заходило слишком далеко в противоположном направлении, раздробляя власть до той степени, когда уже нет никакой коллективной власти для разделения. Фактически, Германия в самом конце Средневековья сделала попытку превратить Рейхстаг в республику. Если бы эти усилия удались, Германия вполне могла стать первой крупномасштабной современной демократией. Причины ее подъема и падения дают дополнительные ключи для теории коллегиальной власти.

ПРОВАЛ РЕСПУБЛИКИ РЕЙХСТАГА

Между 1485 и 1520 гг. кульминацией движения к коллегиальной власти стала попытка установить прочное федеральное правление [Strauss 1972: 73-161; Angermeier 1984; СНМ 1910, 1: 288-328; Cameron 1991]. В 1495 г. осуществить план соответствующей реформы пыталось законодательное собрание под руководством архиепископа Майнцского. Рейхстаг был расширен за счет включения коллегии вольных городов и с этого времени должен был собираться ежегодно. Постоянному Императорскому Совету, учрежденному в 1420-х гг. в качестве продолжения Коллегии курфюрстов, было предложено контролировать армию и утверждать все указы императора. Налоги следовало взимать со всех местных органов власти для поддержки центральной администрации, и в 1490-х гг. в некоторых местах они действительно собирались. Еще в 1522 г. Рейхстаг предложил взимать имперскую таможенную пошлину, чтобы преобразовать пространство внутри внешних границ империи в единое экономическое целое. Правовые вопросы должны были находиться под эгидой суда, не зависевшего от императора.

Как император, так и члены Рейха, имея общие потребности, были готовы рассмотреть эти предложения. Со стороны вольных городов и архиепископов было желание установить внутренний мир, защищая поднимавшуюся торговлю от грабителей и непокорных баронов. В числе первых законов 1495 г. был запрет рыцарям вести какие-либо частные войны. Рейхстаг также стал форумом для обсуждения жалоб, направленных против папской эксплуатации финансов немецких церквей. С другой стороны, габсбургский император Максимилиан I занимался консолидацией своих династических владений; дело в том, что впервые за несколько столетий появился император с личностными ресурсами, которые были достаточны для завоевания престижа, достойного его поста. Реформаторы могли связывать свои надежды с реформой, переговоры о которой уже начались сверху. Рейхстаг в союзе с сильным императором мог стать некой коллегиальной структурой разделения реальной власти.

В течение этого 30-летнего периода прошло несколько волн переговоров, а задуманные реформы, в конечном итоге, провалились. Император Габсбургов выдерживал хрупкий баланс в соответствии со взлетами и падениями его военной удачи. Расходы стали резко расти в связи с революцией в ведении войны. Когда военные предприятия императора в Италии, Бургундии и Нижних Землях (Нидерландах) терпели неудачи, он особенно стремился мобилизовать ресурсы, более обширные, чем то, что могло предоставить германское население. Слишком большой провал привел бы к снижению имперского престижа и развенчал бы соответствующие начинания, тогда как слишком большой успех направил бы его внимание на дальнейшее развитие династического расширения, лежавшего в основании самого дома Габсбургов, что уже делало ненужным компромисс с германским Рейхстагом. В конце концов, Габсбурги выпали из этого равновесия в направлении чисто династического государства, отказываясь согласовывать политику с сильной германской Федерацией. Наследование испанского титула в 1515 г. связало его будущее с триумфами и опасностями в отдаленных и разбросанных династических владениях. Что касается самой Германии, данный исход дела также стал для нее роковым. Шанс для федеративной республики было утерян. Провал политической реформы был связан с одновременным провалом реформы церковного управления. В 1512 г. заседание, ставшее последним в период реформировавшегося Рейхстага, показало тупиковость дальнейшего движения в этом направлении. Пять лет спустя последует революционный распад церкви, в котором габсбургский император станет лидером реакционного лагеря. Полезно будет, прежде чем извлекать аналитические уроки из провала республики Рейхстага, рассмотреть одновременные процессы взлета и падения коллегиальной демократии в самой церкви.

Папская демократия и провал консилиаристского движения

Средневековое папство включало множество коллегиальных структур [Southern 1970; Ке11еу 1986; Oak1ey 1979; Thomson 1980; Cameron 1991]. Папа избирался коллегиальным органом, настоятели также избирались в своих монастырях, главы монашеских орденов избирались на общих собраниях, а иногда избирались и епископы главами кафедральных соборов. Как все это возникло? Первоначально в Риме Папа избирался выкрикиванием имен «народом» (т. е. преимущественно знатью). Когда папство выросло из простого церемониального центра в организацию с панъевропейскими полномочиями, германский император, французский и английский короли стали вмешиваться в выборы Папы. В ответ в 1080 г. Папа создал Коллегию кардиналов как механизм выстраивания сторонников против анти-Папы, предлагавшегося зарубежными противниками. Коллегия кардиналов росла как международная группа влияния в Риме в то время, когда папство становилось центром судебных разбирательств и управления в отношении отдаленных церковных владений. Этот пример показывает нам, что коллегиальное разделение власти может быть установлено двумя способами: снизу, когда подчиненные пользуются слабостью наверху, чтобы установить ограничения для правителя, и сверху, когда слабый правитель ищет союзников для борьбы с соперниками (в данном случае, против анти-пап и вмешательства извне). В конце концов, эти правила игры были институционализированы и использовались обеими сторонами.[9] Данный второй путь также имел место в Германской империи: сам император способствовал росту автономных структур, давая вольности городам и имперским рыцарям в качестве противовесов крупным князьям, правившим на больших территориях.

Причина этому была вновь геополитической. Папство, формировавшееся на основе выборов, росло как некая сквозная организация по отношению к создававшимся тогда в Европе государствам. Восстанавливая свою организационную автономию от аристократических семейств через практику целибата, рационализируя свою собственность и судебно-бюрократическую администрацию, церковь начала владеть бо́льшими властными ресурсами, чем светские правители с их неустойчивыми связями феодальной преданности и династических альянсов. Рост церковных ресурсов становился вызовом для территориальных правителей. Каковы же были варианты развития событий? 1) Правители могли пытаться подчинить церковную собственность, привязав ее к своим семействам и феодальным отношениям. 2) Церковь могла отстаивать свою автономию, затем продолжать подчинять светских правителей, превращая их в военное крыло для утверждения теократического господства. 3) Светские правители могли заимствовать у церкви новые организационные средства бюрократического администрирования, в конечном счете, рационализируя свои собственные структуры управления и преодолевая феодализм с помощью церковных администраторов. В течении столетий до 1100 г. широкий поток средневековой истории шел от варианта (1) — церкви как дополнения к феодальной/патримониальной аристократии. Вариант (2) — подъем и, в конечном итоге, поражение папской теократии — достиг своего пика в 1200-х гг. Кульминацией варианта (3) стало создание светских государств эпоху Реформации. Во втором и третьем периодах, конфликт между церковью и государством еще более расширял сферу баланса сил поверх сложных многосторонних конфликтов феодальных/династических войн. В течение долгого периода, когда церковь и светские королевства были одновременно переплетены и частично автономны друг от друга, каждая сторона вмешивалась в порядок политического наследования другой стороны, тем самым, поощряя коллегиальные структуры на вершине иерархии своего соперника.

Это взаимное вмешательство было самым сильным между Германской империей и папством, которые были союзниками со времен Каролингов. В период 1075-1122 гг. между Папой и императором наиболее остро шел спор о праве инвеституры — обширная борьба за назначения мирян на церковные посты и, тем самым, за семейный контроль над церковной собственностью,. Так как основным оружием Папы было отлучение от церкви и передача юридических прав соперничавшим немецким князьям, на германской стороне результатом было ослабление наследственной преемственности и укрепление принципа выборов. Выборы императора стали прочными институтами столетие спустя после битвы между несколькими Папами и Фридрихом II за то, чтобы отправить имперские силы в крестовый поход, а не на расширение владений Фридриха в Италии. В тот момент папство ближе всего подошло к теократической власти. Это была попытка ограничения или прекращения частного использования силы в феодальных спорах под эгидой «Божьего мира», а светское могущество должно было быть повернуто как вовнутрь — для утверждения церковных эдиктов, обвинений в ереси, отлучений от церкви, так и вовне — для борьбы за Христианский мир и для осуществления крестовых походов. Однако, после того, как германский император был побежден, вместо него выросли другие региональные королевства. Папское могущество оставалось на вершине только около 50 лет. Французский король вышел победителем из долгой борьбы за то, чтобы навязать право взимать налоги с церковной собственности для обеспечения военных расходов. В 1303 г. Папа был взят в плен посредством военной силы, а в 1309 г. курия был переведена в Авиньон. Французская власть также оказалась неустойчивой, будучи оспариваема в 1300‑х гг. долгими войнами с Англией, что усугубило во Франции феодальную раздробленность. Во время Великой Схизмы 1378-1417 гг., соперничавшие Папы получали поддержку от французских и антифранцузских правителей. Это был один из немногих периодов сохранения правопреемства анти-Пап, что стало предвестником будущего, уже перманентного, раскола в период Реформации.

Попытка папства установить теократию не удалась по той же причине, что была у провала Германской империи: обе структуры были повержены из-за своего положения со множественными границами в центре европейской геополитики. По разным причинам они обе подвергались геополитическому процессу дробления середины: Германия, находясь в географическом центре Европы, была окружена успешными окраинными державами, а папство составляло административный центр, простираясь во все более отдаленные территориальные государства, тем самым, сталкиваясь с политическими (а значит, и военными) вызовами на многих фронтах. И Германская империя и папство все в большей мере становились коллегиальными структурами правления, особенно в течение 250 лет между 1250 и 1500 гг. Обе стороны были склонны поддерживать институты коллегиального разделения власти друг у друга. Самые могущественные архиепископы составляли ядро выборщиков Германского императора, причем именно они в 1490‑х гг. сделали шаг к установлению верховенства Рейхстага.

И наоборот, консилиаристское (соборное) движение как самая яркая попытка установления церковной демократии, главным образом опиралось на геополитический противовес со стороны германского императора. В 1414-1418 гг. Констанцский Собор, завершивший Великую Схизму, был созван по инициативе императора. Лидеры консилиаристского движения заявили, что верховенство церковного собора — это глас Божий, заменяющий легитимацию папства, основанную на харизме преемственности [высшего церковного] поста. «Реформаторы» низложили соперничавших Пап (их было на тот момент целых трое), а новый был избран специально учрежденным органом из 22 кардиналов и 30 представителей пяти традиционных народов Священной Римской империи. Согласно этому плану, соборы должны были регулярно созываться не только для решения о папском правопреемстве, но раз в пять лет. Половина всех церковных доходов была зарезервирована для Коллегии кардиналов, которая наделялась правом утверждать все крупные политические решения Папы.

Консилиаристское движение продолжалось в течение долгого Базельского Собора (1431-1449 гг.), который пытался институционализировать соборное правление. Попытка свергнуть непокорного Папу и выдвинуть анти-Папу провалилась, когда формировавшийся альянс не сумел удержать свое единство. Французское государство, тогда же быстро консолидировавшее могущество на своей собственной территории, вновь добилось отдельного контроля над церковной собственностью. Германские князья, в конечном итоге, попросту выторговывали свои частные интересы в обмен на возвращение на сторону Папы. Ведущие церковные интеллектуалы, такие как Николай Кузанский, разочаровались в способности соборной структуры провести реформы церкви и переключили свою лояльность в пользу Папы. Другой ключевой реформатор — Пикколомини — стал Папой Пием II и в 1459 г. объявил консилиаризм ересью. В воздухе витали призывы к реформам еще задолго до протестантской Реформации. «Реформа» не была узкой церковной доктриной церкви или движением, но долговременным лозунгом, выражавшим беспокойство относительно противоречий между религиозными идеалами и владением материальным имуществом, политическими полномочиями церкви. Эти противоречия делали наивысшие церковные карьеры легкой добычей для светских и часто хищных политиков, тогда как у церковных политиков имелись средства для манипулирования альянсами и для возбуждения вражды между светскими правителями в целях ограничения их полномочий. Центральной идеей реформы все больше становилась попытка разрушить неустойчивое равновесие религиозных и светских властей, которое как бы ставило подножку (hamstrung) развитию политических структур в центре Европы. Таковы были слабые структуры коллегиального разделения власти; одно направление реформаторских движений было попыткой укрепить их и превратить в нечто вроде полноценных республик. Призывы к церковной реформе, проявившиеся в консилиаристском движении, одновременно сопровождались требованиями реформирования империи, что имело свою кульминацию в реформах рейхстагов 1485-1512 гг.

Провал этих двух реформаторских движений вел к протестантской Реформации. Ее непосредственным результатом было сокращение коллегиальных структур в церкви и государстве. Разделение на более компактные национальные церкви укрепляло автократические государства как на протестантской стороне, где церкви становились частью администрации централизованного правительства, так и в католических областях, где эффективный контроль над церковной собственностью уступался государству [Wuthnow 1989] . В этих государствах сама церковная иерархия становились все более автократичной; папство становились менее интернациональным, строго говоря, — превратилось в местное территориальное княжество центральной Италии. Однако в зонах, где геополитическое могущество оставалась наиболее неопределенным, продолжались некоторые линии расширения церковной демократии. В раздробленной области Германской империи малые независимые единицы, такие как растущие Швейцарская Федерация и вольные имперские города, которые были использованы своими лигами для совместной обороны, становились местами, где учреждалось радикальное самоуправление в форме сильно реформирующихся церквей. Жан Кальвин в Женеве, Ульрих Цвингли в Цюрихе и другие радикалы появились в тех нишах, где геополитические отношения оставляли им свободу создавать общинные (congregational) формы правления на территориях, бывших одновременно городами-государствами и церковными республиками. Кальвинистские церкви отличались отнюдь не только в доктринальном плане, они обладали своеобразием также в организационном отношении, будучи республиками членов церкви, избиравших своих теократических лидеров. Данная черта имела, возможно, даже более важное значение для их распространения.

Аналитический урок этих неудач состоит в том, что расширение коллегиальной власти — это не просто вопрос мобилизации держав, противостоящих некоему автократическому центру. Также должна присутствовать, так сказать, центростремительная сила, способная вообще удерживать вместе эту коллегиальную коалицию. Чтобы это случилось, геополитически благоприятные возможности для коллегиального альянса и его исполнительных органов также должны перевешивать возможности каждого участника покинуть этот союз и действовать в одиночку.

Геополитические успехи
некоторых средневековых республик

Наряду с рассмотренными только что неудачными институтами коллегиального разделения власти, в средневековой Европе было несколько полноценных республик. Рассмотрим три наиболее успешных: Венецию, Швейцарскую Федерацию и уже в конце средневековья — Голландскую республику. Все они находились на периферии Германской империи, в промежутках между более крупными завоевательными империями. Все они зарождались как дипломатические структуры — альянсы между небольшими сообществами, которые выстраивали сильные коллективные органы для [обеспечения и организации] военных действий. Все это иллюстрирует некий временной паттерн в геополитической теории демократии: появление государства с полноценным коллегиальным разделением власти зависит не только от начальной геополитической раздробленности, ослабляющей автократическое правление, но и от последующих геополитических преимуществ, которые удерживают коалицию вместе.

Венеция, бывшая изначально провинцией переживавшей упадок Византийской империи, являлась единственной частью Италии за пределами Германской империи. Ее избирательные структуры кристаллизовались из местной борьбы за власть между соперничавшими семействами венецианского побережья. В 900-х гг. еще не было города-государства Венеции, а существовали только разбросанные сообщества на водных путях между островами, вовлеченные в семейные распри и заключавшие династические альянсы, чтобы получить власть над другими сообществами [Lane 1973; Kirschner 1995]. Геополитика давала стимул для объединения, предоставляла возможности для военной экспансии и торговли под государственной охраной в условиях геополитического вакуума в Адриатическом море и восточном Средиземноморье. Локальное равновесие сил колебалось между анархическими конфликтами и миром, установленным каким-либо автократичным дожем, возглавившим этот альянс сообществ. Республика появилась как третий вариант, уравновесивший соперничавшие группировки и общее центральное руководство. Дожи избирались выкрикиванием имен на общем собрании данного сообщества — собрании, по сути дела, проходившем спонтанно в центральной части лагуны по случаю смерти старого дожа, причем участниками были семьи, желавшие продлить этот союз. Сильные дожи пытались сделать свою власть наследственной, но передача власти по праву рождения время от времени блокировалась влиятельными семействами, продвигавшими соперничавшие династии. В 1032 г. были избраны два постоянных советника (канцлера), чтобы предотвратить переход к монархическому правлению, а в 1070 г. был создан Большой Совет для участия в постоянном управлении государством. Эта структура была преобразована в иерархию меньших и более эффективных представительных органов: сенат, герцогский совет и ряд избираемых магистратов с ротацией членов для выполнения различных государственных функций. К 1200-м гг. уже существовала сложная система непрямых выборов посредством голосования, а также порядок случайного выбора, направленный на предотвращение каких-либо манипуляций в целях получения фракционного преимущества.

Венеция была организована элитами как консервативная республика с ограниченным избирательным правом. Первоначально власть делилась между примерно 20-50 основных семейств, которые составляли в общей сложности около 500 избирателей и чиновников при населении 100 тыс. чел. В 1323 г. членство в Большом Совете было сделано наследственным и стало символом благородства. В 1300-х гг. вследствие гибкости элиты число благородных семей расширилось примерно до 6-7% от численности населения. Для средневековой Европы, а также раннего Нового времени, Венеция была крупным образцом республиканских институтов. Здесь были созданы термины «голосование» и «избирательная коллегия», а также такие институты, как тайное голосование, судебное право, общественный защитник, представлявший в суде бедных истцов. Венецианские институты были главным источником доктрины разделения властей. Косвенно, Венеция послужила моделью для Конституции Соединенных Штатов, которая была специально разработана собственнической элитой как сочетание элементов всего европейского наследия консервативных институтов разделения власти [Маnn 1993]. Поскольку в современном периоде политической мобилизации демократия определяется, в первую очередь, в терминах широты избирательного права, или, в другом варианте, как развитие англо-саксонской традиции, этот венецианский источник современных демократических структур оказался во многом скрытым.

Венеция не была единственной средневековой республикой, сформированной таким образом. В 1100-х гг. сходные общинные правительства были созданы в Милане, Флоренции и в других местах. В отличие от других северных итальянских городов-государств, около 1300 г., после периода классовых конфликтов между гильдиями и прежней богатой аристократией, Венеция не соскользнула обратно к правлению отдельных семейств. Другие республики городов-государств были подорваны чередованием династических диктатур и массовых восстаний, причем вторые часто приводили к первым. Только Венеция была способна удерживать в равновесии эффективную центральную власть с устойчивым разделением между соперничавшими претендентами.

Что делало это возможным? У Венецианской республики было преимущество особенно благоприятной геополитической ситуации. Воздерживаясь в основном от ненадежных завоеваний внутренних территорий и оставаясь в стороне от запутанных военных действий германского императора и Папы, она расширяла свои территории по побережью и водным путям за счет распадавшейся Византийской империи. В 1170-х гг. дож был достаточно значимой фигурой, чтобы выступать в качестве миротворца между Папой Александром III и императором Фридрихом Барбароссой. В 1204 г. Венеция выступала в роли плацдарма и штаба для крестовых походов, которые она направила на захват Византии и греческих торговых портов. Геополитический успех способствовал поддержанию энтузиазма среди венецианских граждан относительно коллективного действия. Внешний престиж могущества укреплял легитимность правящей системы, обеспечивая, при этом, приток богатства, что вполне удовлетворяло широкие социальные классы. Во внутренних делах, государственная структура работала эффективно, поскольку дож был действующим лицом от администрации в обширной морской геополитике. Разработанные сдержки и противовесы для предотвращения тирании не наносили урон правительству, потому что дож был единственным постоянным должностным лицом среди всех временных магистратов и советников. Как глава армии и руководитель внешней политики, он представлял то коллективное предприятие, в котором у всех венецианцев были ставки. В течение многих веков геополитический успех сохранял в живых эту республику. На другой же стороне итальянского полуострова республики попадали в пасть военных государств-завоевателей с севера и запада.

Слишком легко сформулировать статическое предположение о том, что торговые города со своими составленными из граждан армиями приводят к буржуазной демократии. В течение длительного времени демократии часто падали жертвой внутренних или внешних конфликтов. В коалициях с большой географической разбросанностью, как мы видели в случаях республик Рейхстага и консилиаристов, коллективному руководству часто угрожало прекращение поддержки со стороны отделявшихся членов. Более мелкие города-государства, как правило, пытались запирать своих граждан, чтобы предотвратить бегство, зато сами терпели бедствия в гражданских войнах, особенно, в классовой борьбе между богатыми и бедными. И даже если удавалось избежать этих проблем, как в идеальном по Руссо малом эгалитарном сообществе, такое государство могло быть легко проглочено внешним завоеванием со стороны какого-либо из более крупных государств, если только оно не было защищено особенно благоприятной геополитической ситуацией. Каждый из этих путей означал, что мелкие демократии являлись, как правило, кратковременными структурами, которые в отсутствии выгодного геополитического положения не были способны к институционализации среди окружавшего строя больших государств.

Швейцарская Федерация также развивалась внутри благоприятной геополитической ниши [CMH 1910, 2; Кinder и Hilgemann 1968; Brady 1985]. Это была одна из нескольких лиг, выросших при дроблении Германской империи и стала единственной лигой, которая процветала и была институционализирована как республика. Швейцарские горные кантоны и окружавшее их кольцо городов внизу перевалов, по которым проходили торговые пути, находились в зоне географического пересечения склонных к взаимным вторжениям держав. Западные кантоны были втянуты в альянсы с Францией, Бургундией или Савойей; восточные кантоны были ориентированы на сильнейшие германские государства. Поскольку на разных сторонах росли мощные государства, их взаимное уравновешивание способствовало становлению независимости этой буферной зоны. В 1200‑х гг. угроза Габсбургского династического государства, расширявшегося со стороны южной Германии, привела к созданию оборонительной конфедерации трех Тевтонских сообществ, которые в 1291 г. стали Вечной Лигой Лесных Кантонов. Патриотическая традиция швейцарских свобод появилась в битвах 1270‑90‑х гг., когда в качестве героического символа был возвеличен Вильгельм Телль. Военные победы 1300‑х гг. над Габсбургами, а затем над Бургундией привели к эффекту следования за побеждающей группой*. В 1353 гг. Лига была расширена до восьми кантонов благодаря альянсам, завоеваниям и присоединению независимых городов (некоторые из них, такие как Цюрих, были имперскими городами и бывшими австрийскими союзниками) с подчиненными им деревнями. Центральная Швейцария становились конфедерацией тринадцати кантонов. В начале 1400-х гг. федеральное правительство заключило новые союзы, осуществило новые завоевания и сумело организовать окружавшие лиги в некую лигу лиг. К 1499 г., в разгар движения за реформу Рейхстага, Швейцарская Федерация почувствовала себя достаточно сильной, чтобы выйти из Германской империи, отказавшись вносить свой вклад по новой налоговой системе. Это был выбор между местной федерацией с учетом ее растущего успеха и долгосрочными трудностями преобразования слабой Германской империи в некую громадную республику.

В Швейцарской Федерации не было иной государственной структуры, кроме законодательного органа, в который кантоны направляли своих делегатов. Эти федеральные структуры способствовали учреждению республиканских институтов на более низком уровне. В плане внешних отношений это защищало кантоны и города от поглощения династическими государствами-завоевателями. Во внутренних делах это не позволяло многим членам-лидерам осуществлять авторитарное господство над другими членами коалиции. Была укреплена общинная власть (communal government) на уровне городов и сельских коммун. При отсутствии местной аристократии военная организация состояла в массовой мобилизации пехоты, что усиливало чувство участия и демократическую солидарность.

Первоначально эти структуры коллегиального разделения власти развивались в геополитическом вакууме. Благодаря преимуществу своего положения как горной буферной зоны и в условиях попыток окружавших государств-завоевателей подавить друг друга, Швейцарская Федерация одерживала целый ряд военных побед. Швейцарская геополитическая сила была оборотной стороной геополитической слабости династических государств-завоевателей вокруг нее. Таково общее свойство геополитики: условия, наказывающие государство, усиливают его противников. Там, где весь регион попадает в патовую ситуацию и начинает дробиться, все крупные государства-завоеватели оказываются блокированными, и открывается ниша, в которой баланс могущества может быть институционализирован в форме некоего устойчивого альянса.

Голландская республика кристаллизовалась из другой расщелины Германской империи ['t Hart l993; Тillу l993: 52-78; СМН l9l0, vols. 1-3; Кinder and Hilgemann l968]. Когда на всей территории Германии вырастали самоуправлявшиеся города и лиги, Нижние Земли (Нидерланды) становились одним из регионов с самой плотной сетью ганзейских городов. По мере дробления Германской империи, Нидерланды становились зоной крайне смешанных политических структур, включавших аристократическое, общинное и конфедеративное правление. Когда в Европе стали консолидироваться династические государства, за эту область многократно и безрезультатно бились, прежде всего, противоборствующие силы Франции, Бургундии и Люксембурга. В конце 1400‑х гг. Нижние Земли стали частью патримонии Габсбургов. В 1490‑х гг. один из проектов императора Максимилиана, для осуществления которого он вел переговоры и пытался получить финансовую поддержку Рейхстага, состоял в захвате контроля над Нидерландами как наследством для своего сына. Арена борьбы (cockpit) в Европе становилась как раз такой связью пересекающихся держав, которая способствовала местной автономии. Эта автономия усиливалась, а чувства в ее поддержку идеологически воспалялись благодаря принятию республиканских форм протестантского церковного управления. В 1568-1584 гг. была создана Голландская республика в результате восстания против власти испанских Габсбургов, что также формально прекратило ее включенность в Германскую империю. Институты Ständestaat (сословного государства) и оборонительные лиги были объединены в конфедерации — Генеральные Штаты, включавшие депутатов из семи республик. Подобно Швейцарии, а затем Соединенным Штатам, Голландия стала республикой республик.

Как и другие успешные республики, Голландская республика воспользовалась вначале геополитической слабостью своего окружения, а затем собственной геополитической экспансией. Ее победа над испанцами была победой над крупным, но испытывавшим эффекты сверхрасширения противником, который вел войны на нескольких фронтах по всей Европе и на морях, действовал, находясь в дальней точке весьма протяженных линий логистики — перемещения воск и грузов, причем не оправившись от финансовых напряжений как следствий прошлых войн. Будучи однажды учрежденной, Голландская республика институционализировалась благодаря престижу могущества как результата ее собственных успехов. Ее морская империя и полученное благодаря коммерции богатство появились как раз в нужное время, чтобы сохранить в живых юную республику, во многом, таким же образом, как была подкреплена своими геополитическими преимуществами Венеция.

Голландская революция была первой из демократических революций раннего Нового времени, моделью для английских революций 1640 и 1688 гг.; более того, она поставила как войска, так и конституционного монарха для последней из них. Возможно, лучше будет посмотреть на нее, избегая этой терминологии «раннее Новое время» ("early modеrn") с коннотацией разрыва с прошлым. Голландская республика была неким мостом, как и Швейцарская Федерация, от средневековых республик к современности.

Вклад дипломатического альянса в демократию

Коллегиальные структуры возникают как для ограничения, так и для поддержки центральной власти. Они институционализируются, если только имеет место баланс центростремительных и центробежных сил. Центральная власть ограничена, когда центр относительно слаб относительно сбалансированного множества окружающих его единиц, причем ни одна из них не сильна настолько, чтобы заменить эту центральную власть. Это обстоятельство возникает чаще всего по геополитическим причинам. В то же время должны существовать условия для удержания разделенной власти от дальнейшего дробления, когда части разбегаются в разные стороны. Что-то должно держать коалицию вместе. Для этой стороны геополитика также имеет решающее значение.

Рассмотрим два пути возникновения такого баланса между формированием коалиции и ограничением власти: через дипломатический альянс или внутреннюю революцию. Независимые единицы могут образовать дипломатический альянс: для этого требуется наличие таких геополитических условий на охватывающей арене, которые вначале позволили им стать независимыми, а затем наличие таких геополитических условий, которые мотивируют их объединяться и оставаться вместе. Успешными примерами таких альянсов, ставших коллегиальными государствами, являются Венеция, Швейцария, Голландская Республика и, как мы увидим, Соединенные Штаты Америки. Не всем альянсам это удается. Не проводя полномасштабных сравнений, требуемых для обоснования этого тезиса, я предлагаю считать главной причиной распада отсутствие геополитических условий, которые бы поддерживали такой альянс. Два примера неудачных союзов — Республика Рейхстага и консилиаристское движение — не были чистыми случаями независимых единиц, выстраивающих некий дипломатический альянс, а представляли собой попытки реинтеграции ранее централизованной власти, претерпевшей дробление. Противоположным случаем является тот, при котором централизованно управляемое государство слабеет из-за отсутствия военных и фискальных ресурсов. При его кризисе подчиненные единицы с небольшими независимыми силами противостоят фискальным требованиям со стороны центра и, наконец, соглашаются делать вклады в это государство, только если оно институционализирует некую структуру разделенной власти. Таков был путь демократизирующих революций в Англии и Франции. Республика Рейхстага и консилиаристское движение, попадающие в какую-то точку на континууме между структурой дипломатического альянса и ущербной в фискальном плане Великой Державой, также сходны с провалами в рамках модели внутренней революции. В действительности же, путь внутренней революции к демократии также не является чистым случаем, так как он включает остатки прежних, геополитически детерминированных, структур — лоскутного одеяла из феодальных альянсов и династических браков, наследия прежней международной системы папства, проникавших сквозь территориальные государства и создававших те парламентские институты, на основе которых английские и французские революционеры позже мобилизовали силы для захвата центральной власти.

Геополитика влияет на демократию в двух довольно четко различающихся фазах, которые можно описать как центробежные и центростремительные процессы. Геополитика запускает центробежные процессы, создавая ситуацию раздробленности на политические единицы, свободные от контроля со стороны какого-либо сильного государства-завоевателя. В других случаях она может серьезно ослабить бывшее до сих пор успешным воинственное государство, обусловив его сильное фискальное напряжение как следствие его геополитических предприятий и расходов, накопившихся от предыдущих завоеваний. Таков отличительный тип геополитической слабости. Формула состоит отнюдь не в том, что любое геополитически слабое государство становится коллегиальной демократией, поскольку при слишком большой его слабости оно попросту поглощается более сильными соседями. Геополитическая слабость, о которой я здесь говорю, является умеренной: такое государство в зоне раздробленности может быть относительно защищено от завоевания или централизации власти, либо же оно может быть ранее сильным государством, переживающим фискальный кризис из-за накопленных геополитических напряжений, но сохраняющим при этом достаточные геополитические ресурсы, чтобы противостоять завоеванию со стороны предприимчивых соседей.

Это лишь половина данной истории. Центробежные силы геополитики не приводят к институционализированным, устойчивым структурам коллегиального разделения власти, пока за ними не последуют центростремительные силы, мотивирующие членов этой коалиции оставаться вместе. За первой фазой — геополитической слабостью, приводящей к дроблению или государственному распаду — должен последовать некий поворот событий, то есть должны появиться достаточные геополитические преимущества сохранения коалиционного единства, чтобы эта коалиция не просто противостояла центральной власти, но взяла на себя командование над общими направлениями своей собственной деятельности. Этот альянс должен стать эффективным государством. Случаи оборонительных лиг в средневековой Германии и движения за республику Рейхстага показывают некоторые мотивы попыток коалиции укрепить свое единство в ситуации раздробленности: стремление получить преимущества от внутреннего мира, подавление разбоя и разрушительных мелких войн, защита торговли в период экономической экспансии. Провал коллегиальных структур в средневековой Германии показывает, что эти мотивы сами по себе не достаточны для успеха коллегиального альянса. Как устранение препятствий для мира на местном уровне (отрицательные преимущества), так и военное расширение коалиции (положительные преимущества) играют важную роль в институционализации демократии.

По этим причинам ущербна методология, заключающаяся в попытках установить причины демократии просто кросс-секционной корреляцией в рамках некоторой выборки государств. Геополитика — это условие не конкретного государства, но всего региона. Именно отношения между областями силы и слабости на всей территории участников взаимодействия — вот что определяет, где будут проведены границы государственных образований; число же будущих государств — это результат геополитических процессов завоевания, заключения альянсов и дробления. Геополитические условия влияют на демократию в два этапа: вначале ослабляя сильные государства, которые вели военные завоевания, затем способствуя геополитическим удачам коллегиальных коалиций. Теория демократии, основанная на кросс-секционных корреляциях между структурными условиями, не будет здесь работать, потому что ключом является некий происходящий во времени паттерн: геополитическая слабость, за которым следует альянс, за которым следует геополитическая экспансия.

ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ СТАНОВЛЕНИЯ США

Интерес к геополитический теории коллегиальных структур вызывается не только антикварным пристрастием к старине, к всматриванию в уже исчезнувшие средневековые источники современных институтов. Государство, возникшее относительно недавно, — Соединенные Штаты Америки — является примером обеих фаз геополитики, приводящих к коллегиальной демократии.

Соединенные Штаты образовались во многом таким же путем, как Швейцария или Нидерланды. Как показывает Ли, независимость Атлантических прибрежных колоний возникла при геополитических напряжениях Британской империи в тот период, когда она была вовлечена в конфликты на нескольких фронтах [Li 1996]. Одновременно, англичане испытывали затруднения, связанные с логистическими издержками ведения отдаленных боев против поселенцев в своих самых многолюдных и богатых ресурсами колониях. Начало этой борьбы напоминало начало революций в Англии и Франции: требования центрального государства помощи в оплате военных расходов на совершенное завоевание Канады и на войны с канадскими коалициями встречали сопротивление со стороны колониальных образований, имевших наибольшую местную автономию. Но в этом случае результат состоял не в захвате государства коалицией сопротивления, а в дроблении самого государства.

Почему же центростремительные силы не продолжали действовать и дальше? Американцам трудно согласиться с этой случайностью, поскольку мы воспитаны на идеологии ясной [национальной] судьбы и на привычках ретроспективной телеологии; мы считаем, что тринадцать колоний естественным образом должны были стать единым государством, простирающимся на весь континент.[11] На самом же деле, эта коалиция повстанцев отнюдь не сразу стала держаться вместе. Как показывает Ли, то, что институционализировало федерацию, было в первую очередь геополитической потребностью: запрос поселенцев на захват индейских земель на Западе мог быть выполнен только объединенной армией этой федерации [Li 1996]. Движение переселенцев и сопутствующее добавление новых штатов к федерации были успешными в военном плане, поскольку после 1790 г. оказались благоприятными внешние геополитические условия. Когда французские, британские и испанские войска нейтрализовывали друг друга в Европе, прекратилась их поддержка индейских коалиций, блокировавших расширение США, что привело к вакууму могущества в их североамериканских колониальных владениях, за счет которых США и могли расширяться.

Альянс независимых государств (штатов) становится самостоятельным государством с коллегиальным разделением власти благодаря своей коллективной военной роли. В первое столетие своего существования правительство США занималось в основном военными делами и проводило очень мало мероприятий иного рода [Mаnn 1993: 362-373]. Соединенные Штаты — это пример того, что геополитический престиж могущества является главным источником легитимности режима: впечатляющий геополитический успех альянса США, простершегося по всему континенту и использовавшего свои ресурсы, чтобы стать мировой державой, как защищал, так и легитимировал американскую демократию. На этом пути, первоначально оборонительная и созданная к случаю федерация республик поселенцев становились надреспубликой (suprarepublic), чей престиж могущества и легитимность затмили те же достоинства ее частей. Подобным же образом, легитимность парламентских институтов в Британии подкреплялась со времени Славной революции и до начала XX в. общим подъемом ее геополитического престижа могущества в течение всего этого длительного периода.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ПРИЛОЖЕНИЯ:
БУДУЩЕЕ РОССИЙСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Остается ли актуальной геополитическая теория демократии? Во всем мире было установлено множество демократических государственных структур, имитирующих европейские и американские модели. Эти институты уже основаны не в геополитических условиях, но в процессе институционального подражания тому, что Мейер описывает как легитимный идеал современного государства [Meyer 1987]. Применима ли геополитическая аргументация только к ранним периодам истории, на материале которых эта модель и была впервые создана? Я утверждаю, что она все еще значима. Даже когда есть эффект подражания престижным западным моделям при создании демократических структур, на сохранение их жизнеспособности может влиять степень благоприятности геополитических условий.

Рассмотрим перспективы демократии в России в период после антикоммунистических революций 1989-1991 гг.[12] Если демократия зависит от культуры политических прав и привычек, то эти перспективы весьма унылы; российские долгие недемократические традиции не предвещают ничего, кроме дальнейшего повтора того же самого. Краткосрочные институциональные реформы малонадежны. Массовое избирательное право без структуры коллегиального разделения власти, как правило, было формулой для нестабильных и краткосрочных плебисцитарных режимов, которые периодически соскальзывают к автократии*.

Геополитическая теория демократии, фокусируя внимание на структурах организации военной мощи, предлагает иной взгляд. Сама Российская республика обладает преимуществом федеративной структуры, которая удерживается как единое целое отчасти за счет того, что этнические группы пересекают ее внутренние границы. Есть и другие перспективы для федеративных структур, связанные с напряжениями и преимуществами дипломатического альянса между частями бывшего Советского Союза. Если геополитические условия будут способствовать установлению некой федеральной структуры альянсов вокруг ослабленного российского государства, то такая остаточная федерация бывшего Советского блока вполне может породить некий баланс могущества, сходный с теми видами структур, которые исторически способствовали коллегиальному разделению власти. Если бы такая федерация «большой России» ограничила сферу влияния своей мощи близлежащими раздробленными зонами Кавказа и других слабых соседей, то она бы могла праздновать возвращение, по крайней мере, скромного геополитического престижа могущества, который укрепил бы легитимность демократических институтов. Проблема российской демократии состоит в том, чтобы, выйдя из фазы геополитический слабости, восстановиться, причем восстановиться настолько, чтобы коллегиальные (разделяющие власть) структуры федеративных правительств могли бы быть удержаны вместе, а не дробились дальше.

Самая оптимистичная картина российской демократии, которую мы можем построить, зависит от будущих геополитических конфигураций. Даже если они окажутся благоприятными, это вовсе не даст гарантии того, что будущее России будет внутренне гармоничным, или что скоро появится некая общая «демократическая культура». Такая культура возникнет позже, следуя за патовой ситуацией институциональных структур, составляющей основу демократии. Современные общества не являются узниками культурных традиций; актуальные геополитические структуры — вот что всегда наиболее значимо.

* В основу данной главы положена статья, написанная Коллинзом в середине 1990-х гг. Соответственно, здесь имеются в виду события в СССР времен перестройки и в России начала 1990-х гг. (прим. перев.).

** Пиетизм — мистическое течение в протестантизме, основанное немецким теологом Шпенером, ставившим религиозные чувства выше церковных догматов, насаждавшим веру в чудеса, фанатизм и мистику, объявлявшим развлечения греховными и т. д. Пиетизм также ассоциируется с показным благочестием и ханжеством (прим. перев.).

*Реификация (овеществление) — важное эпистемологическое понятие у Коллинза, под которым он подразумевает придание реального (действительного, вещественного) статуса тому, что им не обладает. Вероятно, здесь есть идейная преемственность от указаний на бессмысленность привычных языковых штампов — «глоссов» — у Гарфинкеля, от критики предметно бессодержательных высказываний, пустоты метафизических терминов и т. п. в традиции неопозитивизма и аналитической философии (прим. перев.).

[1] Правомерны и другие, более сложные, типологии. Например, Тилли, Макадам и Тэрроу предлагают четыре измерения, каждое из которых является континуумом: распространение гражданства, равенство граждан, связывающие обсуждения, защищенность от произвольных действий со стороны представителей государства [Tilly, McAdam and Tarrow 1997]. Я использую более простую типологию, поскольку собираюсь сделать упор на ключевое и слабо теоретизированное измерение — коллегиальное разделение власти.

[2] Я опускаю эмпирическое обоснование данного пункта, чтобы сосредоточить внимание на структурных измерениях. Изучение сравнительной истории политических прав показало бы, что даже англо-американская традиция включает отсутствие или нарушение этих прав в конкретные периоды и для определенных групп населения. Следовало бы провести вдумчивый социологический анализ этого измерения демократии.

[3] Институализированная традиция мирного чередования партий в руководстве не была принята с достаточной четкостью вплоть до 1740-х гг. В 1715 г. лорд Болингброк, возглавлявший министерский кабинет тори в 1704-1708 и 1710-1714 гг., был обвинен в заговоре — стремлении вернуть прежнюю католическую династию, был изгнан и прожил в ссылке во Франции до того, как получил прощение в 1723 г. Последняя попытка восстановить монархию Стюартов была предпринята в 1745-1746 гг., когда шотландская армия захватила Англию.

* Ständestaat (нем.) — здесь: сословное государство.

[4] Решмейер указывает (в личном сообщении), что этот тезис имеет идеально-типический характер. Развитие государства, особенно, его сдвиги XIX и XX вв. от центрированности на налогообложении и войне к социальному, экономическому регулированию, развитию соответствующих служб, не только мобилизовывало ранее подчиненные группы и подвигало их на требования права голоса, но также создавало новые органы коллегиального разделения власти. Я же делаю упор на долговременные геополитические процессы, порождающие тот каркас (framework) внутри которого это могло происходить.

[5] Современная версия представлена Буртоном и Хигли: механизмы взаимодействия внутри элиты в большей мере, чем распространение культурного этоса, производят демократические режимы [Burton and Higley 1987].

[6] Далее Вебер проводит различение между самостоятельно вооружающимися рыцарями и самостоятельно вооружающейся дисциплинированной пехотой. Пехотинцы обычно рекрутировались из небогатых слоев населения и сплачивались между собой как сознающее себя сообщество, поскольку их источником силы была тактика боя как единого целого. Вебер ограничивает применение термина «демократия», используя его для случаев греко-римских и средневековых итальянских городов-государств, где простонародная пехота силой вырывала политические права у аристократии. Так или иначе, военная аргументация Вебера в самой общей форме также помогает объяснить феодальные собрания (ассамблеи) рыцарей, которые были основой коллегиальной демократии в больших территориальных государствах северной Европы. См.: [Weber 1961: 237, 240].

* levée еn masse (франц.) — здесь: ополчение.

[7] В дальнейшем вы столкнемся с несколькими усложняющими моментами, когда геополитические слабости как следствия династических альянсов открывали возможности для нового оживления коллегиальных структур.

* levée (франц.) – здесь: набор рекрутов.

[8] Леви-Стросс предполагал, что простейшее первоначальное (primitive) государство могло появиться как результат сходного процесса. В племенной брачной политике политическая стратегия заключения альянсов с отдаленными партнерами приводила к накоплению преимуществ неcколькими семьями: «богатые браками» становились еще богаче в этих альянсах, тогда как «бедные браками», в конечном итоге, выпадали из конкурентной борьбы или же ограничивались местными обменами. Наконец, происходила «революция [преодоления принципа] родства», при которой ведущие семьи приходили к прямому военному руководству, используя аппарат управления, уже не основанный на родстве [Lévi-Strauss 1969].

* Инвеститура — юридический акт передачи вассалу лена, должности, сана. Борьба за право инвеституры (Investiture Controversy) велась между папством и германскими императорами относительно права назначения епископов (прим. перев.).

[9] Так, в 1328 г. анти-Папа был избран комитетом 13 римских священников, назначенных германским императором, чтобы бросить вызов авиньонскому Папе, находившемуся под французским контролем. Анти-Папа, в свою очередь, дал сан девяти новым кардиналам, чтобы получить их поддержку и вознаградить несогласное духовенство [Kelly 1986: 216]. В эпоху Средневековья анти-Папы были обычным делом: было два или больше Пап в течение 125 из 514 лет между 999 и 1513 гг., причем, этот период включал всего 77 Пап и 21 анти-Папу. Большинство анти-Пап появилось в периоды 1060-1180 и 1328-1449 гг., как раз во времена роста коллегиальных структур. На более низком уровне иерархии коллегиальная власть монахов, выражавшаяся в праве избирать своих настоятелей, была поддержана Папами-реформаторами в качестве средства защиты против занятия этих постов мирскими аристократами [Ibid.: 137].

[10] В результате уступок короля Иоанна Англия стала фьефом [феодальным поместьем] Папы в этот период, как раз, когда папство продвигалось к своим наибольшим теократическим претензиям [Kelley 1986: 187]. В целом, однако, английский король сравнительно рано достиг успеха на своем острове в контроле над церковными ресурсами. [Английская] корона обретала относительно сильную администрацию, что не удавалось достичь Германскому императору, а также обеспечивала некий центростремительный полюс в балансе сил, чего в Германии не было.

* cockpit имеет первоначальное значение площадки для петушиных боев (прим. перев).

* В оригинале: started а bandwagon effect. «Bandwagon» означает открытый грузовик с музыкантами, ораторами, политическими активистами — распространенное средство уличной агитации в американских предвыборных кампаниях (прим. перев.).

[11] Как заметил Валлерстайн, в обеих Америках было 30 британских колоний, большинство из которых имело сходные недовольства относительно фискальной политики Британии [Wallerstein 1989: 210-211]. Многие из них колебались, но, в конечном счете, не присоединились к восстанию. Например, Новая Шотландия (Nova Scotia — провинция на Юго-востоке Канады, прим. перев.) была слишком уязвима для британских военно-морских сил и не видела никаких перспектив для успеха.

[12] Сходный анализ может быть проведен и для Китая. Ключ к возможной будущей китайской демократии, с точки зрения геополитической теории, состоит в том, насколько вероятно возникновение федеративных структур в результате децентрализации и установления регионального баланса сил, возможно, через коалицию с заморскими китайскими режимами. С другой стороны, уверенный рост китайской геополитической мощи в Восточной Азии может благодаря престижу могущества повышать легитимность правящего режима, который тогда останется автократическим. Этот диагноз противостоит более привычным подходам к демократии, которые делают упор на китайские культурные традиции (негативное влияние) или на экономический рост (позитивное влияние).

* Нелишне заметить, что это суждение, как и публикация всей книги, датируется 1999 г. — задолго до трансформации политического устройства России 2003-2005 гг. (прим. перев.).