Коллинз Р. Макроистория. М.: УРСС, 2015

Глава 5

ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПОРКА ГЕРМАНИИ И ТЕОРИЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ

 

Стереотипы, уничижительные для наций, теперь табуированы, но за одним исключением. Весьма распространено и считается законным изображение немцев как исконно авторитарных и воинственных. Ходовой элемент в рутине американских комедий — это карикатура на обычного немца, изображающая его эдаким шкафообразным нацистом, готовым в любой момент вторгнуться в Польшу. Подобные антигерманские стереотипы распространены также в Великобритании и других странах. Этот образ отчасти является следствием воспоминаний о войне, но его корни глубже. На протяжении нескольких поколений имело место согласие ученых в представлении немецкой культуры и немецкого общества как авторитарных, лишенных демократических институтов и ценностей. Считается, что над Германией господствует прусский дух регламентации, а глубже — лютеранская этика послушания и пиэтистская этика непротивления, замкнутости в своем внутреннем мире. Принято, что над Германией довлеет, скорее, романтизм, а не рационализм, а также национальная идентичность, основанная на противостоянии либеральному модернизму Запада.

Эти культурные установки, как правило, объясняются положением Германии как страны, поздно вставшей на путь модернизации. Дескать ,отстав от модернизирующих революций в Англии и Франции, немцы вышли на мировую арену с чувством униженности и потребностью наверстать упущенное. Вот почему культурное отвержение Запада со стороны Германии вместе со структурными напряжениями ее быстрой и принуждаемой внешними влияниями модернизации, проявлялись в антимодернизационных движениях: от национализма — до антисемитизма и фашизма.

Авторитарный образ Германии — это не только критика со стороны иностранцев. Такой взгляд разделялся немецкими интеллектуалами с 1830-40-х гг.: младогегельянцы сравнивали свою страну с Францией, причем не в свою пользу, поскольку в Германии не произошли политические революции 1789 и 1830 гг. [Lowith 1967: 96]. Эта критика усилилась в 1850-е гг. после того, как распространение французской революции 1848 г. на германские государства так и не привело к установлению в них конституционного строя, а восстания были подавлены с помощью военной силы. Немцы считали себя людьми, не способными совершить свою собственную революцию; вместо этого они испытывали «революцию сверху» [Moore 1966: 433-442] или, в подражание другим народам, — «революцию извне» [Bendix 1967]. Отсутствие революционной воли стало одним из ходовых идей немецкой историографии[1]. С таким диагнозом также соглашались марксисты. Германия, не сумев вовремя и нормально пройти через буржуазную революцию, представлялась деформированной, что препятствовало революции социалистической; позже этой деформации предстояло проявиться в виде фашистской контрреволюции.[2].

Одна несообразность такого взгляда состоит в том, что Германия, не то что не была антимодернистской в культурной сфере, но представляла собой передний край модернистских движений. За последние 150 лет самым радикальным, ориентированным на будущее движением был марксизм, явственно антитрадиционалистским и прогрессивным; обратный взгляд, разоблачающий марксизм как отсталое и обращенное назад движение прямо противоречит его очевидному содержанию. Немецкими культурными модернистами также были Ницше как наиболее радикальный атеист и Фрейд — самый знаменитый борец за сексуальную свободу[3]. Начало практически всех радикальных философских движений XIX и XX вв. было положено немецкими мыслителями: таковы логические позитивисты от Эрнста Маха для участников Венского Кружка; таков экзистенциализм Мартина Хайдеггера; в религии — это Мартин Бубер и Пауль Тиллих;[4] в богословии таковы движения высокой критики и либеральной теологии, нео-ортодоксия Карла Барта и Рудольфа Бультмана, мирское христианство Дитриха Бонхёффера. Модернизм в музыке продвигался Рихардом Вагнером, Густавом Малером и Арнольдом Шёнбергом. В живописи первым модернистским движением был французский импрессионизм 1860-х гг., но в следующем поколении двумя главными центрами абстрактного искусства являлись Франция и Германия, где около 1905 г. был разработан абстрактный экспрессионизм. В архитектуре лидерами осознанного модернистского движения были школа Баухаус и ее предшественники экспрессионисты примерно 1910‑30‑х гг., а в кинематографе — германская киноиндустрия 1920-х гг.

Немецкая культура, отнюдь не консервативная и не конформистская, являлась лидером мировых движений с 1800-х гг. Процесс международных заимствований, опережений и наверстываний был во многом обратным тому, как это представляется в нынешней политической социологии модернизации. В течение того же периода Англия редко была культурным экспортером, напротив, британские интеллектуалы, как правило, отправлялись на континент в поисках современных тенденций. В начале 1800-х гг. романтики Сэмюэл Тейлор Кольридж, Перси Биши Шелли и лорд Байрон путешествовали по Германии и затем принесли на родину философию немецкого идеализма. В 1840-е и 1850-е гг. Джордж Элиот* начала свою карьеру, сражаясь с богословским традиционализмом с помощью переводов работ Д. Ф. Штрауса и Людвига Фейербаха, исполненных антропологическим гуманизмом и материализмом. В 1890-х гг. Бертран Рассел отправился в Германию для изучения тогдашнего законодательства в области социального обеспечения и написал свою первую книгу «Германская социал-демократия» (1896 г.). В этот период для философов, математиков и ученых в области естествознания было принято посещать немецкие университеты, чтобы подхватывать передовые идеи. Этот паттерн заимствования из Германии был еще более выраженным в Соединенных Штатах. В 1830-х гг. [американский] трансцендентализм был результатом заимствования немецкого идеализма.

С 1860-х до начала 1900-х гг. американские философия, естествознание, психология, даже социология были, в основном, результатом деятельности профессоров, которые ранее учились в немецких университетах; в конце XIX в. около 10 тыс. американских студентов отправились в Германию [Berelson 1960: 14]. В 1930-е гг. миграция из Германии не приемлющих нацизм беженцев продлила американскую культурную зависимость от немецких академических дисциплин вплоть до середины XX в. [Fleming and Bailyn 1969]. Как это ни парадоксально, Великобритания и Соединенные Штаты, считающиеся двумя самыми современными обществами, были в культурном отношении наименее модернистскими и в наибольшей мере зависели от [идейного] импорта.

Другим центром общемирового культурного модернизма была Франция. В Париж съезжались иностранные учащиеся для изучения естественных наук и математики с 1760‑х до примерно 1840‑х гг., когда центр тяжести в этих сферах переместился в Германию. В литературе со времен Шарля Бодлера и Гюстава Флобера в 1850-х гг., с кульминацией в кружке символистов во главе со Стефаном Малларме в 1890-е гг., а также в искусстве со времен импрессионистов, именно Париж был мировой Меккой модернизма вплоть до последней его «постмодернистской» версии 1980-х гг. И даже Франция ощущала притягательную силу немецких культурных новшеств: в 1810-20-е гг. среди ведущих французских интеллектуалов имел место культ немецкой философии, которую популяризировали мадам де Сталь и Виктор Кузен. В 1870-80‑х гг. после поражения во Франко-прусской войне ряд французских интеллектуалов, в том числе, Эмиль Дюркгейм, жили в Германии, чтобы научиться новым методам в образовании и ознакомиться с содержанием современных дисциплин. В 1920-е и 1930-е гг. французские мыслители импортировали немецкие же феноменологию и экзистенциализм, а в 1950-е гг. — фрейдизм и марксизм. Таким образом, даже во Франции — наиболее самосознательном центре мирового авангарда — периодически проявлялась склонность обращаться к Германию за [идейными] новшествами.

Как же нам объяснить эти противоречивые картины лидерства и отставания в политической и культурной сферах? Современность (модерность) — это не какой-то единый пакет; современность составлена, по крайней мере, из четырех различных компонентов, которые зависят от разных причин и изменяются автономно. Далее я обрисую исторический опыт Германии и других ведущих западных обществ, рассматривая их степени (1) бюрократизации, (2) религиозной секуляризации, (3) капиталистической индустриализации и (4) демократизации. Отнюдь не будучи отстающей, Германия в свое время лидировала в нескольких из этих аспектов. Я также поставлю под сомнение ту степень, в которой Германия была «позади» этой последовательности политической модернизации. Такие суждения предполагают некий стандарт для сравнения, причем он должен быть основан на фактическом состоянии других стран, таких как Великобритания, США и Франция в соответствующие моменты истории, а отнюдь не на каком-то идеале, который до сих пор так и не достигнут большинством обществ. Если Германия была всего лишь хромающей демократией до конца XIX в., то в какой-то степени это было верно и для любого другого крупного [западного] общества.

Одним из результатов этого анализа будет демонстрация того, что стереотип немецкой отсталости и антимодернизма является некорректным не только в области культуры, но и в большинстве институциональных сфер, даже в политике. Мой тезис состоит не в том, чтобы обернуть этот стереотип — прославить Германию вместо ее привычного порочения. Нам следует усвоить соответствующий аналитический урок: необходимость понимания того многомерного процесса, который производит социальные изменения в современную эпоху. Негативные аспекты модернизации, настолько очевидные во многих гранях немецкой истории, лучше всего отрезвляют, поскольку являются примерами или гипертрофией тех тенденций, которые есть в структуре каждого современного общества[5].

 

Четыре модернизационных процесса

Одномерная модель модернизации предполагает движение по одному континууму, где различия есть лишь в скорости и продолжительности остановок и откатов назад. Многомерная модель лучше учитывает различные последовательности. Почему нужно сосредоточиться именно на этих конкретных четырех измерениях: бюрократизации, секуляризации, капиталистической индустриализации и демократизации? Данные компоненты модернизации схватывают то, что верно и в классических одномерных моделях, но связывают эти моменты с соответствующими институциональными сферами. Такие оппозиции, как Gemeinschaft и Gesellschaft**, механическая и органическая солидарность**, указывают на рост крупномасштабной организации поверх местных и личных отношений, но это происходит двумя различными путями — через рост бюрократизации и через расширение рынка. Теория растущей дифференциации обобщает углубление разделения труда, что вновь указывает на процесс, происходящий в рыночной экономике, а в иной форме — в бюрократической организации. В более абстрактном смысле, религиозная секуляризация может также рассматриваться как форма дифференциации культурных сфер [Parsons 1964], но это довольно бледное описание не схватывает ни горячности борьбы между приверженцами религиозного господства и сторонниками секуляризации, ни болезненности, характерной как раз для тех сфер современной культуры, где произошла наиболее обширная секуляризация. Другое предлагаемое ключевое измерение — рационализация — является неудовлетворительным из-за его двусмысленности; данный термин может означать эффективность, предсказуемость или формализацию, которые вовсе не обязательно сопутствуют друг другу или одновременно возникают в каждой институциональной сфере.

Преимущество сосредоточения внимания на конкретных институциональных изменениях (бюрократизации, секуляризации, капиталистической индустриализации и демократизации) состоит в том, что их легче приложить к теориям, включающим причины и следствия. Четвертый процесс — демократизация — требует особого пояснения. По сравнению с остальными процессами, тема демократизации была наименее удовлетворительно развита в направлении к теории исторической причинности. Относительно капиталистического развития было проведено множество тонких теоретических исследований, предприняты большие усилия для проверки положений на сравнительно-историческом материале. Социология организаций была сосредоточена на бюрократизации, социология религии — на секуляризации. Однако, в политической социологии систематическая сравнительная работа была больше направлена на теорию революции (и во вторую очередь — на государственное строительство), чем на теорию демократических структур, и мы еще далеки от согласия об их причинных условиях. Здесь камнем преткновения являются эволюционные теории модернизации, поскольку совсем не очевидно, что демократия является специфическим современным (модерным) институтом, кроме как в том грубом историческом смысле, что общества, конвенционально принятые в качестве образцов современности — Великобритания и Соединенные Штаты — были демократиями. Структурные черты демократии не вытекают ни из какой классической одномерной полярности социального изменения (Gesellschaft, дифференциация, рационализация).[6] Исторически сложилось так, что демократические структуры различных типов существовали задолго до появления других аспектов современности: таковыми были коллективные собрания во многих бродячих группах охотников-собирателей и в племенных обществах; греческие города-государства; органы коллегиального разделения власти, образованные знатью, королевства с выборами королей, а также независимые судебные системы в период средневекового феодализма. Требовавшийся диапазон исторических сравнений был препятствием для развития полноценной каузальной теории демократии.

Вполне возможно, что демократия в своей сути не является таким уж современным явлением; на самом же деле она противоречит другим характерным чертам современной социальной структуры. Это может служить объяснением того, почему демократия является наиболее изменчивым качеством и чаще всего подрывается, как это и произошло в нацистском эпизоде первой половины ХХ в. Такова и причина того, почему Великобритания и Соединенные Штаты могли быть гораздо менее современными во многих аспектах, тогда как Германия и Франция, обладавшие множеством характеристик современности, в то же время в отношении демократии имели крайне шаткий, неустойчивый опыт.

 

Бюрократизация

Бюрократия лежит в основе множества наиболее характерных черт современной жизни. Бюрократия заместила типичную досовременную организацию — домохозяйство, где власть была основана на родстве и наследовании, а подчиненные находились в положении слуг или личных подданных. Вместо этого бюрократия отделяет личную и семейную идентичность от организационной позиции, вводя, тем самым, такие критерии для продвижения по службе как «достоинство» и «достижение». В связи с отделением личной собственности от организационной бюрократия вводит новый этический стандарт, с точки зрения которого такое традиционное смешение сфер считается коррупцией. Бюрократия ответственна за безличность современной жизни, но при этом, она же обычно открывает для индивида сферу приватности за пределами его публичных ролей. Бюрократия действует через бумажную документацию, записи и формальные правила; все это делает возможными любые степени эффективности (и неэффективности), обусловленные непрерывностью и рутиной. Эти бюрократические средства также являются инструментами, отделяющими индивида от его позиции, отделяющими организацию от семьи и ближнего круга. Теперь растущий объем бумажной работы считается патологией современной жизни, но это было основным цивилизующим процессом, распространявшим вширь сидячий образ жизни и умственный труд. Именно чиновники составляли первоначальный образованный слой в обществах, в которых большинство людей, включая военную аристократию, были неграмотными. Этот же рост объемов организационной документации был в большой мере ответственным за расширение среднего класса, причем даже в большей степени, чем развитие бизнеса, который первоначально осуществлялся в основном в рамках мелких домохозяйств.

Рост бюрократии не был переходом по типу «все или ничего». Грамотность, письменные коммуникации и записи, а также общие законы вводились в организацию патримониального домохозяйства постепенно и в разной мере. Качественный перелом наступил, когда эти инструменты стали использоваться для опрокидывания структур, основанных на родстве и личных связях, а также для утверждения организации как высшей по отношению к входящим в нее лицам. Фридрих Великий, проводивший долгие часы за проверкой отчетов своих подчиненных, произнес: «Я первый слуга Государства!» В этом и состоит самосознание бюрократии, ровно как слова Людовика XIV «Государство — это я!» выражают патримониализм.

В различных частях Европы бюрократия развивалась постепенно и в течение длительного периода. На протяжении многих столетий бюрократические структуры переплетались с небюрократическими формами в Ständestaat (сословном государстве) и других смешанных организациях.

Преобладание относительно чистой бюрократии, как основной формы организации на современном Западе, началось в германских государствах, прежде всего, в Пруссии. Прусская государственная администрация поднималась по континууму бюрократизации в течение 1700-х гг., в то время как многие из ее характеристик распространялись в Kleinstaaterei — мелких княжествах.[7] Впоследствии Германия приобрела репутацию источника чиновных званий [Chesterfield 1748/1992: 88] — результат учреждения для чиновников из среднего класса административных рангов, дававших им общественное положение, которое уже не зависело от принадлежности к наследственной аристократии. В веберианской терминологии, бюрократ приобретал социальный статус в соответствии с занимаемым постом[8].

В Пруссии ключевая антибюрократическая характеристика — обретение в собственность государственной должности в качестве источника частного дохода — исчезла к 1750 г. В 1770 г. был учрежден экзамен для приема в ряды прусской бюрократии, что ставило во главу угла университетское юридическое образование, хотя дворяне и были поначалу освобождены от этого экзамена. Благодаря реформам 1794 г. чиновники получили защищенные законом постоянные должности и свободу от произвольного наказания и увольнения. В 1804 г. образовательное требование было усилено: теперь для занятия всех высших постов нужно было пройти три года обучения в каком-либо прусском университете. Целый ряд прусских реформ 1806-1812 гг. консолидировал бюрократическую структуру государственного управления через отмену крепостного права там, где оно еще оставалось, через утверждение правового равенства и отмену сословий, через ликвидацию аристократической кастовой системы в армии и государственной администрации, а также посредством отмены ограничений, ранее установленных гильдиями, на занятие ремеслами и промыслами. В 1810 г. в связи с основанием Берлинского университета и учреждением соответствующего ряда официальных экзаменов, для принятия на государственную службу стало строго требоваться университетское юридическое образование. Таким образом, Германия стала первым обществом на Западе, установившим нечто подобное имперской экзаменационной системе в Китае. В тот момент уже наличествовали все характеристики веберовского идеального типа [бюрократии]. Не удивительно, что теорию бюрократии первым сформулировал именно немец.

Абсолютистское государство во Франции делало шаги в сторону бюрократизации, но не так быстро, как в Германии. Некоторые особенности подрывали разработанные бюрократические структуры [СМH 1910, 8: 36-52; Goldstone 1991: 225-243; Bendix 1978: 331-338]. Продажа государственных постов, которая неоднократно использовалась правительством для привлечения средств, противоречила ключевым бюрократическим структурам централизованного управления и отделения личного имущества от собственности формальной организации. Откуп налогов был вариантом продажи государственных учреждений частным лицам, а это прямо потворствовало тому, что в бюрократическом контексте рассматривалось бы как коррупция — получение личной выгоды от государственных доходов[9]. Множественность судов, феодальных и королевских юрисдикций спутывала линии руководства, затемняла четкую бюрократическую иерархию и разделение функций. Законы и процедуры, регулирующие налогообложение, уголовное правосудие и военную службу, применялись не единообразно, но в соответствии с различиями лиц по многим категориям. Аристократия пересиливала бюрократию во многих моментах, освобождая себя от юрисдикции со стороны чиновников и претендуя на многие посты в силу своего семейного статуса, особенно в структурах военного командования и в судебной системе. В период после революции 1789 г. и наполеоновских реформ владение должностями было отменено в пользу оплачиваемых позиций. Французская бюрократия отставала от немецкой отчасти из-за того, что, несмотря на множественные перемены режимов в XIX в., там сохранялся порядок партийного распределения государственных должностей. После 1848 г., появились конкурсные экзамены, а в 1872 г. началась формальное обучение чиновников в Grandes Écoles ann 1993: 461-463].

Англия оставалась относительно небюрократической намного дольше [Gusfield 1958; Muller 1984; Мann 1993: 454-455, 46З-464]. В XVIII в. большинство государственных должностей находились в собственности в качестве источников частных доходов; вплоть до 1800 г. большинство чиновных позиций занимали отсутствовавшие получатели синекур, нанимавшие депутатов для выполнения своих обязанностей за долю их собственных доходов. Такая структура сводила на нет любую цепь подчинения или централизованного бюджетного контроля. До 1872 г. офицерам продавались армейские звания. Полковник был этаким предпринимателем, который организовывал службу в полку, устанавливал распорядок; его прибыль зависела от разницы между средствами, выделявшимися правительством, и расходами на обеспечение его войска. Флот управлялся более централизованно благодаря крупным инвестициям в постройку кораблей и их оборудование, но капитаны все равно могли быть вовлечены в получение частной прибыли посредством экономии на обеспечении и перевозки на своих бортах коммерческих грузов [Stinchcombe 1995]. Разрыв с Германией является тем более поразительным, поскольку именно прусские реформы армии 1733 г., привели к созданию постоянной армии с всеобщей воинской повинностью и стали началом поворота к бюрократизации. Британская судебная система на местном уровне включала мировых судей, которые набирались из местной аристократии. Аристократы-землевладельцы также выполняли полицейские функции до организации централизованной полиции, начало которой было положено в Лондоне в 1820 г. Раздача синекур и частное владение должностями начало реформироваться в 1790-х гг.; к 1832 г. такие практики были в основном отменены. Назначение на основе личного патронажа сохранялась до 1853 г., когда в индийской гражданской службе началась вторая волна реформ. Только к 1870 г. Англия перешла к полновесным бюрократическим критериям через введение формальных экзаменов для занятия административных должностей. Армейские и университетские реформы в тот период были частью того же пакета.

В Соединенных Штатах первоначально государственное управление осуществлялось через политический патронаж, а на региональном уровне — местной знатью[10]. Реформа началась вследствие яростных споров относительно распределения политических полномочий, возникавших после каждой смены партийного доминирования; эти споры, в конце концов, привели к распрям между сенаторами и в 1881 г. — к убийству президента разочарованным претендентом на государственную должность*. На федеральном уровне бюрократизация развивалась через законы о гражданской службе 1881-1895-х гг., в которых учреждались конкурсные экзамены, формализованные ранги и процедуры продвижения по службе, защищавшие чиновников от смещения по результатам политических перемен и от других опасностей увольнения по причинам, не связанным с работой. Вследствие децентрализации государственного управления, перехода на уровень штатов и их подразделений, движение бюрократизации управления, которое шло под более привлекательным названием «Прогрессивного движения» или «Движения за хорошее управление» (Good Government movement), продолжалось в различных регионах до 1920 г. и даже позже[11]. Вплоть до 1920-х гг. в стране не было единого федерального бюджета.

Для ушей конца XX в. термин «бюрократия» имеет негативный оттенок, связанный с неприятными особенностями современной жизни: обезличенностью, грудами документации и мировоззренческими разочарованиями. Однако бюрократизация также ответственна за те черты, за которые решительно боролись реформаторы и модернизаторы, прежде всего, за универсализм и обеспечение верховенства закона, исключающее фаворитизм. В сфере организационной жизни бюрократия означает безопасность для работников от произвола в контроле и взысканиях со стороны их начальников. Бюрократизация была главным выходом из той жестокости, которая была характерна для большинства досовременных обществ и широко распространена в 1600‑х гг. Как правило, в первую очередь именно чиновники освобождались от пыток и обращения, унижающего достоинство; причем нормы неприкосновенности человеческого тела и внутреннего «я» со временем распространялись на все население как раз через расширение бюрократических правил.[12] В обществе, разделенном на наследственную аристократию и простой люд, который аристократы почти буквально давили ногами, бюрократия открыла сферу признания достоинства индивида, независимого от его рождения и личных связей. Бюрократизация была одним из главных источников современной тенденции к социальному равенству, не только в плане процедурных прав, но и в аспекте личностного статуса в веберовском смысле.

 

Секуляризация

До XX в. стороной модернизации, наиболее живой и явственной в сознании тех, кто ее переживал, была, несомненно, секуляризация. Вытеснение религии из центра внимания, из ритуалов повседневной жизни, из сферы публичных символов и деклараций, которые легитимировали политическую власть и порядок социальных рангов, произвело целый ряд потрясений и раздоров. В любой момент на протяжении последних 300 лет в глазах народа как носителя традиционного сознания, модернизатор — это богохульник. С другой стороны, реформаторы считали себя теми, кто переходит от суеверий и угнетения — к разуму и гуманистической нравственности[13].

В Средние Века церковь практически монополизировала грамотность и образование, предоставляла материальные условия для наиболее популярной культуры в своих зданиях и празднествах, владела большей частью земли, обеспечивала во многом экономические рост и динамику в монастырях, осуществляла политическое правление как в сотрудничестве со светской властью, так и самостоятельно. В связи с Реформацией и ростом абсолютистских государств, набор этих функций менялся. Монастыри утратили свое значение, а [церковное] имущество в значительной степени перешло в светские руки. Реформация укрепила связь между государствами и церковью. В протестантских государствах церкви обычно учреждались на национальных началах под прямым политическим покровительством государственной власти, имевшей полномочия относительно [церковных] назначений. В католических государствах обычно складывался такой modus vivendi, согласно которому гарантировалось превосходство государства (о чем свидетельствует галликанство* во Франции и доминирование Испании в папстве эпохи Контрреформации) [Wuthnow 1989; Cameron 1991]. До конца 1600‑х гг. международная политика обычно проводилась в связи с религиозными войнами и союзами.

Борьба и сдвиги вдоль континуума секуляризации происходили с различной скоростью во всех основных европейских обществах. Германия во главе с Пруссией и другими северными государствами стала первым относительно светским современным обществом в результате сочетания ряда факторов. Главными среди них были преобладание государственной бюрократии над церковью и реформа системы образования, проводившаяся под светским контролем.

Протестантизм, в целом, был далек от того, чтобы быть секуляризующей силой. Первоначально он являл собой возрождение религиозной напряженности в повседневной жизни, что было в некоторой степени реакцией на тенденцию к секуляризму в эпоху итальянского Возрождения и наиболее мирского периода в истории папства. Таким образом, нет оснований ожидать, что протестантская Англия должна была стать ведущей в процессах секуляризации. Религиозные чувства возбуждались рядом династических конфликтов с натравливанием католиков на протестантов как претендовавших на английский престол. Революции 1640-х и 1688-1690-х гг. были вызваны и мобилизованы религиозной враждой.

1700-е годы в Англии часто рассматриваются как период утонченной рациональности, в которой религия была сведена к деизму*. Последнее заметное преследование за богохульство произошло в 1729-1731 гг., когда кембриджский аспирант Вудстон был посажен в тюрьму за публикацию памфлетов относительно аллегорического толкования Священного Писания.

Англия оставалась обществом, где в некоторых отношениях преобладала принудительно навязываемая религия [Chadwick 1966; СМH 1910, 10: 621-654; 11: 330]. Католикам было запрещено иметь офицерские звания, получать юридические и образовательные профессии, участвовать в заседаниях парламента. Проведение или слушание [католических] месс каралось тюремным заключением. Такие приговоры выносились еще в 1782 г., хотя интенсивность принуждения постепенно снижалась. В Ирландии английское завоевание, начавшееся в 1500-е гг. и завершившееся в период Протестантского Содружества 1650-х гг., сопровождалось религиозными конфискациями, направленными к низведению большинства католиков к положению крестьян, работавших на землевладельцев-протестантов. В 1793 г. ограниченное имущественным цензом избирательное право предоставило возможность голосовать только небольшому числу ирландских католиков. После массовых волнений в Ирландии 1820-х гг., которые усугублялись голодом, в 1829 г. была осуществлена эмансипация католиков и в Англии и в Ирландии, дающая им право голосовать, но с еще более ограниченным избирательным правом и сохранением запрета для католиков занимать высшие политические посты, преподавать в университетах и частных школах (т. е. средних школах, существовавших на пожертвования). Другие санкции и ограничения, в том числе, непризнание браков, заключенных католическими священниками, были сняты в 1840-х гг. Евреи получили право заседать в парламенте только в 1866 г. (через 60 лет после эмансипации евреев в Пруссии)[14].

В отличие от элитарной культуры, в народной культуре рос религиозный пыл. Методистское движение популярных проповедей (первоначально бывшее течением в англиканской церкви) широко распространялось с 1740-х гг. до конца столетия; в 1865 г. была основана Армия спасения***. В начале 1800-х гг., англиканская церковь пережила активистское пуританское возрождение в форме Евангелического движения, начавшего открытую борьбу за полное соблюдение правил священного Дня отдохновения (crusaded for total Sabbath observance), включая запрет на работу общественного транспорта и любых публичных нерелигиозных мероприятий по воскресеньям. Репутация викторианской Англии как эпохи крайней стыдливости была в значительной степени обусловлена влиянием евангелистов. Как рост промышленного рабочего класса, так и увеличение коммерческого среднего класса, сыграли роль в превращении большинства населения Англии в чрезвычайно религиозное общество вплоть до 1890-1910‑х гг. [Thompson 1963]. До этого времени английские вольнодумцы (secularizers) смотрели на континентальную Европу как на источник идейного руководства.

В Америке начиная с 1700-х гг. и позже волны народных движений [религиозного] возрождения вторили британским. В период Американской Революции роспуск государственных церквей в нескольких колониях открыл Америку для энергичной рыночной конкуренции между религиозными конфессиями и предприимчивыми создателями сект. Этот религиозный рынок продолжал процветать до конца XX в. В начале 1800-х гг. относительно низкий уровень церковного членства в широких классах населения и на окраинах сменился ростом религиозного членства и участия, продолжавшегося вплоть до середины XX в., а в некоторых отношениях даже до более позднего времени [Warner 1993; Finke and Stark 1992]. Секуляризация, которая в начале XX в. постепенно охватывала британских интеллектуалов и образованные классы, в Соединенных Штатах встретила сильное сопротивление. Знаменитый процесс Скоупса 1925 г. по поводу того, должна ли теория эволюции преподаваться в государственных школах*, был лишь одним в долгой череде битв относительно религиозного содержания в публичном культурном пространстве на протяжении всего XX в. По критериям широкого распространения религиозных убеждений и массовости посещения церкви Соединенные Штаты остаются наименее секуляризованным среди всех крупных западных обществ.

Франция обрела репутацию религиозного нечестия начиная с антиклерикальных колкостей Вольтера, а также философа и атеиста Гольбаха в 1760-х гг., что в 1850-х гг. подкреплялось темами дьявольщины у Бодлера и в последующем литературном авангарде. Во Франции битвы за секуляризацию были яростными и весьма различавшимися по своим результатам.[15] В 1680-е и 1690-е гг., в придворном этосе преобладала религиозная обрядность и показное выражение религиозных чувств. За приоритет боролись соперничавшие религиозные течения и ордена. Пиетистские движения в католицизме, такие как движение Пор-Рояль, запрещались и подавлялись в 1660-е гг., а затем в 1710 г. В других случаях колебания маятника были уже направлены против рационалистических и мирских политических движений, таких как иезуиты, изгнанные из Франции в 1765 г. Вплоть до 1760‑х гг. активных протестантов вешали, сажали в тюрьму, отправляли на каторгу или на галеры; наконец, в 1787 г. вышел королевский указ о веротерпимости. Евреи не имели гражданских прав до 1789 г. Совсем уж диким образом маятник качнулся во время Революции. В 1794 г. христианство было на краткий период отменено, его заместил деистический государственный культ Высшего существа. В 1801 г. Наполеон заключил конкордат с церковью, гарантировавший государственное жалование для священников и восстановивший галликанский принцип государственного назначения епископов и других церковных постов, связанных с имущественным управлением. Также было разрешено протестантским и еврейским общинам существовать под государственным присмотром.

Следствием Французской революции была поляризация религиозной политики. Реакционные консерваторы стали ультрамонтанцами*, а не галликанцами, превознося подчинение папе вместо политической регуляции со стороны национального государства. Церковь, как правило, составляла союз с монархистами и высшим классом крупных собственников, но со временем консервативные ряды были расколоты ссорами относительно приоритетности государства или церкви. Католические претензии на автономию и верховенство церкви в области культуры становятся все более непримиримыми после того, как в 1870 г. Папа объявил доктрину папской непогрешимости. И вновь вследствие конфликта возникла поляризация: в этом случае в период движения за объединение Италии (которое поддерживалось французским императором) Папа отвечал на угрозу потери папской территории вокруг Рима. Наконец, в 1905 г. — в период Третьей республики — происходит разделение церкви и государства.

Со времен Средневековья церковь доминировала в европейской культуре и общественном сознании, владела большей частью материальных средств культурного производства. Даже когда в 1500-х гг. появилась альтернативная основа в виде книжного рынка, достигнувшего к середине 1700-х гг. такого уровня, что могла поддерживать профессиональных писателей, все равно долгое время самыми продаваемыми оставались религиозные книги. Устойчивое производство интеллектуальной культуры базировалось в университетах — институте, развитом в Средние века под эгидой церкви. В эпоху Возрождения популярность университетов снизилась, а после постреформационного подъема в 1600-е и в начале 1700-х гг. вновь упала. В это время светские интеллектуалы при поддержке аристократических покровителей сформировали свои кружки. Тем не менее, главные культурные результаты этих новых социальных основ — гуманистическое возрождение классической греческой и латинской литературы в 1400-х и 1500-х гг. и появление нововременного научного естествознания в 1600-е гг. — обычно впитывались университетами и узаконивались в качестве союзников христианской культуры[16]. Главной угрозой для религиозной культуры было движение 1700-х гг. известное как Просвещение, чьей социальной основой были правительственные чиновники и салонное общество политически активной аристократии. Эта группа обычно выступала за отмену университетов как реакционных институтов — курс действий, который в конечном итоге был осуществлен в революционной Франции [Wuthnow 1989; Collins 1998: 640-642, в русском переводе: 783-790].

Крупнейший структурный импульс секуляризации имел место, когда университеты вышли из-под церковного контроля. Это явление впервые произошло и стало наиболее влиятельным в Германии. Движение университетской реформы 1780-х и 1790-х гг., завершившееся основанием в 1810 г. университета нового типа в Берлине, было направлено на устранение господства богословского факультета и на повышение статуса философского факультета, который ранее вел лишь начальную подготовку студентов к учебе на выпускающих факультетах [Collins 1998, ch.12]. Предметы, изучавшиеся на философском факультете, в том числе, история, язык и естествознание, были сделаны самостоятельными исследовательскими направлениями. Теперь предполагалось, что преподаватели и профессора должны быть исследователями и новаторами, а в конституции прусского министра образования и религии Вильгельма фон Гумбольдта декларировались принципы автономии преподавания и обучения (Lehifreiheit и Lernfreiheit). Это изобретение современного исследовательского университета было вначале распространено на другие германские государства в результате конкуренции за престиж и в качестве общего рынка для преподавателей и профессоров. Университет вскоре стал центром ведущих исследований в естествознании, а также центром новой волны учености в гуманитарных областях. Предыдущие основы интеллектуального производства — личный патронаж, поддерживавший научные исследования, и книжные рынки, которые были основой для инноваций в сфере словесности, — в начале 1800-х гг. были отодвинуты на задний план вследствие систематических новшеств, которым способствовала конкуренция между проводившими свои исследования преподавателями и профессорами. Также в сферах среднего и начального образования благодаря ряду прусских реформ 1763, 1787 и 1812 гг. было введено всеобщее обязательное школьное образование, причем обучение осуществлялось учителями, не зависевшими от духовенства. Эта система светского школьного образования быстро распространилась в других немецких протестантских государствах, а после объединения Германии в 1871 г. также в католических южных землях [Mueller 1987: 18‑26].

Немецкие университеты были главной организационной основой секуляризации и культурной модернизации, которые повсеместно сопровождали импорт другими обществами германских университетских реформ или подражания им. К 1850-м гг. британские интеллектуалы и преподаватели остро осознали превосходство немецких университетов над английскими, в которых все еще господствовало духовенство, а преподавание велось по традиционной учебной программе, ориентированной на студентов младших курсов. В 1854-1856 гг. и 1872 г. британские университеты были реформированы в соответствии с немецкими образцами через отмену религиозных проверок, ранее исключавших католиков, протестантских нонконформистов и евреев, через секуляризацию преподавательской профессии отменой требования к аспирантам-стипендиатам быть членами какого-либо религиозного ордена, через замену патронажного принятия в аспирантуру конкурсными экзаменами, а также через учреждение исследовательских позиций на факультетах[17]. В американской интеллектуальной жизни водоразделом также стала университетская реформа по немецким образцам. Религиозные колледжи, ранее составлявшие все американское высшее образование, в течение одного поколения были вытеснены университетами нового типа, подражавшие основанному в 1874 г. университету Джона Хопкинса и учрежденному в 1892 г. Чикагскому университету как научным школам немецкого стиля по подготовке специалистов высшего класса; в тот же период сходные реформы проводились и в Гарварде [Vesey 1965; Flexner 1930].

Во Франции секуляризация была предметом долгого ряда сражений, результатом чего были колебания в доминировании то клерикальных, то антиклерикальных сил. По этой причине именно во Франции вопрос секуляризации обсуждался в наиболее явной и интенсивной форме, но фактический переход к современной основе культурного производства произошел сравнительно поздно [СМH 1910, 8: 52, 752; 9: 126-129; 10: 73-93; 11: 23-26, 297; 12: 92-93, 114-118; Weisz 1983; Fabiani 1988]. До Революции образование во Франции в значительной степени было в руках католического духовенства и монахинь, другие школы находилось под церковным надзором, за исключением государственных технических школ, готовивших военных и гражданских инженеров. Революция отменила университеты вместе с привилегиями церкви, а также в ходе своих атак на Старый Режим запретила адвокатскую деятельность и закрыла юридические школы. Новая система образования, разработанная в наполеоновский период, оставила начальную школу в ведении местных органов власти, а в 1808 г. после сближения государства с церковью — католическим орденам, занимавшимся обучением. Средние школы и высшие учебные заведения были централизованы под эгидой Императорского университета, который монополизировал образование, связанное с присуждением академических степеней, проводил все назначения, контролировал преподавательские жалования и учебные программы, а также выстроил упорядоченную карьерную иерархию для учителей, инспекторов и руководителей учебных заведений. Глава этой бюрократии назначался государством; при Наполеоне это было епископ, который восстановил в системе образования католическую ортодоксию. В отличие от немецких университетов, преподаватели и профессора высших школ Франции не были обязаны проводить независимые исследования; эта деятельность была зарезервирована для работников центрального [научно-исследовательского] института под правительственным патронажем. Прежний университетский факультет философии был заменен факультетами естествознания и литературы. В рамках новой системы инновационные исследования продолжались в математических науках, где École Polytechnique поддерживала многих ведущих ученых, но чахла в других областях, где институциональное превосходство перешло к немцам.

В эпоху Реставрации усилился клерикальный контроль, в результате чего все учителя начальных и средних попали в ведение епископов; выросло число церковных школ за счет светских; теперь церковь могла лишать профессоров университетских постов, как это произошло с Кузеном в 1822 г.* Однако борьба между членами папской ультрамонтанской фракции и националистами-роялистами блокировала самые крайние требования первых, и в 1828 г. консервативные вольнодумцы, такие как Кузен, вернулись к преподаванию. Жесткий государственный контроль над церковью толкал католических консерваторов в оппозицию к правительству; это сыграло роль в агитации за либеральные права и избирательные принципы, что привело к конституционным монархиям 1840‑1848‑х и 1859-1870‑х гг., а также к революциям 1848 и 1871 гг. Революция 1848 г. вскоре предоставила профессорам гарантированные постоянные позиции, хотя в период диктатуры Наполеона III эти позиции были отменены, а либеральные профессора, такие как Шарль Ренувье**, уволены. В 1854 г. были ликвидированы ученые степени в истории и философии и в университетскую программу вернулись средневековые тривиум и квадривиум***. В начальном образовании, где в 1840-х гг. преобладали светские школы, с 1860-х гг. стали ведущими школы религиозные. Католическая воинственность в свою очередь, ужесточала позицию секуляризаторов в правительстве, отстаивавших верховенство собственной администрации. Данная тенденция усиливалась в период Второй Империи. После 1865 г. Эрнест Ренан* и Ипполит Тэн** призывали к светским реформам, что позволило бы Франции догнать Германию в научной сфере. Борьба вспыхнула в полную силу в период Третьей Республики в 1870-х гг., что завершилось реформами 1881 г., при которых вполне сознательно заимствовались многие стороны немецких образовательных структур [Mitchell 1979]. Духовенство было отстранено от университетского преподавания, лишено прав присваивать степени; была создана централизованная система государственного обязательного начального образования. Однако лишь к 1905 г. в начальной школе рядовые учителя заместили членов религиозных орденов, тем самым, полностью забрав образование из рук церкви.

Университетская революция была причиной того, что Германия с 1800 г. стала мировым лидером в области религиозной секуляризации, а, следовательно, и в создании современной культуры. В Германии интеллектуалы обрели основу культурного производства, в котором упор делался на инновации и независимость [университетской] учености от внешнего контроля. Эта независимость не была абсолютной. В нескольких случаях политически консервативные режимы увольняли профессоров за политический либерализм, а иногда и за неортодоксальность в религиозных вопросах[18]. Однако, в целом, тенденция состояла в том, что ученые шли своими собственными путями. Это стало очевидным при время Kulturkampf* Бисмарка 1872-1886 гг., произошедшей в результате объединения Рейха и присоединения католических территорий к уже гораздо более секуляризованному прусскому северу, что и привело к борьбе за переход всей системы образования из церковного контроля под государственный. Этот период является явным триумфом немецкого антиклерикализма, но его институциональные корни уходят гораздо глубже, а прусская государственная церковь уже давно была подвержена сильному влиянию секулярно настроенных министров и университетских философов.

Сферу, где немецкие профессора были необычайно свободными в новшествах, составляли библейские, исторические и философские исследования, в которых немецкие ученые получили ряд передовых результатов, подрывавших традиционалистскую религиозную доктрину. В период 1790-1820 гг., философские учения немецкого идеализма продвигали рационализированный пантеизм, ставший заменой библейскому христианству. В 1830-х и 1840-х гг. историческое исследование жизни Иисуса Д. Ф. Штраусом породило ощущение, получившее затем развитие в заявлениях, доводах Фейербаха и младогегельянцев, что современной формой религии стал гуманизм или даже политический либерализм. Современный политический радикализм, сформулированный Михаилом Бакуниным, Марксом и Энгельсом, вышел из этих же кругов молодых немецких ученых данного периода. С 1820-х гг. и далее в Германии развивалось либеральное крыло богословия (Фердинанд Баур* и тюбингенская школа, а ближе к концу века — Альбрехт Ричль** и Адольф фон Гарнак***), включившее науку историю и философский идеализм в качестве инструментов приспособления религии к современным нравам. В 1880-х гг. Фридрих Ницше мог заявить, что современность уже победила, и что Бог умер; в начале 1900-х гг. другой мыслитель, связанный с главными немецкими академическими сетями, — Зигмунд Фрейд — мог анализировать религию в качестве психической патологии.

Эти возобновляющиеся волны антирелигиозных культурных новшеств, скандальные для традиционалистов, порождались именно в Германии вследствие наличия независимой академической основы [культурного производства]. До того, как в Англии и Соединенных Штатах прошли свои университетские революции, их интеллектуальный и религиозный модернизм поступал из источников за пределами этих стран; секулярно настроенные модернистские мыслители Англии и США временно проживали в Германии и переводили авангардные труды о религии с немецкого языка[19]. В ходе первого поколения университетских реформ британские и американские университеты остались полурелигиозными подобно периоду доминирования идеалистической философии, который на рубеже XVIII-XIX вв. переживала Германия. Лидер академической реформы в Оксфорде Бенджамин Джоветт в 1855 г. привлекался к суду за ересь в его либеральных богословских трудах, но был оправдан. Вплоть до XX в. в англоязычном мире не происходило полноценной секуляризации. Первые откровенные атеисты, выступавшие в публичном пространстве, такие как Бертран Рассел, появились в Англии только около 1910 г. В более консервативных Соединенных Штатах в 1940 г. Рассел был отстранен от преподавания в Нью-Йоркском Сити-колледже. Еще более модернистские движения, пытавшиеся разрешить вопрос о бессмысленности [жизни] в той культуре, где религия уже умерла, впервые появились с экзистенциализмом в 1920-е гг. в Германии, в 1940-е гг. — во Франции, а затем вновь всплыли в постмодернизме 1980-х гг. Со времени первоначальной борьбы с религией и в дальнейшем, именно в континентальных центрах [производства] культуры современноcти (cultural modernity) происходили различные повороты в плане секуляризации, чтобы затем их импортировали менее секуляризованные последователи — общества англо-американского мира.

В мои намерения отнюдь не входит замена обычной трактовки немецкого культурного Geist (духа) как реакционного антимодернизма таким же geistig (духовным) объяснением Германии как модернистской [культуры]. Все дело заключается в организационной трансформации средств культурного производства. Прежде всего, таковым было создание независимого, ориентированного на научные исследования университета, а поскольку он впервые появился именно в Германии, то во всем западном мире подражания ему отставали от Германии на несколько поколений. Германия была экспортером культуры современности практически до 1930-х гг. (а в некотором отношении и позже, в связи с эмиграцией наиболее модернистских немецких интеллектуалов). Если Германия при этом страдала от самого ожесточенного антимодернистского движения в форме нацистского режима, то случилось это отчасти потому, что противоположное движение модернистов в культуре зашло дальше всех именно в Германии.

 

Капиталистическая индустриализация

Промышленную революцию принято относить к Англии 1770-1820‑х гг. притом, что все остальные общества якобы следовали позади нее. Этот образ внезапного прорыва в экономическом развитии является преувеличением, основанным на англоцентричном мышлении. Распространение механизированного производства после 1770 г. было лишь эпизодом длительного роста рыночной экономики. Валлерстайн и Бродель датируют его начиная с середины 1400-х гг. [Wallerstein 1974; Braudel 1979/1984], другие же относят начальный взлет капитализма в средневековую Европу 1100-х и 1200-х гг. [Gimpel 1976; Collins 1986: 45-58]. Институциональные основы раннего капитализма были широко распространены в северной и западной Европе. В период 1400-х и в начале 1500-х гг. Германия была важной частью рыночной экономики, когда основные торговые сети проходили через Аугсбург, Нюрнберг, Лейпциг, Франкфурт и Кёльн. Коммерциализация Скандинавии и Балтики проводилась элитами Ганзейского союза, а немецкие банкиры были лидерами в сфере европейских финансов. Нидерланды — лидер экономического роста 1600-х гг. — были одной из частей децентрализованных Kleinstaaterei, малых государств средневековой северной и центральной Европы, а институционально — продолжением вольных городов ганзейского образца, поскольку до 1345 г. Нижние Земли являлись частью средневековой Германской империи [Кinder and Hilgemann 1968: 192]. В 1700-е гг. Англия вырвалась вперед, хотя в течение большей части этого периода рост мануфактур и сельскохозяйственного производства во Франции был вполне сопоставим с английским. В значительной степени перемещение лидерства через Ла-Манш произошло вследствие разрушения Германии — результата Тридцатилетней войны. И даже при этом в Германии 1700-х гг. также шла интенсификация производства, особенно на переднем крае индустриализации производства шерстяных тканей и в металлургии, в поясе от Северного моря до Верхнего Рейна, и от Дуная до Саксонии [Мann 1993: 262-26З; Barraclough 1979: 144-145, 180-181].

Период однозначного экономического лидерства Англии был относительно краток. Германия приняла участие в этой гонке, но она не начинала с институтов, чуждых капиталистическому рынку. В своей сети частично независимых городов Германия сохранила многое из буржуазных структур прежних столетий: после 1810 г. это наследие было освобождено от ограничений со стороны гильдий, подкреплено активной экономической политикой продвижения со стороны государства, вкупе с инновационными импульсами из университетских исследовательских лабораторий, начавшимися в 1820-х гг. и из политехнических институтов — с 1830-х гг. Основными препятствиями на пути немецкого экономического развития были геополитические — множество таможенных барьеров как следствий политической раздробленности; после 1834 г. это было преодолено таможенным союзом во главе с Пруссией. Тогда сразу же ускорился рост немецкой экономики, получившей к 1900 г примерное равенство с Великобританией в сельскохозяйственном производстве и достигнувшей к 1913 г. по объему промышленного производства на душу населения 75% от британского уровня. Только рост экономики Соединенных Штатов был сопоставим с ранним лидерством Великобритании: США превзошли ее в сельскохозяйственном производстве к 1840 г., а в промышленном производстве — к 1913 г. [Mann 1993: 262-265].

В целом, среди крупных западных обществ в их движении по измерению экономической модернизации не было больших различий. Франция, бывшая с середины 1600-х до 1780-х гг. в глазах тогдашних наблюдателей самым богатым обществом, затем стала отставать, но и то лишь относительно. Она продолжала продвигаться по экономическому континууму, хоть и более медленными темпами, чем Англия, и отставая от Германии между 1880 и 1900 гг. Вплоть до 1820-х гг. пресловутую «промышленную революцию» в Англии не было четко видно в быстро менявшихся материальных условиях жизни,[20] а ее отличительные особенности продолжались не так уж долго, поскольку к 1850-м гг. на континенте уже получили широкое распространение железные дороги и механизированное производство.[21] Именно в течение этих 50 лет, когда Англия, казалось, была единственной на переднем крае, Маркс и другие младогегельянцы формулировали свои идеи о современной истории; тогда и был создан образ Германии как отсталого общества. Эта часть риторики, разработанная в целях политической агитации, с тех пор стала самостоятельно парящим мифом, который использовался для объяснения различий между Германией и другими западными обществами. Он был неточным уже в свое время, а вскоре стал еще более неправомерным.

 

Демократизация

Измерение, в котором Англия, как правило, считается однозначно лидирующей, а Германия отстающей, — это демократизация. Оба немецких мыслителя [Маркс и Энгельс], а также иностранные авторы обычно приписывали Германии консерватизм, традиционализм и авторитаризм на том основании, что она не совершила буржуазной революции, особенно в форме массового восстания снизу. Эта общепринятая интерпретация значительно преувеличивает значимость только одного случая. Соответствующие сравнения пока еще не проведены, но общий контур паттерна революций показал бы следующее: (а) Германия вовсе не страдала нехваткой революций, начиная с протестантской Реформации до реформаторских и освободительных движений 1807-1814 гг., восстаний 1848 г. и успешной революции 1918-1919 гг.; (б) большинство революций во всем мире производится настолько же часто сверху, насколько и снизу; (в) множество революций — и не только германских — не удавалось завершить политической демократизацией, и сравнительные данные не позволяют утверждать, что демократия непременно производится революциями, тем более, буржуазными [Goldstone 1991: 477-48З]; (г) если принимать в расчет степени демократизации, то оказывается, что среди западных стран темпы демократизации не были такими уж скорыми, как обычно это представляют.

Наиболее важный аналитический момент состоит в том, что демократия — это не состояние «все-или-ничего», а ряд вариаций вдоль некоторого континуума. Есть, по крайней мере, два континуума — два основных измерения демократизации: (1) уровень коллегиального разделения власти (через парламенты, советы и другие структуры), и (2) доля населения, участвующая в политических выборах. В предыдущей главе я пытался упорядочить сравнительные данные по движению в каждом измерении демократизации. Если резюмировать кратко, ни одно из крупных западных государств не двигалось быстро, непрерывно или синхронно вдоль любого из вышеуказанных измерений демократизации.

Парламентские институты и другие структуры коллегиального разделения власти существовали по всей средневековой Европе. Многие из них сохранялись на местном уровне и в Германии, в той же мере или даже более, чем в других местах, вплоть до нынешнего времени. В Англии доминирование парламента над монархией началось после 1710 г., а в целом такой порядок был выстроен между 1760 и 1820 гг. Наследственная Палата лордов сохраняла свою власть до 1911 г., а в министерствах аристократия преобладала до 1905 г. Во Франции после краткого периода правления революционной ассамблеи в 1790-х гг. и затем в 1848-1851 гг., номинально ассамблея сосуществовала с автократией до того, как в 1875 г. установилось полноценное парламентское правление. В Германии после десятилетий существования номинальных парламентов имперский Рейхстаг, наконец, в 1871 г. получил власть над бюджетом и законодательством, тогда как император сохранил право назначать канцлера. Министерства стали нести ответственность перед парламентом только с 1919 г. Старейшая структура c высокой степенью коллегиального разделения власти сложилась в Соединенных Штатах, начиная с 1787 г.

Что касается измерения широты избирательного права, то в Англии до 1832 г. в выборах участвовало лишь менее 15% взрослых мужчин. Эта доля выросла до 33% в 1867 г. и до 66% в 1884 г., все мужчины получили избирательные права в 1918 г.; женщинам 21 года и старше всеобщее избирательное право было предоставлено в 1928 г. В Соединенных Штатах правом избирать в колониальные законодательные органы обладали 50-80% белых мужчин и чуть более во время [Американской] Революции, избирательное право для всех белых мужчин было достигнуто в 1840‑х гг., для бывших черных рабов — в 1870 г. (хотя фактически только в  1960-х гг.); всеобщее избирательное право для взрослого населения (включая женщин) появилось здесь в 1920 г. Во Франции, после краткого эпизода 1790-х гг. со всеобщим избирательным правом для мужчин, установилось весьма узкое избирательное право, которое было вновь расширено для всех взрослых мужчин в 1848 г. и для женщин — в 1946 г. При выборах в германский Рейхстаг избирательное право для всех мужчин старше 25 лет существовало после 1871 г.; всеобщее избирательное право для мужчин и женщин старше 20 лет было предоставлено в 1919 г. Ни одно из этих государств не достигало 100%-го избирательного права для взрослых до 1919 г. (причем Германия была первой).

Если мы объединим относительно эффективную парламентскую власть с широким избирательным правом для мужчин, то окажется, что США, Франция и Германия достигли этого уровня примерно в одно и то же время — в 1870-1875 гг. а Англия еще позже. Считать Англию лидером демократизации, значит, либо принимать ретроспективную телеологию, либо придавать чрезвычайный вес ранним парламентским режимам с их аристократическим уклоном и крайне ограниченным избирательным правом[22]. Мой тезис состоит не в том, что Германия исторически была особенно демократической, а в том, что в ее ограниченной степени демократизации нет ничего необычного. Ни одно государство не было по-настоящему демократическим вплоть до XX в., а если ранее и был лидер в данном аспекте, то это были Соединенные Штаты, хотя и с суровым (или даже необычайным) провалом — рабством и недопущением женщин к выборам.

 

Мировые войны и нацистский режим —
геополитические корни современной идеологической порки Германии

В целом, образ Германии как однозначно авторитарной и традиционной не подтверждается эмпирическими данными. Германия была мировым лидером модернизации в измерениях бюрократического универсализма, религиозной секуляризации и пострелигиозной культуры. Модернизация немецкой экономики отстает от Англии и Франции между 1650 и 1850 гг., но данная экономика отнюдь не была статичной в этот период. Затем Германия быстро сократила разрыв с Англией, а к 1880 г. обогнала Францию. В аспекте демократизации, в 1800-х гг. немецкие коллегиальные институты на национальном уровне распространялись по путям, в которых первенствовала Англия, хотя и с несколько меньшими полномочиями, чем были у автократической исполнительной власти. Расширение избирательного права шло рука об руку с такими же процессами во всех других [западных] крупных обществах, за исключением Соединенных Штатов. Уровень свободы слова везде сильно варьировал со временем, здесь в XIX в. Германия немного, если вообще, отставала.

В Германии оставалось множество элементов консерватизма и классового неравенства, преклонения представителям высших слоев, но эта картина не будет казаться какой-то необычной, когда мы сравним ее не с идеальным типом эгалитарной демократии, а с реально существовавшими обществами XIX и начала XX вв. Социальный консерватизм был более выраженным в Германии, чем в Соединенных Штатах, но был весьма схож с тем, что имело место в Англии. Статистические данные о концентрации землевладения, распределения богатства и доходов показывают, что в около 1900 г. Британия была обществом с наибольшим неравенством среди основных евро-американских обществ. Франция, США и Германия — все были схожи по своим умеренным уровням неравенства [Barkin 1987]. Идеальнотипические сравнения окажутся еще менее оправданными, как только мы осознаем, что каждое общество было разделено конфликтами именно по этим поводам. Ложную перспективу представляют такие авторы как Питер Кэй [Weimar Culture 1968], которые сосредоточивают внимание на консервативных и антидемократических фракциях, пренебрегая оппозиционными немецкими либералами и социалистами. Сходным образом, на другой стороне создается ложный идеальный тип теми, кто изображает только английские и французские традиции либерального эгалитаризма, игнорируя британских и французских консерваторов. Фактически, можно привести сильные доводы в пользу того, что Англия была ведущей консервативной державой в период с 1776 по 1914 гг., противостоя Американской и Французской революциям, отставая в продвижении массовой демократии вплоть до 1917 г. Именно успех английской аристократии в сопротивлении модернизации — вот что перед Первой мировой войной взяли в качестве своего идеала немецкие консерваторы.

Репутация Германии как антимодернистской и консервативной сложилась в глазах других западных обществ в Первую мировую войну и особенно из-за нацистского режима 1933-1945 гг. До этого приверженцы модернизации в Великобритании, США и даже Франции смотрели на Германию как на авангард, особенно в области культуры и организации администрирования [Mitchell 1979]. Причина такой смены восприятия — геополитическая. Британия и крупные германские государства были союзниками еще со времен Войны за испанское наследство (1701-1713 гг.) против Франции как главного противника в наполеоновских войнах и многих других. Поворотный момент наступил в 1904 г. с образованием Антанты — союза России, Франции и Британии, той перестройки альянсов, которая и привела к Первой мировой войне[23]. В эту антигерманскую коалицию оказались втянуты и Соединенные Штаты, у которых никогда не было военных столкновений с Германией (при том, что в культурном плане США очень зависели от нее) и которые имели давние союзные отношения с французами против Британии. Во время Первой мировой войны пропаганда союзников создала популярный образ немцев как средневековых варваров и лакеев при Прусской державе. В этом развороте не было ничего существенного в структурном плане. Если бы Соединенные Штаты оказались союзе с Германией против Англии, то можно легко представить соответствующий пропагандистский образ Германии как страны добрых простых людей — любителей пива, а образ Англии как управляемой надменными и фанатичными аристократами, перед которыми с протянутой рукой гнут спину рабские низшие классы.

Полноценная демократия в период Веймарской республики не сумела продержаться достаточно долго, чтобы ослабить созданный в войну антигерманский образ. Возникновение и подъем нацистского режима, а также идеологическая мобилизация, продолжавшаяся всю Вторую мировую войну, замазали все германские институты и немецкую культуру одной черной краской. С 1940 г. большинство академических исследований по Германии велось как бы в тени Гитлера: во всей предыдущей немецкой истории собиралось и виделось все, что только могло предзнаменовать будущий Холокост. Такое объяснение постфактум при отсутствии систематических сравнений или обобщающей теории было малополезно. Если Германия, по большому счету, следовала тем же путям институционального развития, что и другие крупные западные общества, то корни нацизма следует искать в более неудобном месте: в условиях, общих для всех нас. Не претендуя на обзор обширной исследовательской литературы по социальным основам нацизма, позвольте мне предположить, что и здесь решающая причинная переменная — геополитическая.

Обычно бывает так, что когда государство проигрывает войну, легитимность правящей в это период партии рушится. Тот же самый процесс усиливает ее противников внутри страны. Рейх при императоре Вильгельме, проигравший Первую мировую войну, был режимом, в котором парламент делил ответственность [с исполнительной властью]. Все партии, включая социал-демократов, имевших наибольшее число мест после выборов 1912 г., подавляющим большинством голосовали за военные кредиты. Все политические партии, а также сама парламентская власть были делегитимированы поражением в войне. Революционный переход власти зимой 1918-1919 гг. сделал новый демократический режим ответственным за ведение переговоров, которые привели к унизительному для Германии Версальскому миру. Веймарская республика, управлявшаяся до 1930 г. либералами и левыми, мало сделала для восстановления международного престижа Германии. Популярность нацистов была в значительной степени основана на их воинственном настрое отбросить военные санкции и возродить Германию как великую державу. В рамках самого этого международного аспекта здесь нет ничего такого, что отличалось бы от общего паттерна государств, стремящихся к достижению национального престижа могущества через подъем военной силы. В империалистический период конца XIX и начала XX вв. мы видим то же самое в случаях Англии и Франции, а также в стремлениях к территориальным приобретениям со стороны Соединенных Штатов с 1790‑х гг. и до Испано-американской войны*. Веймарский режим, лишенный международного престижа могущества, имел низкую легитимность, которая затем еще больше была подорвана экономической неэффективностью, проявившейся при инфляции в послевоенные годы и в период Великой депрессии.

Что было наиболее отличительным для нацистов, так это их внутренняя политика, наступление на демократические институты и яростный антиуниверсализм, который привел к расовому геноциду. Все это отнюдь не было преобладающими компонентами в немецкой культуре. Национал-социалисты вошли во власть в 1933 г. в составе коалиционного правительства, получив меньшинство мест — 288 из 647; они захватили абсолютную власть в результате государственного переворота [Кinder and Hilgemann 1968: 470-471]. Значительную часть немецкого населения привлекла нацистская программа, остальные молчаливо с ней согласились. Однако такая уступчивость по отношению к государственной власти вовсе не является уникальным немецким качеством, она проявляется у большей части населения в каждом государстве. Плебисциты, проведенные в 1930-х гг. и узаконившие подавляющим большинством голосов гитлеровскую внешнюю политику, были результатом вполне известных социологии процессов: как массового энтузиазма, политической манипуляции, так и принудительного отстранения от участия сильнейших противников. Кроме того, немецкое население было привлечено в соответствии с тем, что можно было бы предсказать на основе общих социологических принципов: возрождением международного престижа могущества, а также быстрым выходом из ситуации массовой безработицы благодаря государственнической, по существу, кейнсианской экономической политике гитлеровского режима.

Настроенная пронацистски часть немецкого населения гораздо более интенсивно изучалась, чем аналогичные группы в других обществах. Обзор данных свидетельствует о том, что антисемитизм вовсе не был основным фактором привлекательности нацистского движения. Среди обращенных в нацизм на начальных стадиях движения, менее чем 15% было озабочено угрозой «еврейского заговора», по сравнению с более 50% опасавшихся угрозы коммунизма [Merkl 1975: 449-522]. В нацистском движении 1920‑х гг. антисемитизм был одной из двух преобладавших тем: обвинения евреев в поражении Германии и гнева относительно Версальского договора; иными словами, Гитлер соединил антисемитизм как старое и относительно слабое движение в Германии с преобладавшей в тот период мобилизующей темой — делегитимацией государства из-за военного поражения. К концу 1920-х гг. в нацистских предвыборных кампаниях антисемитизм был приглушен, поскольку данные по регионам показывали, что он не привлекает избирателей [Goldscheider and Zuckennan 1984: 144].

С начала XX в. в Германии и Австрии действительно имели место ожесточенные антисемитские движения, но приписывать их происхождение исключительно немецкой культуре (как например, доказывается в работе [Mosse 1964]), значит указать на ложные источники. В начале 1890-х гг. антисемитская Народная партия одержала в Германии несколько побед на выборах, в результате чего антисемитизм распространился также на консервативные и центристские партии. В конце 1890-х гг. эти партии утратили свои позиции и антисемитизм перестал быть одним из центральных вопросов политической борьбы. В немецкоязычных государствах начиная с 1880-х гг. центром антисемитских движений была Австрия, где это было прямо связано с этническим соперничеством в полиэтничной Австро-Венгерской империи [Schorske 1980: 116-180]. Исторически, основные корни антисемитизма находились на востоке этой зоны — в славянской Восточной Европе. Вплоть до середины 1800-х гг. евреям из польской части России было запрещено приезжать в центральные российские области*. Когда в 1860-х гг. барьеры были сняты, еврейская миграция на Украину и в Россию привела к погромам 1880-х гг. (СМH 1910, 12: 339-341). До Первой мировой войны, главные инстанции официальной государственной антисемитской политики находились в царской России, Польше и Венгрии [Go1dscheider and Zuckerman 1984: 139-147]. Немецкую антисемитскую активность в тот же период не следует преуменьшать [Gochmann 1988], но при сравнении с антисемитизмом, прежде всего, с уровнем насилия в Восточной Европе, собственный немецкий антисемитизм был производным и вторичным.

В конце Первой мировой войны Гитлер привнес этот австрийский и восточно-европейский стиль антисемитской политики в Германию, где он был подчинен более центральным темам фашистского авторитаризма. Условия для действительно массового геноцида возникли позже, опять же вследствие военных геополитических событий. Массовые убийства Холокоста имели место не сразу после прихода нацистов к власти в Германии в 1933 г., но с 1941 г. и далее, по мере того, как немецкие войска продвигались на восток в войне с Россией. Словацкое и румынское правительства организовывали и проводили свои собственные массовые убийства; в Литве, Украине, Польше и других странах на Востоке [Европы] местный обслуживающий персонал помогал нацистам в уничтожении евреев [Fein 1979]. Огромное большинство евреев погибло именно в этих восточных районах [Goldscheider and Zuckerman 1984]. Массовые уничтожения евреев в польских гетто по большей части осуществлялись советскими военнопленными под руководством подразделений немецкой военной полиции, которые сами старались уклоняться от непосредственных убийств [Browning 1992]. Геноцид в контексте военной истерии (не особенно отличающийся от того, что имело место в Югославии 1990‑х гг.) достиг беспрецедентного уровня вследствие смертельного сочетания современной немецкой военной организации и давней ненависти славянских крестьян к сегрегированным местечковым общинам Восточной Европы.

Сосредоточиться исключительно на немецкой культуре как источнике антисемитизма — значит не заметить вполне сопоставимые идеологические движения не только в Восточной Европе, но также во всех крупных демократических обществах. В Соединенных Штатах имели место антииммигрантские движения, течения приверженцев расового превосходства и антисемитов, в Англии — империалисты и защитники евгенической чистоты, во Франции на переломе XIX-XX вв. антисемитизм достиг апогея в деле Дрейфуса* наряду с антимодернистскими и антидемократическими движениями, такими как Action Française**, которое было отнесено к фашистским в том же смысле, что и движение нацистов[24] [Nolte 1969]. Эти движения не достигли тех крайностей, которые имели место в Германии, но они являются метками на том же континууме. В XIX в. самыми знаменитыми идеологами антисемитизма и расовой чистоты были англичанин Х. С. Чемберлен* и француз Жозеф де Гобино**. С другой стороны, немецкие противники антисемитского движения не получили столь большого внимания. Ницше, которого обычно считают предшественником нацизма, был откровенным противником антисемитского движения. Среди других критиков был, в частности, Мaкс Вебер (см.: [Weber 1991: 246-261]). Немецкие антропологи и филологи, такие как Теодор Вайтц, Адольф Бастиан и ученик Бастиана Франц Боас, были со стороны науки ведущими противниками расовой теории, их исторические исследования показали, что языковые группы (например, индоевропейские, семитские) нельзя путать с человеческим биофондом, что культура не зависит от биологии. Эти научные позиции никак не соотносятся с [немецким] национальным характером. Ответственной за этот аспект немецкого интеллектуального модернизма была именно автономия дисциплин в рамках немецкого исследовательского университета[25].

Удручающий факт состоит в том, что «честь» расового геноцида исторически отнюдь не ограничивается нацистской Германией: американские индейцы подвергались массовому уничтожению, а остатки — принудительному переселению со сторон испанцев и англо-американцев; в 1620-х гг. британские войска устраивали охоту на «диких» шотландцев, которых уничтожали целыми кланами; в 1650-х гг. англичане пытались принудить всех коренных ирландцев под страхом смерти покинуть их земли и переселиться в резервацию на бесплодной территории северо-западной Ирландии. Эта массовая «этническая чистка» не удалось, главным образом, потому, что англичанам для осуществления их плана не хватало организационных ресурсов,. Тем не менее, четверть ирландского населения погибла, а 80 000 были отправлены в Вест-Индию в качестве рабской силы [СМH 1910, 4: 522, 536-537; Foster 1989: 122-123; MacLeod 1967]. Разница с Холокостом здесь состоит в числе жертв и факторе современной организационной эффективности [гитлеровской Германии], но не в базовом импульсе.

Приход нацистов к власти в Германии был результатом случайного фактора, который шел вразрез с процессами модернизации. Если бы не произошла перестройка альянсов, если бы Франция, а не Германия проиграла Первую мировую войну и претерпела санкции, схожие с теми, что были наложены на Германию согласно Версальскому договору, то вполне вероятно, что в 1920-х или 1930-х гг. к власти могли бы прийти французские фашисты. Можно представить реконструкцию последовавшей за этим культурной истории: американцы и англичане, несомненно, стали бы восхвалять разумный и умеренный путь к модернизации, которым следуют их немецкие друзья, осудили бы перегибы и отсутствие органично развивающейся демократической традиции, которые привели Францию к фашизму. Можно представить себе подобный сценарий, который осуществляется уже сегодня. Допустим, Соединенные Штаты проигрывают войну и погружаются в экономический кризис. В день острого политического противоборства правительство теряет контроль над законными средствами насилия. Возникает народное движение по наведению порядка, организуются частные армии, а поскольку эти дружины становятся все более угрожающими, фракция, контролирующая государственный аппарат, принимает жесткие, входящие за рамки закона меры, что еще больше разрушает традиции демократического правления. Эта гипотетическая ситуация не такая уж невероятная; такими и были шаги, которыми нацистское меньшинство достигло положения, позволившего совершить государственный переворот против делегитимированной демократии.

Разумеется, в Соединенных Штатах идеология любого успешного антимодернистского движения была бы приспособлена к местным традициям. Американское фашистское движение было бы наиболее успешным, обернув себя не свастиками, а американскими флагами, его образ расового врага был бы адаптирован к текущим условиям, возможно, через вычленение испаноязычных иммигрантов или ведущих экономическую экспансию японцев. Отнюдь не обязательно, чтобы авторитарное, антимодернистское, расистское и националистическое движение было именно антисемитским; на самом же деле, партикуляристское определение фашизма как сугубо антисемитского мешает нам понимать всеобщую динамику [такого рода движений]. К счастью, основные структурные части этого сценария — поражения в войне в сочетании с экономическим коллапсом — маловероятны, но теоретический урок этого немецкого случая не может быть отброшен со ссылкой на чью-то конкретную культурную историю. Именно структурными условиями демократизации и антидемократических переворотов, а также условиями модернизации и контрмодернизации, — вот, чем мы должны быть озабочены.

 

Мораль этой истории

Историю пишут победители войн. Это один из источников искаженного восприятия закономерностей и причин современных социальных изменений. Более глубокой проблемой является распространение одномерной риторики, втискивающей многомерный процесс лишь в одно направление развития. Мы видели эту многомерность дважды: в концепции модернизации, которая может быть разложена на бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую индустриализацию и демократизацию, а также в концепции самой демократизации, имеющей различные причинные траектории для институтов коллегиального разделения власти и широты избирательного права. Как в широком общественном мнении, так и в консенсусе внутри научного сообщества путь Германии в процессах модернизации существенно искажен; это означает, что искажены также пути большинства других обществ, но в обратном направлении. Британия и Соединенные Штаты являются примерами идеального типа современности гораздо в меньшей степени, чем это обычно предполагается. На протяжении последних двух столетий они по важнейшим измерениям [модернизации] находятся среди наиболее традиционных и несовременных обществ Запада. Во Франции, где время от времени вспыхивают и множатся крайние модернистские тенденции, также были жесткие конфликты с участием антимодернистских сил. Если мы хотим получить комплексное, глобальное суждение о главном историческом месте возникновения современности, то Германия является столь хорошим кандидатом на такое место, как и любое другое [западное общество]. Ее беды могут представлять собой некий архетип трудностей, внутреннее присущих современным социальным структурам.



[1] [Schnădelbach 1984; Willey 1978: 28, 184-185; Kōhnke 1991]. См. характерное утверждение в книге Гельмута Плеснера “Die verspătete Nation” («Опоздавшая нация»): «Будучи нацией, пришедшей слишком поздно на мировую сцену, где с самого начала следовали совершенно иным моделям, немецкий народ дистанцируется от латинства и урбанизма, авторитетность которых, тем не менее, чувствует, тогда как в своем собственном ėlan (жизненном порыве) он отдает предпочтение непосредственности и самобытности, а тем самым, также внутренней глубине; иначе говоря, он льстит себе, будто является чем-то вроде вулкана, извергающегося расточительно и дико» (цит. по [Schnădelbach 1984: 20]). Книга Плеснера была впервые опубликована в 1935 г., когда он находился в ссылке, — во время совершаемых нацистами потрясений. Здесь мы не будем делать обзор обширной литературы о Sonderweg — «особом пути».

[2] Широко известна шутка Сталина о том, что немцы никогда сами не совершат революции, поскольку они боятся ходить по газонам. Этот марксистский образ немцев как склонных к авторитаризму конформистов продолжает изначальные традиции марксизма. В 1840-х гг. Маркс присоединился к критике младогегельянцами немцев как этаких увальней, не поспевающих за французами. В своих поздних работах Маркс пришел к виденью английского индустриализма как образа будущего для Германии. Однако в немарксистском анализе есть склонность относить отход Германии [от общего пути европейского прогресса] еще дальше в прошлое. Для Элиаса такой причиной были разрушительные войны 1600-х гг., которые повернули Германию на путь депрессии и ностальгии, а в эпоху Вильгельма ввергли в милитаризм сословных культур, даже в среде буржуазии [Elias 1989].

[3] Австрию принято включать в немецкую культурную орбиту, и это имеет структурные основания: немецкоязычные интеллектуалы, художники и музыканты свободно перемещались между государствами Австрии, Германии и [немецкой] части Швейцарии; сеть университетов в этих местах образовывала общее пространство карьерного продвижения; в структурном плане институты Австрии были сходны с институтами германских государств, но с добавлением сложности полиэтнической Австрийской империи. Данное институциональное сходство основано на том факте, что все эти государства когда-то находились внутри Священной римской империи под властью немецкоязычного императора. В Новое время и позже политики также легко пересекали границы: Гитлер по рождению был австрийцем. Странно, что хотя Австрия была значительно более консервативной, чем Германия, она избежала какой-либо «идеологической порки» — тех нападок, которые испытывала Германия, возможно, благодаря тому, что Австрия как бы сбросила на Германию свою культурную идентичность.

[4] Практически все негерманские экзистенциалисты получали свою философскую подготовку в Германии. Датчанин Сёрен Кьеркегор был студентом в Берлине в 1840-х гг. Франц Кафка учился в немецком университете в Праге. Жан-Поль Сартр развивал французский экзистенциализм после обучения в 1933-1934 гг. в Maison Française — Французском доме в Берлине, тогда как остальные члены его кружка (например, Раймон Арон) временно проживали в Кёльне, а эмигранты, такие как Александр Кожев (Кожевников) и Александр Койре (Койранский) привнесли во Францию гегелевскую и дильтеевскую философию из немецкой интеллектуальной сети. Данные об этих сетевых связях взяты из книги [Collins 1998].

* Настоящее имя писательницы — Мэри Энн Эванс (прим. перев.)

[5] Я использую во всей книге термин «современный» (“modern”) и производные от него, несмотря на популярность обозначения настоящего как эпохи «постсовременности» (“postmodernity”), наступившей в какой-то момент после окончания эпохи Просвещения XVIII в. Фактически, все черты «постмодернизма» являются лишь более интенсивным выражением структурных черт модернизации. Если же есть желание сделать особый упор на некоторые тенденции конца XX в., то предпочтительным будет термин «гипермодернизм».

* Gemeinschaft (неформальное сообщество с теплыми личными эмоциональными связями) и Gesellschaft (формальное общество с холодными безличными рациональными отношениями) — классическая оппозиция, развитая немецким социологом Фердинандом Тённисом в книге 1887 г. с одноименным названием (прим. перев.).

** Понятия, развитые Эмилем Дюркгеймом в работе «О разделении общественного труда» (1893). Механическая солидарность, присущая неразвитым, архаическим (доиндустриальным) обществам со слабым или отсутствующим разделением труда, включает единообразных индивидов, поглощенных коллективом, однотипные социальные функции, основана на репрессивном законе, который направлен на наказание индивидов, нарушающих запреты и обычаи. Органическая солидарность, присущая развитым (индустриальным) обществам с выраженным разделением труда, предполагает выполнение каждым индивидом специфической функции, ослабление коллективного сознания за счет развития неповторимых личностей, включает реститутивное право, суть которого не в наказании, а в восстановлении нормального состояния вещей (прим. перев).

[6] Парсонс пытался рассматривать демократию как отделение, или дифференциацию, исполнительной администрации от утверждения правовой структуры и законодательного целеполагания, трактуя демократию как универсальную стадию эволюции [Parsons 1964]. Эта теория не убедительна с точки зрения причинности. Неясно, какие именно преимущества следуют из этого типа дифференциации, особенно с учетом того, что демократическое разделение властей может приводить, скорее, к тупику, чем к эффективному действию. Напротив, Рунсиман на основе широких исторических сравнений утверждает, что индустриальные/бюрократические общества могут существовать во множестве политических форм [Runciman 1969]. Более узким образом и пренебрегая досовременными формами демократии, Липсет доказывает, что капитализм является необходимым, но не достаточным условием для демократии [Lipset 1994].

[7] [Rosenberg 1958; Bruford 1965; Brunschwig 1947; Bendix 1978]. Строго говоря, самой ранней бюрократией в Европе после окончания римской эпохи являлась папская канцелярия с 1100-х гг. [Southern 1970: 105-124]. Она была также политической организацией в тот период, когда папство заявляло серьезные претензии на светскую власть в борьбе с раздробленными феодальными государствами. Практика делопроизводства папской канцелярии распространилась на светскую администрацию в 1200-х гг. [Bartlett 1993: 283-285], что привело к некой патримониально-бюрократической смеси. Бюрократизация частного сектора стала происходить только с 1880-х гг., когда стали формироваться большие бизнес-корпорации. Это происходило более или менее одновременно во всех основных [западных] обществах, главным образом, в Германии и Соединенных Штатах. Французские бизнес-организации запаздывали и еще в XX в. во многом основывались на семейных отношениях.

[8] Кайзер и Шнайдер утверждают, что прусская бюрократия в налоговом администрировании XVIII в. включала множество небюрократических элементов, в том числе, весьма плоскую иерархию, значительную отгороженность от верхов, а также прием на работу по непотическому, или семейственному, принципу личных связей. Согласно этому исследованию, полноценная бюрократия в Пруссии возникла около 1800 г. [Kiser and Schneider 1994]. Манн указывает на ограниченность немецкой бюрократии, особенно на высших уровнях, а также на отсутствие интеграции между различными административными подразделениями [Mann 1993: 450-452]. Однако такие типы неудач в реализации веберианского идеального типа бюрократии, фактически, имеют всеобщий характер; в бюрократиях XX в. по-прежнему остаются элементы политизированности и хаоса.

[9] Однако, как показывает Кайзер, администрация сборщиков налогов во Франции XVIII в. стала по своей сути бюрократической, поскольку сам сборщик налогов сопротивлялся коррупции со стороны своих работодателей. Когда после Революции правительство вновь перешло к прямому сбору налогов, бюрократическая структура прежних сборщиков налогов, как правило, включалась в государственную структуру. В целом же, государственное управление в старорежимной Франции оставалось небюрократическим; по подсчетам Манна только 5% чиновников могли считаться бюрократами в веберианском смысле этого термина [Mann 1993: 452-454].

[10] [CMH 1910, 7: 649-650; 670]. Манн отмечает, что поначалу в Соединенных Штатах бюрократия на федеральном уровне формально получала жалование от государства, но эта система подрывалась практиками распределения государственных должностей за услуги и практиками личного патронажа, которые вплоть 1870-х гг. становились все более небюрократическими [Mann 1993: 457-459, 468-470].

* 20-й президент США Джеймс Абрам Гарфилд 2 июля 1881 г. был тяжело ранен Шарлем Гито, психически неуравновешенным человеком, безуспешно искавшим места посла во Франции. На железнодорожном вокзале в Вашингтоне Гито выстрелил в спину Гарфилда из револьвера. Из-за негодного лечения Гарфилд скончался 19 сентября 1881 г. от заражения крови и гангрены. Гито был признан невменяемым, но суд приговорил его к смертной казни, и Гито был повешен (прим. перев.).

[11] В Соединенных Штатах до 1950 г. и даже позже сельскохозяйственный Юг контролировался политикой личных связей (personalistic politics), которую Вебер назвал бы патримониальной [Key 1949].

[12] Бюрократия имперского Китая, более ранняя, чем бюрократии Европы, смягчала суровые наказания, такие как пытки и нанесение увечий, для простых людей в случаях нарушений со стороны чиновников. В Европе же ритуальные публичные пытки и казни оставались обычной практикой еще в 1600‑е гг. и даже позже. Пытки во время следствия были частично отменены во Франции королевским указом 1780 г. и уже полностью в революционном своде законов. О гуманизирующих следствиях развития бюрократии свидетельствует также отмена телесных наказаний в прусской армии благодаря реформе 1808 г. Напротив, в британских военно-морских силах по 1820-е гг. дисциплина (прежде всего, матросов, которые обычно принудительно вербовались во флот посредством вооруженной силы) поддерживалась публичной поркой, которая во многих случаях превращалась в долгую пытку и приводила к смерти. Неудивительно, что в 1797 г. на кораблях британского флота имели место несколько бунтов, которые подавлялись крайне жестоко. По 1860‑е гг. в британских войсках, расположенных в Индии, практиковались ритуальные казни: злоумышленников привязывали к дулу пушки. В гражданской жизни кошмары британского уголовного права, описанные Диккенсом, лишь после 1830 г. постепенно стали смягчаться. До этого времени смертная казнь и ссылка за океан на каторжные работы оставались главными наказаниями практически за все преступления [Lea 1973; CMH 1910, 8: 452-453, 744-755; Kinder and Hilgenmann 1968: 307].

[13] Моя концепция секуляризации несколько отличается от той, что используется некоторыми ведущими социологами религии. Старк и Бэйнбридж утверждают, что происходит некий поступательный процесс: все религиозные движения, начинаясь с высоких степеней ориентации на сверхъестественное и, следовательно, с напряженности в отношениях с секулярным обществом, постепенно приспосабливаются к этому обществу по мере того, как растет социально-классовый уровень членов этих движений [Stark and Bainbridge 1985]. Результатом же является не нерелигиозное общество, но активный религиозный рынок, обнаруживаемый в Соединенных Штатах XX в., где постоянно появляются новые, ориентированные на сверхъестественное религиозные движения, привлекающие новых членов из недовольного или отчужденного от церкви населения, чьи духовные потребности не удовлетворяются в либерализованных церквях (см. также: [Warner 1993]). Этой модели секуляризации противоречит явление, которое я хотел бы отметить: данный цикл мирского приспособления господствующей церкви, с периодически возникающими движениями обновления, происходил также в средневековом христианстве, причем без тенденций доктринального ухода от сверхъестественного. Средневековый цикл флуктуировал между формальным соблюдением церковных ритуалов и мистическими или благочестивыми движениями. Цикл Старка-Брэйнбриджа следовало бы обозначить не столько как «секуляризация-и-антисекуляризация», сколько как «социальное-напряжение-и-приспособление». Таким образом, в течение нескольких последних столетий ключевые аспекты секуляризации состояли в упадке центральной институциональной роли церкви среди социальных организаций, а прежде всего, — в появлении светской формы легитимации государства и светского управления народным образованием.

* Галликанство (галликанизм) — начавшееся в XIII в. религиозно-политическое движение за автономию французской католической церкви от римского папства (прим. перев.).

* Деизм — религиозно-философская доктрина, признающая Бога в качестве мирового разума, но отрицающая Его дальнейшее вмешательство в самодвижение природы (прим. перев.).

[14] Бенджамин Дизраэли — премьер-министр в 1868 году и вновь с 1874 по 1880 гг. — не был исключением, поскольку в 1817 г. был крещен.

** Армия спасения — международная миссионерская и благотворительная организация, поддерживаемая протестантами-евангелистами, со штаб-квартирой в Лондоне; распространяет идеи и догматы Библии с помощью проповедей, оказывает нуждающимся социальную, медицинскую, консультативную, моральную и иную поддержку, включая предоставление помощи в чрезвычайных ситуациях; содержит столовые, ночлежные дома, молодежные клубы; работает с осуждёнными и т. п. (прим. перев.).

* Процесс Скоупса (Дело: Штат Теннесси против Джона Томаса Скоупса, 1925 г.) более известен как Обезьяний процесс (Monkey Trial), — судебный процесс над школьным учителем Джоном Скоупсом (1900‑1970), обвиненным в нарушении антидарвинистского «акта Батлера» — закона штата Теннеси, который запрещал преподавать в любом финансируемом штатом образовательном учреждении «любую теорию, которая отвергает историю Божественного Сотворения человека, которой нас учит Библия, и учит вместо этого о том, что человек произошел от животных низшего порядка». Скоупс был признан виновным и приговорен уплатить 100 долларов (прим. перев).

[15] [Heer 1968: 134, 194-203; CMH 1910, 8: 56, 733; 9: 185]. Дебаты между деистами и атеистами в 1770-х гг. начал Гольбах — немецкий барон, живший в Париже. Вольтер писал свои антирелигиозные трактаты, будучи изгнан в Швейцарию, причем, во Франции они периодически запрещались. Главным сторонником и патроном Вольтера был Фридрих Великий, который в I750-х гг. сделал его членом Берлинской академии. В 1760-х гг. публикация Encyclopédie, с ее весьма осторожным светским уклоном, была приостановлена французским правительством. В 1864 г. Бодлер был привлечен к ответственности за оскорбление общественных нравов.

* Ультрамонтанство — направление в католицизме, выступающее за неограниченную папскую власть (прим. перев).

[16] Иезуиты процветали за счет включения в христианское образование и гуманизма и наук. Хотя в I400-х гг. гуманисты иногда поддерживали язычество, протестантские реформаторы (Эразм Роттердамский, Лютер, Кальвин и др.) вышли из гуманистических кругов. Опять же во время научной революции такие священники, как Марин Мерсенн и Пьер Гассенди находились в центре этой сетевой структуры, и, в целом, не было такой уж большой трудностью обеспечить новую науку религиозной легитимацией.

[17] [Rothblatt 1981; Green 1969; Richter 1964; CMH 1910, 12: 24-25, 57-58; Marsden and Longfield 1992]. В то же самое время (1872 г.) в Британии было введено обязательное начальное образование, поддержанное государственными финансовыми грантами и контролируемое правительственной инспекцией. Большинством этих школ управляла Англиканская церковь, а свободное образование без конфессиональной сегрегации было узаконено только в 1902 г. Напротив, в Пруссии уже в 1717 г. было введено поддерживаемое государством всеобщее обязательное образование, которое постепенно развивалось и стало вполне эффективным около 1763 г.

* Викто́р Кузе́н (1792—1867) — профессор Сорбонны, блестящий лектор, влиятельный философ, распространитель гегельянства во Франции, сторонник доктрины «искусство для искусства», основатель эклектической философской школы, направленной на критический отбор истин из прошлых философских систем на основе «здравого смысла». Издавал труды Прокла, Диадоха и Декарта. В 1822 г. он был лишен кафедры за свои взгляды. Член Французской академии с 1830 г., в 1840 г. — министр просвещения (прим. перев.).

** Шарль Берна́р Ренувье́ (1815—1903) — французский философ, представитель французского неопозитивизма (прим. перев.).

*** Тривиум (грамматика, риторика и логика) и квадривиум (арифметика, геометрия, музыка и астрономия) составляли семь «свободных искусств» — стандартную подготовительную учебную программу (первые 3-4 года) в средневековых университетах (прим. перев).

* Эрнест Ренан (1823- 1892) — французский писатель, историк и филолог. Автор антиклерикальной «Критической истории начал христианства» (первый том – «Жизнь Иисуса»). С 1879 г. член Французской академии, с 1884 г. — администратор Collège de France (прим. перев.).

** Ипполи́т Тэн (1828-1893) — французский философ-позитивист, эстетик, писатель, историк, психолог. Создатель культурно-исторической школы в искусствознании. Автор «Философии искусства» (1865). Один из основателей École Libre des Sciences Politiques (прим. перев.).

[18] В 1819 г. после подавления либерального движения студентов многие профессора были лишены своих постов вплоть до 1824 г. Другие стали жертвами агитации младогегельянцев. Людвиг Фейербах потерял свой пост в 1830 г. Д. Ф. Штраус в 1837 г. был уволен из-за скандала в связи с его книгой «Жизнь Иисуса». Научный журнал Арнольда Руге был запрещен, а Бруно Бауэр в 1842 г. был уволен за атеизм. После провала революции 1848 г., несколько откровенных материалистов, а также неокантианцев с либеральными воззрениями на религию были в 1853 г. лишены права преподавать. С 1878 по 1890 гг. — после покушения на кайзера — вступили в силу антисоциалистические законы. Однако наказания, как правило, не были долгими и тяжелыми: большинство отстраненных в 1853 г. от преподавания, уже в 1857 г. вернулись на академические должности. Штраус, Фейербах и материалист Людвиг Бюхнер стали авторами самых продаваемых книг — тогдашних бестселлеров [Willey 1978: 61-63, 70, 89, 96; Kŏhnke 1991: 64, 79, 83, 91]. Такой контроль над умами был весьма мягким по сравнению с ритуальными казнями за ересь, которые совершались еще в 1600-х гг., или с изгнанием, тюремным заключением — типичными наказаниями за неортодоксальность в большинстве стран Европы времен Вольтера. Даже худшие случаи посягательств на академическую свободу в немецких университетах были вполне сопоставимы с тогдашней распространенной повсюду стандартной практикой. В 1840-х гг. лидер трактарианцев Джон Генри Ньюман был вынужден уйти из Оксфорда из-за своей неортодоксальной позиции по отношению к государственной церкви. Во Франции академической свободы не было вплоть до I870-х гг. В Соединенных Штатах до конца XIX в. вообще не было исследовательских университетов. На практике, немецкие ученые обрели автономию де-факто, вне зависимости от политического режима, в той мере, в какой их инновации оставались сугубо научными и находились в стороне от политического активизма. Результатом стал ряд гуманитарных работ, которые либерализовали и, в конечном итоге, подвергли полной секуляризации христианское учение.

* Kulturkampf (нем. культурная борьба, борьба за культуру) — термин, которым в 1873 г. Вирхов обозначил борьбу прусского и общеимперского германского правительства во главе с Бисмарком против католической партии Центра и притязаний католической церкви. Из Германии был изгнан орден иезуитов (1872 г.), были изданы «майские законы» (1873 г.), устанавливающие строгий контроль государства над школами, назначениями на церковные должности, отношениями между духовенством и паствой. Затем в 1880-х гг. в условиях борьбы с усилившейся социал-демократией Kulturkampf была значительно смягчена, а большая часть майских законов отменена (прим. перев.).

* Фердинанд Баур (1792-1860) — немецкий протестантский богослов, основоположник тюбингенской школы. Испытал влияние Шлейермахера и Гегеля. Считал, что Новый Завет (синтез) диалектически примиряет и объединяет ранее противоречившие друг другу петринизм (тезис) как иудео-христианство апостола Петра, выраженное в Послании Иакова и Апокалипсисе, и паулинизм (антитезис) как антииудейская трактовка христианства апостолом Павлом Тарсийским (прим. перев.).

** Альбрехт Ричль (1822-1889) — немецкий историк христианства, протестантский богослов либерального направления; смысл религии видел в нравственном росте человечества, которое и есть Царство Божие (прим.перев.).

*** Адольф фон Гарнак (1851-1930) — лютеранский теолог либерального направления, последователь А.Ричля, церковный историк, автор фундаментальных трудов по истории раннехристианской литературы и истории догматов, в частности, трактата (записи курса лекций) «Сущность христианства». Благодаря вмешательству Бисмарка стал профессором Берлинского университета, чему противились церковные консерваторы. Позже возглавлял Прусскую королевскую библиотеку. Издавал фундаментальные «Тексты и исследования по истории раннехристианской литературы» (45 томов), посвятил несколько трудов творчеству Гете. Христианскую религию трактовал как историческую «эволюцию» с борьбой двух начал: эллинистического спекулятивного гностицизма и консервативного иудео-христианства. Считал, что вера в Бога более первична, чем догматы, поэтому христианство необходимо освободить от догматических представлений о Боге и Христе, созданных лишь для выживания религии в прежнем эллинистическом мире (прим. перев.).

[19] В 1889 г. попутчик Джорджа Герберта Мида так сравнивал давящее религиозное принуждение в Америке со свободой мысли в Германии: «В Америке, где бедное, ненавидимое, несчастное христианство, дрожа за свою жизнь, затыкает кляпом рот Свободной Мысли и говорит: "Тише, тише! Ни слова, а то никто в меня уже больше не верит»; а он [Мид] думает, что ему будет трудно получить шанс выразить какие-либо предельные философские соображения, отстаивающие независимость» (цит. по: [Miller 1973: xvii]).

[20] Термин «промышленная революция» был придуман не в Англии, а во Франции в 1837 г. Огюстом Бланки.

[21] Первая железнодорожная линия в Англии была построена в 1828 г., в Германии — в 1835 г. К 1850 г. железные дороги в Германии были вполне сопоставимы с английскими и значительно более развитыми, чем во Франции. Еще раньше, разница в уровне и темпах экономической модернизации между германскими государствами и Англией было гораздо меньше, чем это внушается нашим ретроспективным воображением. В 1809 г. один наблюдатель называл рурский заводской район «маленькой Англией» [Barraclough 1979: 210]. Роман «Франкенштейн», написанный англичанкой Мэри Шелли в 1818 г., является первым заметным произведением в жанре научной фантастики и предупреждением об опасностях новых технологий. В этой истории столь опасным модернизатором является отнюдь не английский, а немецкий ученый.

[22] Блэкберн и Эли отвергают тезис о Sonderweg («особом пути») в применении к Германии, принимая марксистский взгляд на реальный уровень демократии, достигнутый Англией в этот период [Blackbourn и Eley 1984]. В политическом измерении, приведенные Блэкберном и Эли данные подкрепляют мою аргументацию. Слабость их позиции заключается в том, что они придерживаются одномерной модели движения к современности и не распознают те измерения, в которых Германия была лидером модернизации.

[23] Еще в 1898-1901 гг., Джозеф Чемберлен, будучи британским министром по делам колоний, продолжал отстаивать политику союза с Германией и лишился из-за этой своего поста.

* В результате этой войны, согласно Парижскому мирному договору (1898 г.), победившие США, приобрели в качестве колоний бывшие испанские территории: Гуам, Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины. Каролинские и Северные Марианские острова были проданы Германии (прим. перев).

* Речь идет о «черте (постоянной еврейской) оседлости» — границе территории в Российской империи с 1791 по 1917 гг., за пределами которой запрещалось постоянное жительство евреям. Исключениями были купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты, приписанные к цехам ремесленники, караимы (прим. перев.).

* Процесс (1894‑1906 гг.) по делу о шпионаже в пользу Германской империи, в котором обвинялся офицер французского генерального штаба, еврей родом из Эльзаса (на тот момент провинции Германии) капитан Альфред Дрейфус. Вначале Дрейфус был осужден, затем после открытого письма Эмиля Золя, обвинившего военное руководство в фальсификациях, началась общественная кампания за пересмотр дела, и Франция раскололась на дрефусаров (как правило, радикалов и социалистов) и антидрейфусаров (военных, клерикалов, националистов и, особенно, антисемитов). В результате Дрейфус был полностью оправдан, восстановлен в армии и награжден орденом Почетного легиона.

** Action Française (Французское действие) — монархическая политическая организация, возникшая в 1899 г. и организационно оформившаяся в 1905 г. Опиралась на националистически настроенные круги армии и аристократии. Была направлена на реставрацию монархии во Франции (т. е. на восстановление Старого порядка под властью династии Бурбонов), на создание корпоративного государства при национализме в духе «крови и почвы», строгой приверженности католицизму. В 1930‑х гг. приняла профашистский характер, организовала вооруженные отряды — «Королевских молодчиков», принимавших участие в фашистском путче 1934 г. В годы немецкой оккупации Франции существовала легально и активно поддерживала проводившуюся правительством Петена политику сотрудничества с оккупантами.

[24] Голдхаген, доказывая соучастие всего немецкого населения в Холокосте, основывает свою аргументацию на том предположении, что основной причиной таких действий является национальная культура [Goldhagen 1996]. Его слишком узкая сосредоточенность на Германии (выборка по усеченной зависимой переменной) пренебрегает сравнительным аспектом антисемитского насилия. Для полезной коррекции такого подхода см.: [Brustein 1996] и готовящуюся к печати работу Майкла Манна «Фашисты».

* Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855—1927) — англичанин, написавший на немецком книгу «Основы XIX века» (Die Grundlagen des neunzehnten Jahrhunderts, Мюнхен 1899 г.), в которой доказывал, что европейская культура — это результат слияния искусства, литературы и философии Древней Греции; юридической системы и формы государственного управления Древнего Рима; христианства в его протестантском варианте; возрождающегося созидательного тевтонского духа, а также отталкивающе разрушительного влияния евреев и иудаизма в целом. Две главные темы книги: арийцы как творцы и носители цивилизации, и евреи как негативная расовая сила, разрушительный и вырождающийся фактор истории. Книга стала необычайно популярной в Германии, но в Англии подверглась нападкам: ее либо высмеивали, либо поносили (прим. перев).

** Жозеф Артюр де Гобино (1816—1882) — основоположник расистской идеологии, считал расовое неравенство и смешение рас объясняющими принципами исторического развития, суть которого состоит в упадке и гибели различных цивилизаций. От смешения (с обязательным участием «белой» расы) цивилизации рождаются, но оно же в дальнейшем является причиной их вырождения. Гобино считал европейскую цивилизацию вырождающейся и погибающей, что исключало практическое применение расизма, и за это его подвергал критике X. C. Чемберлен (прим. перев).

[25] Вот последние дни Гитлера в его бункере, когда русские войска штурмовали Берлин. Что же он читал? Ницше? Хайдеггера? Гегеля? Нет, никого из них. Читал он книгу британского поклонника великих героев — Томаса Карлейля [Liddell Hart 1970: 679].