Перевод А.Н. Егунова |
543— Пусть
так. Мы с тобой уже согласились, Главкон,
что в образцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети —
тоже, да и все их воспитание будет общим; точно так же общими будут военные и
мирные занятия, а царями надо всем этим должны быть наиболее отличившиеся в
философии и в военном деле.
—
Да, мы в этом согласились.
—
И договорились насчет того, что как только будут назначены правители, они
возьмут своих воинов и расселят их по тем жилищам, о которых мы упоминали
ранее; ни у кого не будет ничего собственного, но все у всех общее. Кроме жилищ
мы уже говорили, если ты помнишь, какое у них там будет имущество.
—
Помню, мы держались взгляда, что никто не должен ничего приобретать, как это
все делают теперь. За охрану наши стражи, подвизающиеся в военном деле, будут
получать от остальных граждан вознаграждение в виде запаса продовольствия на
год, а обязанностью их будет заботиться обо всем государстве.
—
Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас покончено, то, чтобы продолжить наш
прежний путь, давай припомним, о чем у нас была речь перед тем, как мы
уклонились в сторону.
—
Нетрудно припомнить. Ты закончил свое рассуждение об
устройстве государства примерно теми же словами, что и сейчас: а именно, что ты
считаешь хорошим рассмотренное нами тогда государство и соответствующего ему
человека, хотя мог бы указать на государство еще более прекрасное и
соответственно на такого человека1.
Раз подобное государственное устройство правильно, сказал ты, все остальные
порочны.
[Четыре вида государственного устройства]
544Насколько
помню, ты говорил, что имеется четыре вида порочного государственного
устройства и что стоило бы в них разобраться, дабы увидеть их порочность
воочию; то же самое, сказал ты, касается и соответствующих людей: их всех тоже
стоит рассмотреть. Согласившись между
собой, мы взяли бы самого лучшего человека и самого худшего и посмотрели бы,
правда ли, что наилучший человек — самый счастливый, а наихудший —
самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал вопрос, о каких четырех
видах государственного устройства ты говоришь, тут нас прервали Полемарх и Адимант и ты вел с ними беседу, пока мы не подошли к этому
вопросу.
—
Ты совершенно верно припомнил.
—
Так вот ты снова и займи подобно борцу то же самое положение2 и на тот же самый мой вопрос
постарайся ответить так, как ты тогда собирался.
—
Если только это в моих силах.
—
А мне и в самом деле не терпится услышать, о каких это четырех видах
государственного устройства ты говорил.
—
Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, скоторые
пользуются известностью. Большинство одобряет критско-лакедемонское
устройство3.
На втором месте, менее одобряемая, стоит олигархия4:
это государственное устройство, преисполненное множества зол. Из нее возникает
отличная от нее демократия5.
Прославленная тирания6 отлична от них всех — это
четвертое и крайнее заболевание государства. Может быть, у тебя есть
какая-нибудь иная идея государственного устройства, которая ясно проявлялась бы
в каком-либо виде? Ведь наследственная власть7 и приобретаемая за деньги царская власть8,
а также разные другие, подобные этим государственные устройства занимают среди
указанных устройств какое-то промежуточное положение9 и у варваров встречаются не реже, чем
у эллинов.
—
Много странного рассказывают об этом.
— Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно
бывает столько же видов духовного склада, сколько существует видов государственного
устройства10.
Или ты думаешь, что государственные устройства рождаются невесть откуда —
от дуба либо от скалы11,
а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах и влекут за собой все
остальное, так как на их стороне перевес?
—
Ни в коем случае, но только от этого.
[Еше о соответствии пяти складов
характера пяти видам государственного устройства]
—
Значит, раз видов государств пять, то и у различных людей должно быть пять
различных устройств души.
—
И что же?
—
Человека, соответствующего правлению лучших —
аристократическому, мы уже разобрали и правильно признали его хорошим и
справедливым.
545— Да, его
мы уже разобрали.
— Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря,
людей, соперничающих между собой и честолюбивых — соответственно лакедемонскому строю, затем — человека
олигархического, демократического и тиранического, чтобы, указав на самого несправедливого,
противопоставить его самому справедливому и этим завершить наше рассмотрение
вопроса, как относится чистая справедливость к чистой несправедливости с точки
зрения счастья или несчастья для ее обладателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху
и устремимся к несправедливости, либо придем к тому выводу, который теперь становится уже ясен, и будем соблюдать справедливость.
—
Безусловно, надо так сделать.
— Раз мы начали с рассмотрения государственных
нравов, а не отдельных лиц, потому что там они более четки, то и теперь возьмем
сперва государственный строй, основывающийся на честолюбии (не могу подобрать
другого выражения, все равно назовем ли мы его "тимократией"12 или "тимархией"),
и соответственно рассмотрим подобного же рода человека; затем — олигархию и олигархического человека; далее
бросим взгляд на демократию и понаблюдаем человека демократического; наконец,
отправимся в государство, управляемое тиранически, и посмотрим, что там
делается, опять-таки обращая внимание на тиранический
склад души. Таким образом, мы постараемся стать достаточно
сведущими судьями в намеченных нами вопросах.
—
Такое рассмотрение было бы последовательным и основательным.
[Тимократия]
—
Ну так давай попытаемся указать, каким способом из
аристократического правления может получиться тимократическое.
Может быть, это совсем просто, и изменения в государстве обязаны своим
происхождением той его части, которая обладает властью, когда внутри нее возникают
раздоры? Если же в ней царит согласие, то, хотя бы она была и очень мала, строй
остается незыблемым.
—
Да, это так.
—
Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше
государство и о чем могут там спорить между собой попечители и правители? Или хочешь, мы с e тобой, как Гомер,
обратимся с мольбой к Музам13,
чтобы они нам поведали, как впервые вторгся раздор, и вообразим, что они станут
отвечать нам высокопарно, на трагический лад и как будто всерьез, на самом же
деле это будет с их стороны лишь шутка, и они будут поддразнивать нас, как
детей.
—
Что же они нам скажут?
546—
Что-нибудь в таком роде: "Трудно пошатнуть государство, устроенное
подобным образом. Однако раз всему, что возникло, бывает конец, то даже и такой
строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению. Означать
же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только на то, что
произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает, — на души и на
тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завершению определенного
цикла: у недолговечных существ этот цикл краток, у долговечных —
наоборот. Хотя и мудры те, кого вы воспитали как
руководителей государства, однако и они ничуть не больше других людей будут
способны установить путем рассуждения, основанного на ощущении, наилучшую пору
плодоношения и, напротив, время бесплодия для вашего рода: этого им не постичь,
и они станут рожать детей в неурочное время. Для
божественного потомства существует кругооборот, охватываемый совершенным
числом, а для человеческого есть число14,
в котором — первом из всех — возведение в квадратные и кубические
степени, содержащие три промежутка и четыре предела (уподобление, неуподобление, рост и убыль) делает все соизмеримым и
выразимым. Из этих чисел четыре трети, сопряженные с
пятеркой, после трех увеличении дадут два гармонических сочетания, одно —
равностороннее, то есть взятое сотней столько же раз, а другое — с той же
длиной, но продолговатое: иначе говоря, число выразимых диаметров пятерки
берется сто раз с вычетом каждый раз единицы, а из невыразимых вычитается по
двойке и они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом это число
геометрическое, и оно имеет решающее значение для лучшего или худшего качества
рождений. Коль это останется невдомек нашим стражам и
они не в пору сведут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими
природными задатками и со счастливой участью. Прежние стражи назначат своими
преемниками лучших из этих детей, но все равно те не будут достойны и чуть лишь
займут должности своих отцов, станут нами пренебрегать, несмотря на то что они стражи. Мусические
искусства, а вслед за тем и гимнастические они не оценят, как должно; от этого юноши у нас будут менее образованны и из их среды выйдут
правители, не слишком способные блюсти и испытывать Гесиодовы
поколения, — ведь и у вас они те же, то есть золотое, серебряное, медное
и железное15.
Когда железо примешается к 547серебру, а медь к золоту, возникнут несоответствия и
нелепые отклонения16,
а это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и раздор. Надо
признать, что, где бы ни возник раздор, он вечно такой природы".
—
Признаться, Музы отвечают нам правильно.
—
Это и не мудрено, раз они Музы.
—
А что они говорят после этого?
— Если возник раздор, это значит, что каждые два рода
увлекали в свою сторону: железный и медный влекли к наживе, приобретению земли
и дома, а также золота и серебра, а золотой и серебряный род, не бедные, но,
наоборот, по своей природе богатые, вели души к добродетели и древнему
устроению. Применяя силу
и соперничая друг с другом, они пришли, наконец, к чему-то среднему:
согласились установить частную собственность на землю и дома, распределив их
между собою, а тех, кого они до той поры охраняли как своих свободных друзей и
кормильцев, решили обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг,
сами же занялись военным делом и сторожевой службой.
—
Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.
—
Значит, такой государственный строи — нечто
среднее между аристократией и олигархией.
—
Несомненно.
—
Так совершится этот переход; и каким
же будет тогда государственное устройство? По-видимому, отчасти оно будет
подражанием предшествовавшему строю, отчасти же — олигархии, раз оно
занимает промежуточное положение, но кое-что будет в нем и свое, особенное.
—
Да, будет.
—
В почитании правителей, в том, что защитники страны будут воздерживаться от
земледельческих работ, ремесел и остальных видов наживы, в устройстве
совместных трапез, в телесных упражнениях и воинских состязаниях — во
всем подобном этот строй будет подражать предшествовавшему.
—
Да.
— Там побоятся ставить мудрых людей на
государственные должности, потому что там уже нет подобного рода
простосердечных и прямых людей, а есть лишь люди смешанного нрава; там будут
склоняться на сторону тех, что яростны духом, а также и тех, что г, о попроще
— скорее рожденных для войны, чем для мира; там будут в чести военные уловки и ухищрения: ведь это
государство будет вечно воевать. Вот каковы будут многочисленные особенности
этого строя.
—
Да.
— Такого рода люди будут жадны до денег, как это
водится при олигархическом строе; в омрачении они,
как дикари, почитают золото и серебро, у них заведены кладовые и домашние
хранилища, чтобы все это прятать, свои жилища они окружают оградой и там,
прямо-таки как в собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на
женщин и на кого угодно других.
—
Совершенно верно.
—
Они бережливы, так как деньги у них в чести; свое состояние они скрывают и не прочь пожить на чужой счет. Удовольствиям они
предаются втайне, убегая от закона, как дети от строгого отца, — ведь
воспитало их насилие, а не убеждение, потому что они
пренебрегали подлинной Музой, той, чья область — речи н
философия, а телесные упражнения ставили выше мусического
искусства.
—
Ты говоришь о таком государственном строе, где зло полностью смешалось с
добром.
—
Действительно, в нем все смешано; одно только там бросается в
глаза — соперничество и честолюбие, так как там господствует
яростный дух.
—
И это очень сильно заметно.
—
Подобный государственный строй возникает, не правда ли, именно таким образом и
в таком виде. В моем изложении он очерчен лишь в общем
и подробности опущены17,
ибо уже и так можно заметить, каким там будет человек, отличающийся
справедливостью, или, напротив, очень несправедливый, а рассматривать все
правления и все нравы, вовсе ничего не пропуская, было бы делом очень и очень
долгим.
—
Это верно.
["Тимократический"
человек]
—
Каким же станет человек в соответствии с этим государственным строем? Как он
сложится и каковы будут его черты?
—
Я думаю, — сказал Адимант, — что по
своему стремлению непременно выдвинуться он будет близок нашему Главкону.
—
Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его натура отличается от Главконовой...18
—
Чем?
—
Он пожестче, менее образован и, хотя ценит 549образованность
и охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С рабами такой человек жесток, хотя их и не презирает, так как
достаточно воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а властям
чрезвычайно послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что
основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо подобное, но
военные подвиги и вообще все военное: потому-то он и любит гимнастику и охоту.
—
Да, именно такой характер развивается при этом государственном строе.
—
В молодости такой человек с презрением относится к деньгам; но чем старше он
становится, тем больше он их любит — сказывается его природная
наклонность к сребролюбию да и чуждая добродетели
примесь, поскольку он покинут своим доблестным стражем.
—
Какой же это страж?— спросил Адимант.
—
Дар слова в сочетании с образованностью; только присутствие того и другого будет
всю жизнь спасительным для добродетели человека, у которого это имеется.
—
Прекрасно сказано!
—
А этот юноша похож на свое тимократическое
государство...
—
И даже очень.
—
Складывается же его характер приблизительно так: иной раз это взрослый сын
хорошего человека, живущего в неважно устроенном государстве и потому
избегающего почестей, правительственных должностей, судебных дел и всякой такой
суеты; он предпочитает держаться скромнее, лишь бы не иметь хлопот.
—
И как же это действует на его сына?
—
Прежде всего тот слышит, как сокрушается его мать: ее
муж не принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит унижения в женском
обществе; затем она видит, что муж не особенно заботится о деньгах, не дает
отпора оскорбителям ни в судах, ни на собраниях, но беспечно все это сносит; он
думает только о себе — это она постоянно замечает, — а ее уважает
не слишком, хотя и не оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит сыну, что отец
его лишен мужества, что он слишком слаб и так далее, то есть все, что в
подобных случаях любят напевать женщины.
—
Да, в этом они всегда себе верны.
—
Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз потихоньку говорят детям подобные
вещи — якобы из сочувствия, когда видят, что хозяин не возбуждает
судебного
дела против какого-нибудь своего должника или иного обидчика; в таких случаях
слуги внушают хозяйскому сыну примерно следующее: 550"Вот
вырастешь большой, непременно отомсти им за это и будешь тогда настоящим
мужчиной, не то что твой отец". Да и вне дома
юноша слышит и видит почти то же самое: кто среди
граждан делает свое дело, тех называют простаками и не принимают их в расчет, а
кто берется не за свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда,
слыша и видя подобные вещи, юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому,
что говорит его отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружающим, и
вот как то, так и другое на него действует: под влиянием отца в нем развивается
и крепнет разумное начало души, а под влиянием остальных людей —
вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он неплохой человек,
но только попал в дурное общество, то влияния эти толкают его на средний путь,
и он допускает в себе господство чего-то среднего — наклонности к
соперничеству и ярости: вот почему он становится человеком честолюбивым и
стремится выдвинуться.
—
Ты вполне объяснил, как складывается его характер.
—
Итак, мы имеем второй по порядку государственный строй н
соответствующего ему человека.
—
Да, второй.
—
Так не упомянуть ли нам теперь выражение Эсхила: "Приставлен муж иной к
иному граду"19,
или же, согласно нашему предположению, сперва
рассмотрим само государство?
—
Лучше, конечно так.
[Олигархия]
—
Следующим после этого государственным строем была бы, я так думаю, олигархия.
—
Как же она устанавливается?
—
Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти стоят там богатые, а
бедняки не участвуют в правлении.
—
Понимаю.
—
Надо ли сперва остановиться на том, как тимократия переходит в олигархию?
—
Да, конечно.
—
Но ведь и слепому ясно, как совершается этот переход.
—
Как?
—
Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию;
они прежде всего выискивают, на что бы его употребить,
и для этого перетолковывают законы, мало считаясь с ними: так поступают и сами богачи,
и их жены.
—
Естественно.
—
Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и соревнуясь
друг с другом, они уподобляют себе и все население.
—
Это также естественно.
—
Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути наживы, тем меньше почитают
они добродетель. Разве не в таком соотношении находятся богатство и
добродетель, что положи их на разные чаши весов, и одно всегда будет
перевешивать другое?
—
Конечно.
551— Раз в
государстве почитают богатство и богачей, значит, там меньше ценятся
добродетель и ее обладатели.
—
Очевидно.
—
А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренебрегают тем, что не
ценится.
—
Это так.
— Кончается это тем, что вместо стремления
выдвинуться и удостоиться почестей развивается наклонность к стяжательству и
наживе и получают одобрение богачи — ими восхищаются, их назначают на
государственные должности, а бедняк там не пользуется почетом.
—
Конечно.
—
Установление имущественного ценза становится законом и нормой олигархического
строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше
ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее
объявляется, что к власти не допускаются те, у кого нет установленного
имущественного ценза. Такого рода государственный строй держится применением
вооруженной силы или же был еще прежде установлен путем запугивания. Разве это
не верно?
—
Да, верно.
—
Короче говоря, так он и устанавливается.
—
Да. Но какова его направленность и в чем состоит та порочность, которая, как мы
сказали, ему свойственна?
—
Главный порок — это норма, на которой он основан. Посуди сам: если
кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цензу, а бедняка, будь он
и больше способен к управлению кораблем, не допускать...
—
Никуда бы не годилось такое кораблевождение!
—
Так разве не то же самое и в любом деле, где требуется управление?
—
Я думаю, то же самое.
—
За исключением государства? Или в государстве так же?
—
Еще гораздо больше, поскольку управлять им крайне трудно, а значение этого дела
огромно.
—
Так вот уже это было бы первым крупным недостатком олигархии.
—
По-видимому.
—
А разве не так важно следующее...
—
Что именно?
—
Да то, что подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы
будут два государства: одно — государство бедняков, другое —
богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно
злоумышлять друг против друга.
—
Клянусь Зевсом, этот порок не менее важен.
—
Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую бы то ни было
войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав оружие в руки толпы,
боялись бы ее больше, чем неприятеля, либо, отказавшись от вооружения толпы,
выказали бы себя подлинными олигархами даже в самом
деле сражения. Вдобавок они не пожелали бы тратиться
на войну, так как держатся за деньги.
—
Это нехорошо.
—
Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили, 552что при таком государственном строе одни и те же лица будут
и землю обрабатывать, и деньги наживать, и нести военную службу, то есть
заниматься всем сразу. Или, по-твоему, это правильно?
—
Ни в коем случае.
—
Посмотри, ни при таком ли именно строе разовьется величайшее из всех этих зол?
— Какое именно?
—
Возможность продать все свое имущество — оно станет собственностью
другого, — а продавши, продолжать жить в этом же государстве, не
принадлежа ни к одному из его сословий, то есть не
будучи ни дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого
называют бедняками и неимущими.
—
Такой строй словно создан для этого!
—
При олигархиях ничто не препятствует такому положению, иначе не были бы в них
одни черезмерно богатыми, а другие совсем бедными.
—
Верно.
—
Взгляни еще вот на что: когда богатый человек расходует свои средства, приносит
ли это хоть какую-нибудь пользу подобному государству в том смысле, как мы
только что говорили? Или это лишь видимость, будто он принадлежит к тем, кто
правит, а по правде говоря, он в государстве и не правитель, и не подданный, а
попросту растратчик готового?
—
Да, это лишь видимость, а на деле он не что иное, как расточитель.
—
Если ты не возражаешь, мы скажем, что как появившийся в сотах трутень —
болезнь для роя, так и подобный человек в своем доме — болезнь для
государства.
—
Конечно, Сократ.
—
И не правда ли, Адимант,
всех летающих трутней бог сотворил без жала, а вот из тех, что ходят пешком, он
одним не дал жала, зато других наделил ужаснейшим. Те, у кого
жала нет, весь свой век — бедняки, а из наделенных жалом выходят те, кого
кличут преступниками.
—
Сущая правда.
—
Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков в государстве, там укрываются и
те, что воруют, срезают кошельки, оскверняют храмы и творят много других злых
дел.
—
Это ясно.
—
Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в олигархических государствах?
—
Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей.
е— Так не
вправе ли мы думать, что там, с другой стороны, много и преступников,
снабженных жалом и лишь насильственно сдерживаемых стараниями властей?
—
Конечно, мы можем так думать.
—
Не признать ли нам, что такими люди становятся там по необразованности,
вызванной дурным воспитанием и скверным государственным строем?
—
Да, будем считать именно так.
—
Вот каково олигархическое государство и сколько в нем зол (а возможно, что и
еще больше).
—
Да, все это примерно так.
553— Пусть же
этим завершится наш разбор того строя, который называют олигархией: власть в
нем основана на имущественном цензе.
["Олигархический" человек]
Вслед
за тем давай рассмотрим и соответствующего человека — как он складывается
и каковы его свойства.
—
Конечно, это надо рассмотреть.
—
Его переход от тимократического склада к
олигархическому совершается главным образом вот как...
—
Как?
—
Родившийся у него сын сперва старается подражать отцу, идет по его следам, а
потом видит, что отец во всем том, что у него есть, потерпел крушение,
столкнувшись неожиданно с государством, словно с подводной скалой: это может
случиться, если отец был стратегом или занимал другую какую-либо высокую
.должность, а затем попал под суд по навету клеветников и был приговорен к
смертной казни, к изгнаннию или к лишению гражданских
прав и всего имущества...
—
Естественно.
—
Увидев все это, мой друг, пострадав и потеряв состояние, даже испугавшись,
думаю я, за свою голову, сон в глубине души свергает с престола честолюбие и присущий
ему прежде яростный дух. Присмирев из-за бедности, он ударяется в
стяжательство, в крайнюю бережливость и своим трудом понемногу копит деньги.
Что ж, разве, думаешь ты, такой человек не возведет на тот трон свою алчность и
корыстолюбие и не сотворит себе из них Великого царя в тиаре и ожерельях, с
коротким мечом за поясом?
—
По-моему, да.
—
А у ног этого царя, прямо на земле, он там и сям рассадит в качестве его рабов
разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных соображений, имея в виду
лишь умножение своих скромных средств. Кроме богатства и богачей, ничто не
будет вызывать у него восторга и почитания, а его честолюбие будет направлено
лишь на стяжательство и на все то, что к этому ведет.
—
Ни одна перемена не происходит у юноши с такой быстротой и силой, как
превращение любви к почестям в любовь к деньгам.
—
Разве это не пример того, каким бывает человек при олигархическом строе?
—
По крайней мере это пример извращения того типа человека, который
соответствовал строю, предшествовавшему олигархии.
—
Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот человек.
—
Давай.
—
Прежде всего сходство здесь в том, что он чрезвычайно ценит деньги.
—
Конечно.
554— Он
бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные свои желания, не
допуская других трат и подавляя прочие вожделения как пустые.
—
Безусловно.
—
Ходит он замухрышкой, из всего извлекая прибыль и делая накопления; таких людей
толпа одобряет. Разве черты его не напоминают подобный же государственный
строй?
—
По-моему, да. По крайней мере деньги чрезвычайно почитают и подобное
государство, и такой человек.
—
И я думаю, раз уж он такой, он не обращал внимания на свое воспитание.
—
Наверное. А то бы он не поставил слепого хорегом и не
оказывал бы ему особых почестей20.
—
Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не признаем, что у него из-за недостатка
воспитания появляются наклонности трутня — отчасти нищенские, отчасти
преступные, хотя он всячески их и сдерживает из предосторожности?
—
Конечно.
—
А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы заметить преступность таких людей?
—
На что?
—
На то, как они опекают сирот или вообще получают полную возможность поступать
вопреки справедливости.
—
Верно.
—
Разве отсюда не ясно, что в других деловых отношениях такой человек, пользуясь
доброй славой, поскольку его считают справедливым, с помощью остатков
порядочности насильно сдерживает другие свои дурные наклонности, хотя он и не
убежден, что так будет лучше; он укрощает их не по разумным соображениям, а в
силу необходимости, из страха, потому Что дрожит за судьбу своего имущества.
—
Конечно.
—
И, клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей обнаружишь наклонности трутней,
когда дело идет об издержках за чужой счет.
—
Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.
—
Значит, такой человек раздираем внутренней борьбой, его единство нарушено, он
раздвоен: одни вожделения берут верх над другими — по большей части
лучшие над худшими.
—
Да, так бывает.
—
По-моему, такой человек все же приличнее многих, хотя подлинная добродетель
душевной гармонии и невозмутимости весьма от него далека.
—
Да, мне тоже так кажется.
555— И
конечно, его бережливость будет препятствовать ему выступить за свой счет,
когда граждане будут соревноваться в чем-либо ради победы или ради
удовлетворения благородного честолюбия: он не желает тратить деньги ради таких
состязаний и славы, боясь пробудить в себе наклонность к расточительству и
сделать ее своим союзником в честолюбивых устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой собственных средств и
потому большей частью терпит поражение, но зато остается богатым.
—
И даже очень.
—
Так будет ли у нас еще сомнение в том, что человека бережливого, дельца можно
сопоставить с олигархическим государством?
—
Нет, ничуть.
—
После этого, как видно, надо рассмотреть демократию — каким образом она
возникает, а возникнув, какие имеет особенности, — чтобы познакомиться в
свою очередь со свойствами человека подобного склада и вынести о нем свое
суждение.
—
Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед по избранному нами пути.
—
Олигархия переходит в демократию примерно следующим образом: причина здесь в
ненасытной погоне за предполагаемым благом, состоящим якобы в том, что надо
быть как можно богаче.
—
Как ты это понимаешь?
—
Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи богатыми, не захотят
ограничивать законом распущенность молодых людей и запрещать им расточать и
губить свое состояние; напротив, правители будут скупать их имущество или
давать им под проценты ссуду, чтобы самим стать еще богаче и могущественнее.
—
Это у них — самое главное.
—
А разве не ясно, что гражданам такого государства невозможно и почитать
богатство, и вместе с тем обладать рассудительностью — тут неизбежно либо
то, либо другое будет у них в пренебрежении.
—
Это достаточно ясно.
—
В олигархических государствах не обращают внимания на распущенность, даже
допускают ее, так что и людям вполне благородным иной раз не избежать там
бедности.
—
Конечно.
—
В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но зато у них есть и
жало21,
и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лишились гражданских прав, а иных
постигло и то и другое; они полны ненависти к тем, кто владеет теперь их
имуществом, а также и к прочим и замышляют переворот.
—
Да, все это так.
—
Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому, не замечают таких
людей; они приглядываются к остальным и своими денежными ссудами наносят раны
тем, кто податлив; взимая проценты, во много раз превышающие первоначальный
долг, они разводят в государстве множество трутней и нищих.
556— И еще
какое множество!
—
А когда в государстве вспыхнет такого рода зло, они не пожелают его тушить с
помощью запрета распоряжаться своим имуществом кто как желает и не прибегнут к
приему, который устраняет всю эту беду согласно другому закону...
—
Какому это?
—
Тому, который следует за уже упомянутым и заставляет граждан стремиться к
добродетели. Ведь если предписать, чтобы большую часть добровольных сделок
граждане заключали на свой страх и риск, стремление к наживе не отличалось бы
таким бесстыдством и в государстве меньше было бы зол, подобных только что нами
указанным.
—
И даже намного меньше.
—
В наше время из-за подобных вещей правители именно так настроили подвластных им
граждан. Что же касается самих правителей и их окружения, то молодежь у них
избалованная, ленивая телом и духом и слабая; у нее нет выдержки ни в
страданиях, ни в удовольствиях, и вообще она бездеятельна.
—
Как же иначе?
—
Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродетели они радеют
ничуть не больше, чем бедняки.
—
Да, ничуть.
—
Вот каково состояние и правящих, и подвластных. Между тем они бывают бок о бок
друг с другом и в путешествиях, и при любых других видах общения: на
праздничных зрелищах, в военных походах, на одном и том же корабле, в одном и
том же войске; наконец, и посреди опасностей они находятся вместе, и ни в одном
из этих обстоятельств бедняки не оказываются презренными в глазах богатых.
Наоборот, нередко бывает, что человек неимущий, весь высохший, опаленный
солнцем, оказавшись во время боя рядом с богачом, выросшим в тенистой прохладе
и нагулявшим себе за чужой счет жирок, видит, как тот задыхается и совсем
растерялся. Разве, по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что подобного
рода люди богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и разве при встрече без
посторонних глаз с таким же бедняком не скажет e он
ему, что господа-то наши — никчемные люди?
—
Я уверен, что бедняки так и делают.
—
Подобно тому как для нарушения равновесия болезненного тела достаточно
малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться, — а иной раз неурядица в
нем бывает и без внешних причин, — так и государство, находящееся в
подобном состоянии, заболевает22 и воюет само с собой по малейшему
поводу, причем некоторые его граждане опираются на помощь со стороны
какого-либо олигархического государства, а другие — на помощь
демократического; впрочем, иной раз междоусобица возникает и без постороннего
вмешательства.
557— И даже
очень часто.
[Демократия]
—
Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедняки, одержав победу,
некоторых из своих противников уничтожат, иных изгонят, а остальных уравняют в
гражданских правах и в замещении государственных должностей, что при демократическом
строе происходит большей частью по жребию.
—
Да, именно так устанавливается демократия, происходит ли это силой оружия или
же потому, что ее противники, устрашившись, постепенно отступят.
—
Как же людям при ней живется? И каков этот государственный строй? Ведь ясно,
что он отразится и на человеке, который тоже приобретет демократические черты.
—
Да, это ясно.
—
Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появится полная свобода и
откровенность и возможность делать что хочешь.
—
Говорят, что так.
—
А где это разрешается, там, очевидно, каждый устроит себе жизнь по своему
вкусу.
—
Да, это ясно.
—
Я думаю, что при таком государственном строе люди будут очень различны.
—
Конечно.
—
Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно ткань, испещренная
всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может
показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам,
любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех.
—
Конечно.
—
При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.
—
Что ты имеешь в виду?
—
Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключает в себе все роды
государственных устройств. Пожалуй, если у кого появится желание, как у нас с
тобой, основать государство, ему необходимо будет отправиться туда, где есть
демократия, и уже там, словно попав на рынок, где торгуют всевозможными
правлениями, выбрать то, которое ему нравится, а сделав выбор, основать свое
государство.
—
Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.
—
В демократическом государстве нет никакой надобности принимать участие в
управлении, даже если ты к этому и способен; не обязательно и подчиняться, если
ты не желаешь, или воевать, когда другие воюют, Или соблюдать подобно другим
условия мира, если ты мира не жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон
запрещает тебе управлять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если
это тебе придет в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна
подобная жизнь?
558— Пожалуй,
но лишь ненадолго.
—
Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении некоторых осужденных?
Или ты не видел, как при таком государственном строе люди, приговоренные к
смерти или к изгнанию, тем не менее остаются и продолжают вращаться в обществе:
словно никому до него нет дела и никто его не замечает, разгуливает такой
человек прямо как полубог.
—
Да, и таких бывает много.
—
Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократического строя;
напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому, что мы считали важным, когда
основывали наше государство. Если у человека, говорили мы, не выдающаяся
натура, он никогда не станет добродетельным; то же самое если с малолетства
— в играх и в своих занятиях — он не соприкасается с прекрасным.
Между тем демократический строй, высокомерно поправ все это, нисколько не
озабочен тем, от каких кто занятий переходит к государственной деятельности.
Человеку оказывается почет, лишь бы он обнаруживал свое расположение к толпе.
—
Да, весьма благородная снисходительность!
—
Эти и подобные им свойства присущи демократии — строю, не имеющему
должного управления, но приятному и разнообразному. При нем существует
своеобразное равенство — уравнивающее равных и неравных.
—
Нам хорошо знакомо — то, о чем ты говоришь.
["Демократический" человек]
—
Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности. Или, может быть,
надо сперва рассмотреть, как в ней складываются эти черты, подобно тому как мы
рассматривали сам государственный строй?
—
Да, это надо сделать.
—
Не будет ли это происходить вот как: у бережливого представителя
олигархического строя, о котором мы говорили, родится сын и будет
воспитываться, я думаю, в нравах своего отца.
—
Так что же?
—
Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те вожделения, что ведут к расточительству,
а не к наживе: их можно назвать лишенными необходимости.
—
Ясно.
—
Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей беседе, сперва определим, какие
вожделения необходимы, а какие нет?
—
Хочу.
—
Те вожделения, от которых мы не в состоянии избавиться, можно было бы по
справедливости назвать e необходимыми, а также и те,
удовлетворение которых приносит нам пользу: подчиняться как тем, так и другим
неизбежно уже по самой нашей природе. Разве не так?
—
Конечно, так.
—
Значит, об этих наклонностях мы вправе будем сказать, что они неизбежны.
—
Да, вправе.
559— Что же?
А те, от которых человек может избавиться, если приложит старания с юных лет, и
которые вдобавок не приносят ничего хорошего, а некоторые из них, наоборот,
ведут к дурному? Назвав их лишенными необходимости, мы дали бы верное
обозначение.
—
Да, вполне верное.
—
Не взять ли нам сперва примеры тех и других вожделений и не посмотреть ли,
каковы они, чтобы дать затем общий их образец?
—
Да, это нужно сделать.
—
Потребность в питании, то есть в хлебе и в приправе, не является ли
необходимостью для того, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувствовать?
—
Думаю, что да.
—
Потребность в хлебе необходима в двух отношениях, поскольку она и на пользу
нам, и не может прекратиться, пока человек живет.
—
Да.
—
Потребность же в приправе необходима постольку, поскольку приправа полезна для
хорошего самочувствия.
—
Конечно.
—
А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с вожделением к иной, избыточной
пище? Если это вожделение обуздывать с малолетства и отвращать от него путем
воспитания, то большинство может от него избавиться: ведь оно вредно для тела,
вредно и для души, так как не развивает ни разума, ни рассудительности.
Правильно было бы назвать его лишенным необходимости.
—
Да, более чем правильно.
—
И не назвать ли нам эти вожделения разорительными, а те, другие, прибыльными,
потому что они помогают работе?
—
Да, конечно.
—
Так же точно скажем мы о любовных и прочих подобных же вожделениях.
—
Да, именно так.
—
А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь преисполнен таких лишенных
необходимости желаний и вожделений, под властью которых он находится, тогда как
человеком бережливым, олигархического типа, владеют лишь необходимые
вожделения.
—
Ну конечно.
—
Так вот, вернемся к тому, как из олигархического человека получается
демократический. Мне кажется, что большей частью это происходит следующим
образом...
—
А именно?
—
Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без должного воспитания и в
обстановке бережливости, вдруг отведает меда трутней и попадет в общество
опасных и лютых зверей, которые способны доставить ему всевозможные
наслаждения, самые пестрые и разнообразные, это-то и будет у него, поверь мне,
началом перехода от олигархического типа к демократическому.
—
Да, совершенно неизбежно.
—
Как в государстве происходит переворот, когда некоторой части его граждан
оказывается помощь извне вследствие сходства взглядов, так и юноша меняется,
когда некоторой части его вожделений помогает извне тот вид вожделений, который
им родствен и подобен.
—
Да, несомненно.
—
И я думаю, что в случае, когда в противовес этому что-то помогает его
олигархическому началу, будь то уговоры или порицания отца либо остальных
членов семьи, в нем возникает возмущение и 560противоборство ему, а также борьба с самим собою.
—
Конечно.
—
Иной раз, по-моему, демократическое начало уступает олигархическому, часть
вожделений отмирает, иные изгоняются, в душе юноши появляется какая-то
стыдливость, и все опять приходит в порядок.
—
Это случается иногда.
—
Но затем, думаю я, другие вожделения, родственные изгнанным, потихоньку
развиваясь, вследствие неумелости отца как воспитателя становятся
многочисленными и сильными.
—
Обычно так и бывает.
—
Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от этого тайного общения рождается
множество других вожделений.
—
Конечно.
—
В конце же концов, по-моему, они, заметив, что акрополь его души пуст,
захватывают его у юноши, ибо пет там ни знаний, ни хороших навыков, ни
правдивых речей — всех этих лучших защитников и стражей рассудка людей,
любезных богам.
—
Несомненно.
—
Вместо них, думаю я, на него совершат набег ложные мнения и хвастливые речи и
займут у юноши эту крепость.
—
Безусловно.
—
И вот он снова вернется к тем лотофагам23 и открыто поселится там. Если же его
родные двинут войско на выручку бережливого начала его души, то его хвастливые
речи запрут в нем ворота царской стены, не впустят союзного войска, не примут
даже послов, то есть разумных доводов людей постарше и поумнее, хотя бы то были
всего лишь частные лица; в битве с бережливым началом они одержат верх и с
бесчестием, как изгнанницу, вытолкнут вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а
рассудительность назовут недостатком мужества и выбросят ее, закидав грязью24.
В убеждении, что умеренность и порядок в расходовании средств — это
деревенское невежество и черта низменная, они удалят их из своих пределов,
опираясь на множество бесполезных прихотей.
—
Да, это-то уж непременно.
—
Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и посвященную в великие
таинства, они затем низведут туда, с большим блеском, в сопровождении
многочисленного хора, наглость, разнузданность и распутство, увенчивая их венками
и прославляя в смягченных выражениях: наглость они будут называть
просвещенностью, разнузданность — свободою, распутство —
великолепием, бесстыдство — мужеством. Разве не именно так человек,
воспитанный в границах 561необходимых вожделений, уже в юные годы переходит к
развязному потаканию вожделениям, лишенным необходимости и бесполезным?
—
Это совершенно очевидно.
—
Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и досуга на
необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на лишенные необходимости.
Но если, на его счастье, вакхическое неистовство не будет у него чрезмерным, а
к тому же он станет немного постарше и главное смятение отойдет уже в прошлое,
он отчасти вернется к своим изгнанным было вожделениям, не полностью станет
отдаваться тем, которые вторглись, и в его жизни установится какое-то
равновесие желаний: всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему
словно досталось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем
другому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но все будет питать поровну.
—
Конечно.
—
И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в свою крепость,
если кто-нибудь ему скажет, что одни удовольствия бывают следствием хороших,
прекрасных вожделений, а другие — дурных и что одни вожделения надо
развивать и уважать, другие же — пресекать и подчинять. В ответ он будет
отрицательно качать головой и говорить, что все вожделения одинаковы и
заслуживают равного уважения.
—
Подобного рода люди именно так и поступают.
—
Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетевшему на него
желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет одну только воду и
изнуряет себя, то увлекается телесными упражнениями; а бывает, что нападает на
него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты. Порой он проводит время в беседах,
кажущихся философскими. Часто занимают его общественные дела: внезапно он
вскакивает, и что придется ему в это время сказать, то он и выполняет.
Увлечется он людьми военными — туда его и несет, а если дельцами, то тогда
в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не царит необходимость: приятной,
вольной и блаженной называет он эту жизнь и так все время ею и пользуется.
—
Ты отлично показал уклад жизни человека, которому все безразлично.
—
Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, прекрасен и пестр,
как его государство. Немало мужчин и женщин позавидовали бы жизни, в которой
совмещается множество образчиков государственных укладов и нравов.
—
Да, это так.
562— Что ж?
Допустим ли мы, что подобного рода человек соответствует демократическому строю
и потому мы вправе назвать его демократическим?
—
Допустим.
—
Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам еще
остается разобрать: это — тирания и тиран.
—
Вот именно.
[Тирания]
—
Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает тирания. Что она
получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно.
—
Ясно.
—
Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демократии получается
тирания?
—
То есть?
—
Благо, выдвинутое как конечная цель — в результате чего и установилась
олигархия, — было богатство, не так ли?
—
Да.
—
А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем, кроме наживы,
погубили олигархию.
—
Правда.
—
Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно
стремится, именно это ее и разрушает.
—
Что же она, по-твоему, определяет как благо?
—
Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна
и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.
—
Да, подобное изречение часто повторяется.
—
Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к
одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в
тирании.
—
Как это?
—
Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы,
доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх должного опьяняется
победой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те
недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет
их в мерзком олигархическом уклоне.
—
Да, так оно и бывает.
—
Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих
добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные,
похожие на правителей, там восхваляются и уважаются как в частном, так и в
общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на
все свобода?
—
Как же иначе?
—
Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов неповиновение
привьется даже животным.
—
Как это понимать?
—
Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а
сын — значить больше отца; там не станут почитать и бояться роди-телей 563(все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с
коренным гражданином, а гражданин — с переселенцем; то же самое будет
происходить и с чужеземцами.
—
Да, бывает и так.
—
А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится
школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих
учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать взрослым и
состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к
молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться
неприятными и властными.
—
Очень верно подмечено.
—
Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что купленные
рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели. Да, мы едва не
забыли сказать, какое равноправие и свобода существуют там у женщин по
отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.
—
По выражению Эсхила, "мы скажем то, что на устах теперь"25.
—
Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее, чем в других
местах, участь животных, подвластных человеку, — этому никто не поверил
бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице: "Собаки — это
хозяйки"26,
лошади и ослы привыкли здесь выступать важно и с полной свободой, напирая на
встречных, если те не уступают им дороги! Так-то вот и все остальное
преисполняется свободой.
—
Ты мне словно пересказываешь мой же собственный сон: я ведь и сам часто терплю
от них, когда езжу в деревню.
—
Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь, то, что
душа граждан делается Крайне чувствительной, даже по мелочам: все
принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они,
как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами — писаными
или Неписаными, — чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем Be было над ними власти.
е— Я это
хорошо знаю.
—
Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески
дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.
—
Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?
—
Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще больше и сильнее
развивается здесь — из-за своеволия — и порабощает демократию. В
самом деле, 564все
чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то
состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в
государственных устройствах.
—
Естественно.
—
Ведь черезмерная свобода, по-видимому, и для
отдельного человека, и для государства обращается не по что иное, как в
чрезмерное рабство.
—
Оно и естественно.
—
Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из
демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее
рабство.
—
Это не лишено основания.
—
Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь, встречающаяся в
олигархии, так же точно подтачивает демократию и порабощает ее.
—
Ты верно говоришь.
—
Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных,
под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь
смелые: мы их уподобили трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.
—
Это правильно.
—
Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный
строй, как воспаление и желчь — в тело. И хорошему врачу, и
государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее,
чем опытному пчеловоду, — главным образом, чтобы не допустить зарождения
трутней, — но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.
—
Клянусь Зевсом, это уж непременно.
—
Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее...
—
А именно?
[Три "части" демократического государства:
трутни, богачи и народ]
—
Разделим мысленно демократическое государство на три части — да это и в
действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они
возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не меньше, чем при
олигархическом строе.
—
Это так.
—
Но здесь они много ядовитее, чем там.
—
Почему?
—
Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому
им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими
исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят
речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не
допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком
государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные
люди.
—
Конечно.
—
Из состава толпы всегда выделяется и другая часть...
—
Какая?
—
Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся самые упорядоченные по
своей природе.
—
Естественно.
—
С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.
—
Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?
—
Таких богачей обычно называют сотами трутней.
—
Да, пожалуй.
565— Третий
разряд составляет народ — те, что трудятся своими руками, чужды
делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при
демократическом строе всего влиятельнее, особенно когда соберутся вместе.
—
Да, но у них нет желания делать это часто, если им не достается их доля меда.
—
А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возможность отнять
собственность у имущих и раздать ее народу, оставив, правда, большую часть
себе?
—
Таким-то способом они всегда получат свою долю.
—
А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защищаться, выступать в
народном собрании и вообще действовать насколько это возможно.
—
Конечно.
—
И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно обвинит их в
кознях против народа и в стремлении к олигархии.
—
И что же?
—
В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клеветниками, готов не со
зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они волей-неволей становятся уже
действительными приверженцами олигархии. сОни тут не при чем: просто тот
самый трутень ужалил их и от этого в них зародилось такое зло.
—
Вот именно.
—
Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.
—
Конечно.
—
А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и
его возвеличивать?
—
Конечно, привык.
—
Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из
этого корня, то есть как ставленник народа27.
—
Да, совершенно ясно.
"Тиранический"
человек
—
С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана? Впрочем, ясно,
что это происходит, когда он начинает делать то же самое, что в том сказании,
которое передают относительно святилища Зевса Ликейского
в Аркадии.
—
А что именно?
—
Говорят, что, кто отведал человеческих внутренностей, мелко нарезанных вместе с
мясом жертвенных животных, тому не избежать стать волком. Или ты не слыхал
такого предания?
—
Слыхал.
—
Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвычайно послушную
толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников? Напротив, как это
обычно бывает, он станет привлекать их к суду по несправедливым обвинениям и
осквернит себя, отнимая у человека жизнь: своими нечестивыми устами 566и языком он
будет смаковать убийство родичей. Карая изгнанием и приговаривая к страшной
казни, он между тем будет сулить отмену задолженности и передел земли. После
всего этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо
погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из
человека в волка?
—
Да, это ему неизбежно суждено.
—
Он — тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью.
—
Да, он таков.
—
Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию, а потом вернулся — назло
своим врагам, — то возвращается он уже как законченный тиран.
—
Это ясно.
—
Если же те, кто его изгнал, не будут в состоянии его свалить снова и предать
казни, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тайное убийство.
—
Обычно так и бывает.
—
Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть только они
достигнут такой власти, они велят народу назначить им телохранителей, чтобы
народный заступник был невредим.
—
Это уж непременно.
—
И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью, за себя же пока
вполне спокоен.
—
Безусловно.
—
А когда увидит это человек, имеющий деньги, вместе с деньгами и основание
ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, как гласило прорицание Крезу,
...к
берегам песчанистым Герма
Без оглядки бежит, не стыдясь прослыть малодушным28.
—
Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.
—
Если бы его захватили, он был бы казнен.
—
Непременно.
—
А тот, народный ставленник, ясно, не покоится "величествен... на
пространстве великом"29,
но, повергнув многих других, прямо стоит на колеснице своего государства уже не
как представитель народа, а как совершенный тиран.
—
Еще бы.
—
Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека того государства, в котором
появляется подобного рода смертный?
—
Конечно, надо разобрать.
—
В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто бы ему ни
встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает многоа о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает
много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и
раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и
кротким.
—
Это неизбежно.
—
Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, так что они
перестанут его беспокоить, я думаю, первой его задачей будет постоянно
вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в
предводителе...
—
Это естественно.
567— ...да и
для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день,
меньше злоумышляя против него.
—
Это ясно.
—
А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления,
то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради
всего этого тирану необходимо постоянно будоражить всех посредством войны.
—
Да, необходимо.
—
Но такие действия сделают его все более и более ненавистным для граждан.
—
Конечно.
—
Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению,
станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему свое недовольство
всем происходящим — по крайней мере, те, что посмелее.
—
Вероятно.
—
Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что в
конце концов не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то
годился.
—
Ясно.
—
Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто
разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен
всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство.
—
Дивное очищение, нечего сказать!
—
Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела все
наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.
—
По-видимому, для тирана это необходимо, если . он хочет сохранить власть.
—
Он связан блаженной необходимостью либо обитать вместе с толпой негодяев,
притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с жизнью.
—
Да, связан.
—
И не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам своими этими
действиями, тем больше требуется ему верных телохранителей?
—
Конечно.
—
А кто ему верен? Откуда их взять?
—
Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.
—
Клянусь собакой, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то трутнях, о
чужеземном сброде.
—
Это тебе верно кажется.
—
Что же? Разве тиран не захочет иметь местных телохранителей?
—
Каким образом?
—
Он отберет у граждан рабов, освободит их и сделает своими копейщиками.
—
В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.
—
Блаженным же существом назовешь ты тирана, 568раз подобного рода люди — его верные друзья, а
прежних, подлинных, он погубил!
—
Он принужден довольствоваться такими.
—
Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество составят эти новые
граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть и избегать его.
—
Несомненно.
—
Недаром, видно, мудреное дело — сочинять трагедии, а ведь в этом особенно
отличился Эврипид.
—
Что ты имеешь в виду?
—
Да ведь у него есть выражение, полное глубокого смысла:
Тираны
мудры ведь, общаясь с мудрыми30.
Он
считает — это ясно, — что тиран общается с мудрецами.
—
И как он до небес превозносит тираническую власть31 и многое другое в этом деле — он
и остальные поэты!
—
Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и нас, и всех тех,
кто разделяет наши Взгляды на общественное устройство, извинят, если мы не
примем их в наше государство именно из-за того, что они так прославляют
тираническую власть.
—
Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере те, кто из них поучтивее.
—
Обходя другие государства, собирая густую толпу, подрядив исполнителей с
прекрасными, сильными, впечатляющими голосами, они привлекают граждан к тирании
и демократии.
—
Да, и при этом очень стараются.
—
Мало того, они получают вознаграждение и им оказываются почести всего более,
как это и естественно, со стороны тиранов, а на втором месте и от демократии.
Но чем выше взбираются они к вершинам государственной власти, тем больше
слабеет их почет, словно ему не хватает дыхания идти дальше.
—
Действительно это так.
—
Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к этому войску тирана,
столь многочисленному, великолепному, пестрому, всегда меняющему свой состав, и
посмотрим, на какие средства оно содержится.
—
Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они имеются в
государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он уменьшает
обложение населения налогами.
—
А когда эти средства иссякнут?
—
Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников и
сподвижниц уже на отцовские средства.
—
Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.
—
Это тирану совершенно необходимо.
—
Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не
вправе кормиться за счет отца, скорей уж, наоборот, отец за счет сына, 569и что отец
не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот
подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и
рабов, и всякое отребье? Напротив, раз представитель народа так выдвинулся,
народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и от так называемых достойных32 людей; теперь же народ велит и ему, и
его сподвижникам покинуть пределы государства: так отец выгоняет из дому сына
вместе с его пьяной ватагой.
—
Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да еще и любовно
вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими
слабыми силами.
—
Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом и, если тот не
отступится, прибегнет даже к побоям?
—
Да, он отнимет оружие у своего отца.
—
Значит, тиран — отцеубийца и плохой кормилец для престарелых;
по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По
пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь"33:
так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической
власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство
— рабство у рабов.
—
Это именно так и бывает.
—
Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточно разобрали, как из
демократии получается тирания и каковы ее особенности?
—
Вполне достаточно.
1 Возможно, здесь содержится намек на идеальную жизнь уже за пределами чувственного мира, которая вдохновенно изображена Платоном в "Федоне" и в Х книге "Государства".
2 Схолиаст к данному месту считает это
профессиональным выражением борцов, когда результатом борьбы оказывается ничья
и надо повторить схватку. Ср. "Федр", 236с; "Законы", 682е.
3 Известны спартано-критские
пристрастия Платона, ощутимо выраженные в "Законах". В Спарте,
согласно Платону, устанавливал законы Аполлон, на Крите — Зевс, с которым
общался царь Минос, действовавший "сообразно его откровениям" (I
624a-625а).
Перикл
высоко ценил традиционное уважение младшими старших у спартанцев (Xen. Mem. III 5, 15). Аристотель
же в "Политике", обсуждая государственный строй Спарты и Крита (II
6-7), находит в Спарте много недостатков (в том числе свободное положение
женщин и несоразмерность владения собственностью), соглашаясь с Платоном лишь в
том, что система спартанского законодательства рассчитана "на часть
добродетели, именно на добродетель, относящуюся к войне" (1271 b1-3).
4 Олигархия — "власть
немногих". Подробный анализ олигархии дан у Аристотеля в
"Политике" (IV 5). Здесь указано, что власть обеспечена высоким
имущественным цензом, закрывающим доступ к должностям большинству гражданского
населения. Аристотель устанавливает четыре типа олигархии, иной раз
приближающейся то к аристократическому, то к династическому наследственному
правлению.
5 Демократическая форма правления
рассмотрена у Аристотеля ("Политика", IV 4) также с подробным
анализом пяти ее типов, различающихся по степени осуществления равенства,
имущественному цензу и отношению к закону.
6 Аристотель, рассматривая тиранию
("Политика", IV 8), выделяет три ее типа. Первые два близки к царской
власти, покоясь на законном основании и на добровольном признании со стороны
подданных, хотя "власть в них осуществляется деспотически, по произволу
тиранов" (1295а 15-17). Третий вид—тирания по преимуществу —
соответствует абсолютной монархии, но возникает "против желания
подданных", так как "никто из свободных людей не согласится
добровольно подчиняться такого рода власти" (1295а 17-23). В
"Риторике" Аристотель определяет тиранию как "неограниченную (aoristos) монархию" (I 8, 1366а 2).
7 Наследственная власть, или
"династия", — вид правления, по Аристотелю, когда власть
переходит по наследству от отца к сыну и господствует не закон, а должностные
лица (Polit. IV 5, 1292b 5 сл.).
8 Приобретаемая за деньги царская
власть—это, по Аристотелю, правление наподобие того, что было в
Карфагене (Polit. II 8, 1273а 36).
9 К промежуточной форме правления,
видимо, относится власть "эсимнетов" (Arist. Polit. IV 8 1295а
10-14), как, например, на о. Лесбосе, где такими
монархами, избранными пожизненно и обладающими законодательной властью, были Питтак и Мир-сил.
10 Ср. выше, IV 445с-d.
11 Ср. т. 1, "Апология
Сократа", 34d и прим. 39.
12 Под тимократией (греч.
timê — "честь",
"цена", "плата") подразумевается правление, основанное на
принципе ценза, обусловленного имущественным положением, как, например, в
Афинах до конституции Солона или в Коринфе после падения рода Кипсела.
Аристотель
указывает, что из трех видов правления (монархия, аристократия и тимократия) "лучшее — монархия, худшее — тимократия" (Ethic. Nic. VIII 12, 1160a31-1160b69).
13 Здесь, видимо, намек на
"Илиаду" (XVI 112).
14 Пророчество Муз о гибели идеального
государства основано на так называемом "Платоновом
(или "брачном") числе". Это загадочное число — обычная для
Платона попытка математически осмыслить наилучшие условия для процветания идеального
общества, которое строится по типу человеческого организма, в свою очередь
являющегося отражением высшего и благого космического
ума. У Платона, испытавшего большое влияние пифагорейцев, познание космоса,
общества и человека сопряжено с определенными числовыми соотношениями и
обосновывается геометрически. Согласно учению Платона, человеческие порождения,
а значит и общество, могут достичь совершенства только при осуществлении
равномерной, или "равносторонней", "квадратной" гармонии.
"Продолговатые же числа выражают неравномерность, неправильность развития.
Что
касается вопроса о конкретном математическом значении "брачного
числа", то он вызывал многочисленные дискуссии на протяжении веков и
продолжает оставаться спорным. Некоторые комментаторы усматривают здесь связь с
периодом (количестве дней) утробного развития ребенка. Подробно относительно
всевозможных математических толкований этого места см. в кн.: А. Ф. Лосев. История античной
эстетики. Софисты. Сократ. Платон М., 1969, стр. 319
15 См. Гесиод.
Труды и дни, 109
16 См. выше, III 415a.
17 Платон рисует здесь образ государства,
близкий по своим главным чертам к Спарте V в. до н. э., где была объединена
суровая простота военного лагеря с жадным накоплением богатств И небывалой
роскошью. О скупости спартанцев читаем в "Андромахе"
Еврипида (451) и в "Мире" Аристофана (621), где спартанцы названы
"корыстолюбивыми" (aischrocerdeis). Хотя
накопление золота н серебра в Спарте формально
запрещалось, о больших богатствах спартанцев сообщает Ксенофонт
(Rep. Lac. VII b)
О смешанном виде правления в Спарте Платон
упоминает н раз. В "Законах" Мегилл прямо говорит, что не знает, к каком роду следует
это правление причислять. То оно "похоже даже на тиранию", а то
"на самое демократическое из всех государств"; хотя в нем "странно
не признать и аристократию", и "пожизненную царскую власть" (IV
712d-e).
18 Главкон,
как сообщает Ксенофонт, будучи едва двадцатилетним
юношей, хотел "стать во главе государства" и "чувство вал себя
великим человеком", слыша иронические похвалы Сократа (Mem.
Ill 6, 1-2); последний в конце концов отговорил его,
посоветовав, если он хочет "пользоваться славой и уважение" в
городе", стараться добиться "как можно лучшего знания в избранной
сфере деятельности" (III 6, 18).
19 Здесь несколько перефразируются слова Этеокла, repot трагедии Эсхила
"Семеро против Фив", обратившегося к вестник} с просьбой рассказать
"о вождях, поставленных со своими войсками у других ворот" (Aesch. Sept. 451).
20 Здесь имеется в виду бог богатства
Плутос, слепой по своей природе (см. комедию Аристофана
"Плутос") и потому несправедливо распределяющий богатство среди
людей.
21 См. выше (552с-d) аналогию с трутнями.
22 Ср. Демосфен (Olynth. II
21), где проводится аналогия между болезнями тела и государства. Они не
замечаются, когда тело здорово или войны происходят с внешними врагами, но
тотчас становятся заметными, когда тело заболевает или война происходит внутри
государства.
23 Лотофаги — сказочное племя, употреблявшее
в пищу лотос, съев который чужеземцы теряют память и забывают родину (Гомер.
Од. IX 83-102).
24 Здесь — персонификация, близкая
к той, что находим в VII кн. "Государства" (см. прим. 22 к этой
книге).
25 Эсхил, фр. 351 N.-Sn.
26 Схолиаст указывает, что эта пословица
имеет в виду "подобие управляемых с управляющими".
27 Аристотель пишет: "Большая часть
тиранов вышла, собственно говоря, из демагогов, которые приобрели доверие
народа тем, что клеветали па знатных" (Polit. V
8. 1310b 14-16).
28 Об этом оракуле, данном в Дельфах
Крезу, сообщает Геродот (I 55).
29 Гомер. Ил. XVI 775.
30 Схолиаст приписывает этот стих
трагедии Софокла "Аякс Локрский"
(фр. 13 N.-Sn.). У Эврипида,
как указывает схолиаст, тоже есть такой стих.
21 Ср. Эврипид. Троянки, 1169.
32 О понятии "калокагатии"
(ближе всего переводится как достоинство)
в Древней Греции см. А. Ф. Лосев. Классическая калокагатия и ее типы (сб. "Вопросы эстетики",
№
В
"Государстве" (III 401d-e) это понятие выражено через учение о
"симметрии" души, переходящей в "симметрию" жизни И
поступков; тем самым устанавливается связь с ритмом, гармонией и музыкой,
"проявляющимися внутри человека и вовне, в его суждениях и поступках"
(указ. соч., стр. 459).
33 Соответствует русской пословице:
"Из огня да в полымя".
Источник:
Платон. Собрание сочинений в 3-х тт.
Т.3 (1). — М.,
OCR: Е. Городецкий