Иммануил Валлерстайн

Иммануил Валлерстайн

МИРОСИСТЕМНЫЙ АНАЛИЗ*

Перевод. Н.С.Розова

Время мира, вып.1 Новосибирск, 2000. С.105-123.

Миросистемный анализ — это не теория о социальном мире или его части. Это — протест против способов, которыми было структурировано для всех нас социальное научное исследование при его возникновении в середине XIX в. Данный способ исследования фактически стал набором, как правило, неоспоримых допущений a priori. Миросистемный анализ утверждает, что этот способ научного исследования, практикуемый во всем мире, в большей степени закрывал, нежели открывал многие наиболее важные и наиболее интересные вопросы. Пребывая в шорах, сконструированных в XIX в., мы не в состоянии выполнить социальную задачу, которую желаем выполнить и выполнения которой ждет от нас остальная часть мира, — рационально представить лежащие перед нами реальные исторические альтернативы. Миросистемный анализ родился как моральный и как политический протест в самом широком смысле этого слова. Однако именно на основе научных требовании, т. е. на основе требований, относящихся к возможностям систематического знания о социальной реальности, миросистемный анализ бросает вызов господствующему способу исследования.

В таком случае это спор об основах фундаментальных принципов (fundamentals), а такие споры всегда трудны. Во-первых, большинство его участников имеют глубокие убеждения относительно этих основ. Во-вторых, редко бывает, чтобы какое-либо ясное, простое эмпирическое исследование могло бы разрешить или хотя бы прояснить эти вопросы. Эмпирический спор должен быть вынесен на очень сложный холистический уровень. Охватывает ли сумма производного теоретизирования, исходящего из того или иного набора предпосылок, известные описания реальности в более «удовлетворительной» манере? Это вовлекает нас в дополнительные дилеммы всех сортов.

*Перевод осуществлен по изд.: Wallcrstein I. World-Systems Analysis // Social Theory Today / Ed. by A. Giddcns, J. H. Turner. Cambridge: Polity Press, 1987.

P. 309-324.

Известные нам «описания» реальности суть — в некоторых пределах — функция от наших исходных посылок; будущие «описания» могут, конечно, трансформировать наше восприятие реальности. Действительно ли охватывает реальность «теоретизирование», претендующее сегодня на то, чтобы охватить ее? И последнее, но не менее важное: что означает охватить реальность «в удовлетворительной манере»? Является ли этот последний критерий чем-то большим, чем эстетическое определение?

Кроме того, что споры о фундаментальных принципах тщетны по всем этим причинам, у каждой стороны есть присущий ей недостаток. Защитники существующих взглядов должны «оправдывать» аномалии вследствие нашего сегодняшнего вызова. Но и бросившие вызов должны предложить убедительные «данные» в ситуации, когда по сравнению с традиционным социальным научным исследованием, существующим 150 лет или около того, у них было гораздо меньше времени, чтобы накопить хотя бы приблизительно подходящие «данные». А данные по предмету, по своей сути не поддающемуся экспериментальной обработке, не могут быть быстро накоплены. Поэтому спор о фундаментальных принципах можно мыслить по аналогии со схваткой на чемпионате в тяжелом весе, но без рефери и между некими двумя страдающими диспепсией боксерами, у каждого из которых левая рука привязана за спиной. Возможно, это забавно наблюдать, но бокс ли это? Наука ли это?

И кто это будет решать? В некотором смысле, решать будут зрители — и, возможно, не путем наблюдения за боксерами, а выясняя это через собственное участие в бос. Тогда зачем беспокоиться? Затем, что боксеры —i часть зрителей, которые, конечно же, все являются боксерами.

Чтобы мы не заблудились в аналогиях, позвольте мне вернуться к дискуссии о фундаментальных принципах. Я предлагаю взять семь общих предпосылок социального научного исследования и определить, что же заставляет меня чувствовать относительно них дискомфорт. Затем я выясню, не являются ли альтернативные (или даже противоположные) положения столь же приемлемыми или более приемлемыми, и покажу направление, в котором эти альтернативные предпосылки могли бы нас повести.

Социальные науки составлены из нескольких «дисциплин», которые являются интеллектуально- связным и и последовательными (intellectually-coherent) группировками предметов исследования, отдельных друг от друга.

Этими дисциплинами чаще всего считаются антропология, экономика, политология (political science) и социология. Конечно, имеются и потенциальные добавления к этому перечню, такие как география. Является история социальной наукой или нет — предмет полемики, и мы еще вернемся к этому (см. разд. II). Подобный спор идет и о психологии или, по крайней мере, о социальной психологии. По меньшей мере с 1945 г. распространялась мода выражать сожаление по поводу ненужных барьеров между «дисциплинами» и отстаивать достоинства «междисциплинарного» исследования и/или обучения. Это аргументировалось по двум пунктам. Один — это утверждение, что анализ некоторых «проблемных областей» может извлечь пользу из подхода, сочетающего перспективы многих дисциплин. Говорят, например, что если мы хотим исследовать «труд», то объединение знаний, предлагаемых такими дисциплинами, как экономика, политология и социология, могло бы быть очень успешным. Логика такого подхода ведет к мультидисциплинарным командам или единому образовательному «изучению нескольких дисциплин», по крайней мере, в той степени, в какой они имеют отношение к «труду».

Второе предполагаемое основание для «междисциплинарного» исследования несколько отличается [от первого]. Доказывается, что при проведении коллективного исследования становится ясно, что некоторые из наших предметов находятся «на границе» двух или более дисциплин. «Лингвистику», например, можно поместить на такой «границе». Логика такого подхода может привести в конечном итоге к развитию новой «автономной дисциплины», что во многих отношениях случилось с изучением лингвистики в течение последних тридцати лет. Мы знаем, что есть множество дисциплин, поскольку есть множество академических факультетов в университетах по всему миру, ученые степени но этим дисциплинам, национальные и международные ассоциации специалистов по этим дисциплинам. Таким образом, мы знаем политически, что различные дисциплины существуют.

Они имеют организации с границами, структурой и персоналом, чтобы защищать свои коллективные интересы и обеспечивать свое коллективное воспроизводство. Но это ничего не говорит нам об оправданности их интеллектуальных притязаний на обособление — притязаний, которые, как предполагается, оправдывают организационные сети.

Восхваление достоинств междисциплинарной работы в социальных науках пока еще существенно не подорвало силы организационных аппаратов, которые защищают обособленные дисциплины. По сути, может быть справедливо противоположное: что усилило притязания каждой дисциплины на представление своего логически обособленного уровня анализа, привязанного к соответствующей методологии, — так это постоянное подтверждение практиков различных дисциплин, что у каждой из них есть что позаимствовать из другой и чего она не могла бы узнать, оставаясь на своем собственном уровне анализа со своей специфической методологией, а также, что это «другое» знание является уместным и важным для решения интеллектуальных проблем, над которыми каждая [дисциплина] работает. Междисциплинарная работа ни в каком смысле не является интеллектуальной критикой per se* существующего разделения социальной науки и в любом случае лишена политического импульса, чтобы влиять на существующие институциональные структуры.

*Сама по себе (лат.

Но являются ли различные социальные научные дисциплины действительно «дисциплинами» ? Для слова, столь широко используемого, редко об суждается, что же, собственно, составляет дисциплину. Для этого термина пет статьи ни в «Международной энциклопедии социальных /шут (International Encyclopaedia of the Social Sciences), ни в «Энциклопедии философии» (Encyclopaedia of Philosophy), ни в "Энциклопедии Британика" (Encyclopaedia Britannica). Лучше мы обратимся к «Оксфордскому словарю английского языка» (Oxford English Dictionary), который говорит нам, что

...этимологически 'дисциплина', как относящаяся к ученику (disciple) или учащемуся (scholar), противоположна 'доктрине' — принадлежности доктора или учителя; таким образом, в истории слов доктрина больше относится к абстрактной теории, а дисциплина— к практике или упражнению.

Но, напоминая о происхождении термина, «Оксфордский словарь» не прибавляет ничего нового, в современном определении ограничиваясь описанием дисциплины как «раздела преподавания или образования; отрасли изучения или знания; науки или искусства в его образовательном аспекте». Похоже, упор здесь делается на воспроизводство знания (или, но меньшей мере, на его распространение), а не на его производство. Но разве не очевидно, что понятие «дисциплина» не может быть не связанным с процессом производства знания?

История социальных наук довольно ясна, по крайней мере, в общих чертах. Когда-то не было социальных наук или были только их «предшественники». Затем медленно, но верно появлялся в XIX в. ряд названий, затем факультетов, степеней и ассоциаций, которые к 1945 г. (хотя иногда и раньше) кристаллизовались в категории, которыми мы пользуемся сегодня. Имелись и другие 'названия', которые были отброшены и которые, вероятно, подразумевали другие «группировки» «предмета исследования». Что охватывали такие термины, как «моральная экономика» или Staahvissenschaft *, не совсем ясно. И это не из-за того, что их защитники недостаточно ясно мыслили, а потому что «дисциплина» в некотором реальном значении определяет себя в длительной перспективе через практику. Прерванная практика означает несостоявшуюся дисциплину. Например, знаменитое четырехчастное разделение антропологии (физическая антропология, социальная, или культурная, антропология, археология и лингвистика) было (и до некоторой степени остается до сих пор) в большей степени 'практикой', нежели 'доктриной'. Затем оно стало доктриной, преподаваемой и оправданной наличием докторов или преподавателей. Но дало ли оно в сумме логически связный, оправданный уровень анализа, или способ анализа, или только отдельный предмет исследования?

государствоведение (нем.).

Мы знаем, откуда произошли все эти разделения предмета. Они интеллектуально проистекают из господствующей либеральной идеологии XIX в., которая утверждала, что государство и рынок, политика и экономика были аналитически отдельными сферами, каждая со своими особенными правилами («логикой»). Обществу было предписано держать их раздельно, и исследователи изучали их раздельно. Поскольку при этом, казалось, многие реалии явно не относились ни к сфере рынка, ни к сфере государства, эти реалии были помещены в остаточный мешок, который обрел в качестве компенсации величественное название социологии. Существовало мнение, что социология призвана объяснять внешне «иррациональные» явления, которые экономика и политическая наука были не в состоянии объяснить. Наконец, поскольку были народы, находящиеся вне царства цивилизованного мира, — отдаленные и с которыми было трудно общаться, — изучение таких народов включало специальные требования и предполагало специальное обучение; и вот оно получило несколько спорное название антропологии.

Мы знаем историческое происхождение этих областей знания. Мы знаем их интеллектуальные маршруты, которые были сложными и разнообразными, особенно после 1945 г. И мы знаем, почему они натолкнулись на «пограничные» трудности. Поскольку мир развивался, линия соприкосновения между «примитивным» и «цивилизованным», «политическим» и «экономическим» расплывалась. Научное браконьерство стало обычным делом. Нарушители границ отодвигали заборы, но, однако ж, не ломали и не опрокидывали их.

Сегодня перед нами стоит вопрос: есть ли какие-нибудь критерии, которые можно использовать, чтобы утвердить относительно ясным и обоснованным способом границы между четырьмя предполагаемыми дисциплинами — антропологией, экономикой, политологией и социологией? Миросистемный анализ отвечает на этот вопрос недвусмысленным «нет». Все предполагаемые критерии — уровень анализа, предмет, методы, теоретические исходные положения — либо уже не верны на практике, либо, если сохраняются, являются скорее барьерами для дальнейшего знания, нежели стимулами к его созданию.

Опять-таки, с другой стороны, различия между допустимыми темами, методами, теориями или теоретизированием внутри какой-нибудь из так называемых «дисциплин» гораздо большие, чем различия между самими дисциплинами. Это означает на практике, что перекрытие является субстанциональным и все время возрастает в аспекте исторической эволюции всех этих областей знания. Пришло время прорваться через это интеллектуальное болото, сказав, что данные четыре дисциплины на самом деле — всего лишь одна. Это не значит, что все социальные исследователи должны выполнять идентичную работу. Существует потребность и вероятность специализации в «сферах исследования». Но давайте вспомним один имеющийся у нас важный организационный пример. Где-то в период 1945—1955 гг. две до того времени организационно раздельные «дисциплины» — ботаника и зоология — слились в единую дисциплину, названную биологией. С этого времени биология стала процветающей дисциплиной и породила множество подотраслей, но ни одна из них, насколько мне известно, не носит название и не имеет черт ботаники или зоологии.

Аргумент миросистемного анализа недвусмыслен и прям. Три предполагаемые арены коллективных человеческих действий — экономическая, политическая и социальная (или социокультурная) — не являются автономными аренами социального действия. Они не имеют отдельных «логик». Еще более важно, что переплетение принуждающих связей, условий, решений, норм и «ра-циональностей» таково, что ни одна применяемая исследовательская модель не может изолировать «факторы», согласующиеся с категориями; экономическое, политическое и социальное, — и работать только с одним видом переменных, имплицитно считая другие константами. Мы утверждаем, что есть единый «набор правил» или единый «набор принуждающих связей», внутри которых действуют эти разнообразные структуры.

Отучай, в сущности, полного перекрытия предполагаемых областей — социологии и антропологии — даже еще более показателен. Насколько нужно развернуть воображение, чтобы можно было утверждать, что «Долговой угол» Эллиота Либоу (Licbaw) и «Общество на углу улицы» Вильяма Ф. Уайта (White), два «классических» труда, один из которых написан «антропологом», а другой — «социологом», суть работы в двух разных дисциплинах? И, как знает каждый читатель, было бы нетрудно составить длинный перечень таких примеров.

История — это изучение и объяснение особенного (particular), как оно реально происходило в прошлом. Социальная наука является утверждением универсального набора правил, с помощью которых объясняется человеческое/социальное поведение.

Это знаменитое разделение между идиографичееким и номотетическим способами анализа, которые, как принято считать, являются противоположными. «Жесткая» версия данного противопоставления состоит в утверждении, что только один из способов (какой именно — это каждый выбирает в соответствии со своими взглядами) является законным или интересным или даже «возможным». Эта «жесткая» версия есть то, о чем и был Melhodenstreil". «Мягкая» версия рассматривает эти два способа как два пути проникновения в социальную реальность.

Несмотря на то, что они применяются отдельно, по-разному и для несхожих (даже противоположных) целей, было бы плодотворным для гуманитарного мира соединить эти два подхода. Такая «мягкая» позиция сопоставима с доказательством заслуг «междисциплинарной» работы в социальных науках. При отстаивании достоинств сочетания этих двух подходов интеллектуальная правомерность рассмотрения их как двух отдельных способов только усиливается.

* методический спор (нем.).

Сильнейшие аргументы и идиографической, и номотетической школ кажутся убедительными. Аргумент идиографической школы является древней доктриной, согласно которой «все течет». Если вес всегда изменяется, то всегда будет ложным любое обобщение, относящееся к двум или более предположительно сравнимым явлениям. Все, что можно сделать, — это через вживание и эмпатию понимать последовательность событий. Аргумент номотетической школы состоит в том, что реальный мир (включая социальный) не является набором случайных происшествий. Если так, то должны быть правила, описывающие «закономерности» (regularities), и в этом случае имеется поле для научной деятельности.

Так же убедительна сильнейшая критика каждой стороны в адрес другой. Номотетическая критика идиографической позиции состоит в том, что любое перечисление «прошлых событий» определенно является выборкой из реальности (как это на самом деле происходило) и, следовательно, подразумевает наличие критериев выбора и категорий описания. Эти критерии и категории основываются на неподтвержденных, но тем не менее реальных обобщениях, которые сродни научным законам. Критика номотетичеекого подхода состоит в том, что он пренебрегает теми трансформационными явлениями (отчасти из-за рефлексивности социальной реальности), которые делают невозможным «повторение» структуральных порядков.

Есть различные способы обращения с этой взаимной критикой. Один из них — это путь «сочетания» истории и социальных наук. Говорится, что историк обслуживает социального исследователя, обеспечивая последнего более широкими и глубокими наборами данных для выведения его законоподобных обобщений. Говорится, что социальный исследователь обслуживает историка, предлагая ему результаты исследования, разумно представленные обобщения, которые предлагают проникновение в суть (insight) при экспликации отдельной последовательности событий.

Проблема этого четкого разделения интеллектуального труда состоит и том, что оно предполагает возможность отделения «последовательностей» в качестве предмета для «исторического» анализа и малых «всеобщностей» — в качестве предмета для «социального научного» анализа. Однако на практике то, что является последовательностью для одного, является всеобщностью для другого, и нейтральный наблюдатель находится в затруднительном положении относительно того, каким образом провести различие между ними на чисто логической основе как противоположной, скажем, стилистической или репрезентационной.

Проблема, однако же, еще глубже. Есть ли существенная разница между последовательностью и всеобщностью, между историей и социальной наукой? Это два занятия или одно? Синхрония сродни геометрическому измерению. Его можно описать логически, но на бумаге можно нарисовать только ложным образом. В геометрии точка, линия или плоскость могут быть изображены только в трех (или четырех) измерениях. Так же обстоит дело и в «социальной науке». Синхрония — это понятийный предел, а не социально применимая категория. Любое опиcание включает время, и единственный вопрос в том, насколько широкая полоса здесь подходит. Подобным образом уникальная последовательность поддастся описанию только в не-уникальных категориях. Всякий понятийный язык предполагает сравнение между мирами (universes). Точно так же, как мы не можем буквально "нарисовать" точку, мы не можем буквально «описать» какое-либо уникальное «событие*. Рисунок имеет толщину, а описание включает сложное обобщение.

Поскольку это — неразрешимая логическая дилемма, решение следует искать на эвристических основаниях. Миросистемный анализ предлагает эвристическую ценность via media* между трансисторическими обобщениями и конкретными описаниями (particularistic narrations). Он утверждает, что, когда наш масштаб виденья стремится к любому из пределов, результат будет представлять минимальный интерес и содержать минимальную полезность. Он утверждает, что оптимальным методом является проведение анализа внутри системных каркасов (frameworks), достаточно продолжительных во времени и достаточно крупных в пространстве, чтобы была включена управляющая «логика», которая «детерминирует» большую часть последовательной реальности, одновременно признавая и принимая в расчет, что эти системные каркасы имеют начала и концы и, следовательно, не должны считаться «вечными» явлениями. Тогда это означает, что в каждый данный момент мы ищем и каркас («циклические ритмы» системы), который мы описываем концептуально, и устойчивые структуры (паттерны) внутренней трансформации («вековые тренды» системы), которая в конечном итоге приведет к гибели системы и которую мы описываем последовательно. Это означает, что задача является единой. Есть не историк, не социальный исследователь, а только исторический социальный исследователь, который анализирует общие законы конкретных систем и отдельных последовательностей, через каковые эти системы прошли (грамматическое время здесь преднамеренно не является так называемым этнографическим настоящим). Мы наталкиваемся теперь на проблему определения «единицы анализа», внутри которой мы должны работать и которая приводит нас к нашей третьей предпосылке.

Человеческие существа организованы в целостности, которые мы можем назвать обществами и которые конституируют фундаментальные социальные

каркасы, внутри которых проживается человеческая жизнь.

Нет понятия более распространенного в современной социальной науке, чем «общество», и нет понятия, используемого более автоматически и нереф-лективно, чем “общество”, и это несмотря на бесчисленные страницы, посвя щенные его определению

* среднего пути (лат.).

. Определения в учебниках вращаются вокруг вопроса «что есть общество?», в то время как аргументы, только что приведенные нами по поводу единства исторической и социальной науки, заставляют нас задать иной вопрос: «когда и где есть общество?».

«Общества» конкретны. Более того, «общество» — это термин, от которого мы могли бы с успехом отказаться из-за его понятийной истории и, следовательно, его, по существу, неискоренимых и вводящих в глубокое заблуждение коннотаций. "Общество" — термин, текущее использование которого в истории и социальных науках совпадает по времени с институциональным появлением современной социальной науки в XIX в. Общество является одной половиной противоречивого тандема, другая половина которого — это государство. Французская революция была культурным водоразделом в идеологической истории современной миросистемы, в которой она привела к широкому распространению идеи, что социальное изменение, а не социальный покой является нормальным как в нормативном, так и в статистическом смысле слова. В связи с этим была поставлена интеллектуальная проблема, как регулировать, ускорять, замедлять или иначе влиять на этот нормальный процесс изменения и эволюции.

Возникновение социальной науки как институциализированной социальной деятельности было одним из главных системных ответов на эту интеллектуальную проблему. Социальная наука стала представлять рационалистическую идеологию, заключающуюся в том, что если процесс понимается (идеографически или — чаще — номотетически), то можно влиять на него каким-то морально позитивным образом. (Даже «консерваторы», приверженные сдерживанию изменения, могли широко соглашаться с этим подходом.)

Политические последствия такого предприятия не миновали (и не минуют) никого. Именно поэтому социальная наука остается до сегодняшнего дня спорной. Но именно поэтому в XIX в. понятие «общество» противопоставлялось понятию «государство». Многочисленные основанные и основывающиеся суверенные государства были очевидными средоточиями политической деятельности. Они казались местом эффективного социального управления и, следовательно, ареной, где можно было влиять на социальные изменения и осуществлять их. Стандартный подход XIX в. к данной интеллектуально-политической теме был связан с вопросом, как «помирить» общество и государство. В этой формулировке государство можно было бы прямо исследовать и анализировать. Оно действовало через официальные учреждения с помощью известных (конституционных) правил. Общество понималось как ткань нравов и обычаев, которая держала группу людей вне официальных правил, несмотря на них или вопреки им. В некотором смысле общество представляло нечто более устойчивое и «глубокое», чем государство, менее поддающееся манипулированию и явно более ускользающее.

С тех пор идет большой спор о том, как общество и государство соотносятся друг с другом, которое из них было или должно быть подчинено другому и что олицетворяло более высокие моральные ценности. Со временем мы привыкли к мысли, что границы общества и государства совпадают, или, если нет, то должны (и в конечном итоге будут) совпадать. Таким образом, без явного утверждения этого на теоретическом уровне историки и социальные исследователи пришли к тому, чтобы рассматривать современные суверенные государства, гипотетически распространенные назад во времени, как базовые социальные целостности, внутри которых происходит социальная жизнь. Было некоторое спорадическое сопротивление этому взгляду со стороны антропологов, но они сопротивлялись во имя мнимой ранней политике -культурной целостности, важность которой оставалась первостепенной, как утверждали многие из них, для больших сегментов мирового населения.

Таким образом, через черный ход и не будучи проанализированными, вся историография и вся теория мира Нового времени пробрались как субстрат и истории, и социальной науки. Мы живем в государствах. Есть общество, лежащее в основе каждого государства. Государства имеют историю и, следовательно, традиции. Прежде всего, если изменение является нормальным, именно государства нормально изменяются или развиваются. Они изменяют свой способ производства; они урбанизируются; у них есть социальные проблемы; они процветают или приходят в упадок. У них есть границы, внутри которых факторы являются "внутренними", а за их пределами — «внешними». Государства — это «логически» независимые целостности, так что в статистических целях они могут быть «сравниваемы».

Этот образ социальной реальности не был фантазией, и поэтому было возможным для идиографичееких и номотетических теоретиков с резонным апломбом развивать применение этих допущений об обществе и государстве и приходить к правдоподобным находкам. Единственной проблемой было то, что со временем все больше и больше «аномалий» оказывались необъяснимыми в рамках этой конструкции, а также появлялось все больше и больше лакун (неисследованных зон человеческой деятельности).

Миросистемный анализ делает единицу анализа предметом дискуссии. Где и когда существуют целостности, внутри которых происходит социальная жизнь? Это заменяет термин «общество» термином «историческая система». Конечно, это просто семантическая замена. Но она избавляет нас от центральной коннотации, которую приобрело «общество», его связи с «государством», и, следовательно, от предположения о «где» и «когда». Более того, «историческая система» как термин подчеркивает единство исторической социальной науки. Целостность одновременно системна и исторична.

Подняв вопрос о единице анализа, простого ответа не получить. Сам я выдвинул пробную гипотезу, что существовало три известные формы, или разновидности, исторических систем, которые я назвал «мини-системы», «мир-империи» и «мир-экономики». Я также предположил как вполне допустимую возможность, что мы могли бы выявить и другие формы или разновидности.

Я утверждал две вещи о разновидностях исторических систем; одна затрагивает связь «логики» и формы; другая касается истории сосуществования форм. В терминах формы я принял в качестве определяющих границ исторической системы тс, внутри которых система и люди в ней регулярно воспроизводятся посредством какого-либо типа имеющегося разделения труда. Я утверждаю, что существовало три таких способа. «Мини-системы», названные так, потому что они малы в пространстве и, вероятно, относительно кратки во времени (срок жизни — около шести поколений), — высокооднородны в терминах культурных и управляющих структур. Основополагающей логикой является логика «взаимности» в обменах. "Мир-империи» являются широкими политическими структурами (по крайней мере, на вершине процесса расширения и сокращения, который, похоже, является их судьбой) и охватывают широкое разнообразие «культурных» образцов. Основной логикой системы является взимание дани с непосредственных производителей (главным образом сельских, имеющих локальное самоуправление), которая передается вверх к центру и перераспределяется через тонкую, но важнейшую сеть чиновников. «Мир-экономики» — это обширные неравные цепи из объединенных структур производства, рассеченные многочисленными политическими структурами. Основополагающая логика состоит в том, что накопленная прибыль распределяется неравным образом в пользу тех, кто способен достичь различных видов временных монополий в рыночных сетях. Такова «капиталистическая» логика.

История сосуществования форм может быть выстроена следующим образом. В досельскохозяйственную эру было множество мини-систем, неизменная гибель которых, возможно, была результатом экологических бедствий и распада групп, выросших до чрезмерных размеров. Наше знание здесь очень ограничено. Письменности тогда не было, и мы прикованы к археологическим реконструкциям. В период между, скажем, 8000 г. до н. э. и 1500 г. н. э. на планете в каждый период времени сосуществовало множество исторических систем всех трех разновидностей. Мир-империя была «сильной» формой этой эры, поскольку всякий раз, когда какая-либо империя расширялась, она разрушала и/или поглощала и мини-системы, и мир-экономики, а когда сокращалась, она открывала пространство для воссоздания мини-систем и мир-экономик. Большая часть того, что мы называем «историей» этого периода — это история таких мир-империй, которая поддается пониманию, поскольку они расплодили культурных писцов, чтобы запечатлевать то, что происходило. Мир-экономики были «слабой» формой, представители которой никогда долго не жили. Это потому, что они либо распадались, либо поглощались мир-империей, либо трансформировались в нес (через внутреннюю экспансию какой-либо одной политической единицы).

Около 1500 г. одна такая мир-экономика сумела избежать этой судьбы. По причинам, которые требуют объяснения, «современная миросистема» (world-system) родилась из консолидации мировой экономики. Вследствие этого у нее было время достичь своего полного развития в качестве капиталистической системы. По своей внутренней логике эта капиталистическая мировая экономика затем расширилась и охватила весь земной шар, поглощая при этом вес существующие мини-системы и мир-империи. Потому что на конец XIX п. впервые за все время на земном шаре существовала только одна историческая система. И сегодня мы еще находимся в той же ситуации.

Я изобразил в общих чертах свои гипотезы о формах и истории сосуще-ствования исторических систем. Они не конституируют миросистемный анализ. Они являются набором гипотез внутри миросистемного анализа, открытых для полемики, уточнения, отвержения. Критический вопрос заключается в том, что определение и эксплицирование единиц анализа — исторических систем — становится центральным предметом научного изыскания.

В только что проведенном обсуждении кроется дальнейший спор о современном мире и его определяющих характеристиках. Это спор, в котором две главные версии мышления XIX в. — классический либерализм и классический марксизм — разделяют определенные ключевые предпосылки о природе капитализма.

Капитализм — это система, основанная на конкуренции между свободными производителями, использующими свободный труд, со свободными товарами, «свободно выражающими свою пригодность для продажи и купли на рынке.

Ограничения на такие свободы, где бы они ни существовали, являются остатками незавершенного эволюционного процесса и означают, в той мере, в какой они существуют, что какая-либо зона или предприятие — «менее капиталистические», чем при отсутствии таких ограничений. Это, в сущности, взгляд Адама Смита, Смит считал капиталистическую систему единственно согласующейся с «человеческой природой>> и рассматривал альтернативные системы как навязывание неестественных и нежелательных ограничений на социальное существование. Но это был также, в сущности, взгляд Карла Маркса. Характеризуя эту систему, Маркс сделал особый упор на важность свободного труда. Он не считал капиталистическую систему навечно естественной и не полагал, что она желательна. Но он считал ее нормальной стадией исторического развития человечества.

Большинство либералов и марксистов последних 150 лет рассматривали эту картину «конкурентного капитализма» как точное описание капиталистической нормы и поэтому обсуждали все исторические ситуации, включающие не-свободные труд/производители/товары, как отклонение от этой нормы и, таким образом, как явление, которое должно было быть объяснено. Норма в значительной степени отражала идеализированный портрет того, что, как полагали, было примером-квинтэссенцией этой нормы, а именно Англию после «индустриальной революции», где пролетарии (по сути, безземельные, не имеющие орудий труда городские рабочие) трудились на предприятиях, принадлежавших буржуазным предпринимателям (по сути, частным собственникам постоянного капитала этих фабрик). Собственник покупал рабочую силу (платил заработную плату) у рабочих — главным образом взрослых мужчин, — у которых не было реальной альтернативы для выживания, кроме как поиск работы по найму. Никто никогда не утверждал, что все ситуации производства укладывались в эту модель. Но и либералы, и марксисты были склонны рассматривать любую ситуацию, отклоняющуюся от этой модели, как менее капиталистическую — в той степени, в какой она отклонялась.

Если бы каждую ситуацию производства можно было классифицировать по шкале степени капитализма, как это и делалось, то каждое государство как месторасположение (locus) таких рабочих ситуаций можно было бы изобразить где-либо на этой шкале. Экономическую структуру государства тогда можно рассматривать как «более» или «менее» капиталистическую, а саму государственную структуру как разумно соответствующую степени капитализма в экономике или как несовместимую с ней, — в этом случае мы могли бы ожидать, что она будет как-то изменяться с течением времени в направлении большего соответствия.

А как быть с ситуациями производства, которые не подпадают под полностью капиталистические, по этому определению? Их можно рассматривать как отражающие еще-не-капиталистическую ситуацию в государстве, которое в конечном итоге увидит, что капиталистические структуры стали господствующими. Или их можно рассматривать как аномальные продолжения из прошлого в государстве, где господствуют капиталистические структуры.

Никогда не было полностью ясно, как можно определить "господство" конкретного способа структурирования рабочих единиц внутри пространственной целостности (государства). В знаменитом решении Верховного суда США судья Вильям Бреннан писал об определении порнографии: «Я узнаю ее, когда вижу». В некотором смысле и либералы, и марксисты определили господство капитализма подобным образом: они узнавали его, когда видели. Очевидно, что в этом подходе имплицитно содержится количественный критерий. Но до тех пор, пока существует такой подсчет голов, необходимо знать, какие головы подсчитываются. Но и это еще не все.

Было проведено различение между производительным и непроизводительным трудом. Хотя точные определения физиократов, Сен-Симона и Маркса были довольно разными, все они желали определить конкретные виды «экономической деятельности» как нерабочие, т. е. как непроизводительные. Это создало безразмерную и очень удобную лазейку в определении капитализма. Если среди различных видов деятельности, исключенной в качестве непроизводительной, оказывается значительное число таких, которые не соответствуют модели капиталистической производственной ситуации (наиболее очевидным, но явно не единственным примером является домашняя работа), то становится намного легче утверждать, что «большинство» производственных ситуаций в некоторых странах описываются этой моделью, и таким образом, действительно, у нас есть некоторые «капиталистические» страны в терминах данного определения. Все эти манипуляции вряд ли были бы необходимы, если бы дедуцированная «норма» была действительно статистической нормой. Но этого не было и нет. Ситуации со свободными рабочими, трудящимися за заработную плату на предприятиях свободных производителей, в современном мире встречаются в меньшинстве. Это полностью верно, если нашей единицей анализа является мировая экономика. Это, вероятно, верно или в большей мере верно, даже если мы проводим анализ в рамках отдельно взятых высокоиндустриальных государств XX в.

Когда оказывается, что дедуцированная «норма» не является статистической нормой, т. е. когда ситуация изобилует исключениями (аномалиями, остаточными явлениями), тогда мы должны задуматься, выполняет ли определение нормы какую-либо полезную функцию. Миросистемный анализ утверждает, что капиталистическая мир-экономика является частной, конкретной (particular) исторической системой. Поэтому, если мы хотим установить норму, т. е. способ функционирования этой конкретной системы, .лучший способ — посмотреть на ее историческую эволюцию. Если мы обнаружим, как это и происходит, что система, похоже, включает широкие сферы наемного и ненаемного труда, широкие сферы товарных и нетоварных продуктов, широкие сферы отчуждаемых и неотчуждаемых форм собственности и капитала, то мы должны будем, по крайней мерс, задуматься, не является ли это «сочетание» или смесь так называемого свободного и несвободного сама по себе определяющей чертой капитализма как исторической системы.

Вопрос поднят, но простых ответов на него нет. Мы обнаруживаем, что пропорции смешений бывают неравными в пространстве и во времени. Тогда мы можем поискать структуры, которые поддерживают стабильность любой отдельной смеси смесей (снова циклические тренды), так же, как и скрытые силы давления, которые возможно трансформируют смесь смесей с течением времени (вековые тренды). Тогда аномалии становятся не исключениями, которые нужно объяснять и устранять, а устойчивыми структурами, или паттернами, которые нужно анализировать, переворачивая таким образом психологию научного изыскания. Мы должны заключить, что определение капитализма, которое господствовало в мышлении XIX в. — как либеральном, так и марксистском, — и объясняет центральный историографический взгляд, который был нам завещан.

Конец XVIII в. и начало XIX в. представляют решающий поворотный пункт в истории мира, когда капиталисты окончательно достигли государственно-общественной власти в ключевых государствах.

Два великих «события», которые произошли в этот период, — Индустриальная революция в Англии и Французская революция — были, как утверждается, решающими в развитии социальной научной теории. Простой библиографический просмотр удостоверит, что заметно большая часть трудов в области мировой истории была посвящена этим двум «событиям». Более того, еще большая часть работ была посвящена анализу других ситуаций с точки зрения их соотнесения с этими двумя событиями. Нетрудно прояснить связь между исторической центральностью, отведенной этим двум «событиям», и господствующим определением капитализма. Мы уже отмечали, что концепция о степенях [развития] капитализма неизбежно ведет к скрытому упражнению в исчислении, позволяющему определить, когда капитализм становится «господствующим». Эта теория допускала, что возможно несоответствие между «экономическим» господством и государственно-общественной властью, а также, что его можно преодолеть.

Индустриальная революция и Французская революция интересны, потому что они, предположительно, являют собой пример преодоления этого несоответствия. Французская революция высвечивает политическую арену. Согласно сильно оспариваемой сегодня, но долго господствующей «социальной интерпретации», Французская революция была моментом, когда буржуазия отстранила от государственной власти феодальную аристократию и посредством этого трансформировала докапиталистический ancien regime * в капиталистическое государство. Индустриальная революция высвечивает плоды такой трансформации. Как только капиталисты достигают государственной власти (или, в терминах Смита, сокращают вмешательство государства), становится возможным значительно расширить триумфальные возможности капиталистической системы.

Исходя из таких предпосылок, можно трактовать оба эти явления как «события» и сосредоточиться на деталях того, что произошло и почему это произошло именно так. В книгах по Индустриальной революции обычно обсуждается, какой фактор (или факторы) был более важен для того, чтобы она произошла, какова точная дата ее начала и какая из различных черт, описываемых этим термином, была самой важной для будущих трансформаций. Авторы книг по Французской революции обычно обсуждают, когда она началась и закончилась, какой фактор или факторы вызвали ее, какие группы были вовлечены в ключевые процессы, как и когда произошли перемены в составе действующих лиц и какую законность оставила Революция.

Конечно, столь подробное и, в конечном счете, идиографически тщательное исследование этих «событий» неизбежно порождает скептицизм. Раздается все больше голосов, сомневающихся в том, насколько революционными были революции. Тем не менее фактически все эти рассуждения (и защитников, и скептиков) исходят из какой-то аналитической системы координат, которая привела к выдвижению этих двух «событий» на первое место: предположения, что капитализм (или его «суррогат», индивидуальная свобода) должен в некотором смысле «восторжествовать» в какой-то момент внутри отдельных государств.

* старый режим (франц.).

Более того, как бы ни считалось, что история центральна только для историков, мы должны бы заметить, как не замедлила она стать центральной в аналитических упражнениях социальных исследователей. Идея [именно этой] «Индустриальной революции» трансформировалась в процесс какой-либо «индустриальной революции», или «индустриализации», и породила целую семью подкатегорий и, следовательно, подпроблем: идею "взлета" (take-off), понятие «до-индустриального» и «постиндустриального» общества и т. д. Идея «буржуазной революции» стала отправной точкой при анализе того, когда и как «буржуазная революция» (или приход средних классов к власти) могла или долж на была бы произойти. Я не имею в виду, что эти споры идут не о реальной мире. Ясно, что Бразилия XX в. может быть обсуждена в терминах индустриализации, роли национальной буржуазии или отношения средних слоев к военной силе. Но опять же, здесь были сделаны ключевые исходные предположения, которые должны быть исследованы.

К чему призывает миросистемный анализ, так это к оценке центральности данных предположительно ключевых «событий» в терминах longue duree * исторической системы, на протяжении которой они произошли. Если единицей анализа нововременной миросистемы является капиталистическая мир-эко-номика (и это остается «если»), то нам нужно будет спросить, представляют или нет полученные категориальные различения — сельское хозяйство и промышленность, землевладелец и промышленник — лейтмотив, вокруг которого центрируется историческое развитие. Мы можем находиться только в постиндустриальной фазе, если была индустриальная. Может быть только разобщенность (disjunctnres) между обладателями государственной и экономической власти, если мы имеем дело с аналитически раздельными группами. Все эти категории сейчас так глубоко укоренились в нашем подсознании, что мы едва ли сможем говорить о мире, не пользуясь ими. Миросистемный анализ утверждает, что категории, наполняющие нашу историю, исторически формировались (и по большей части всего лишь век назад или около этого). Настало время, когда они вновь открылись для исследования и проверки.

Конечно, эта превалирующая история сама наполнена господствующей метафизикой современного мира. Триумф этой современной метафизики требовал длительной борьбы. Но своего триумфа она достигла в эпоху Просвещения, что приводит нас к шестой предпосылке.

Человеческая история прогрессивна, и ото неизбежно.

Конечно, у идеи прогресса были свои критики, но они на протяжении двух веков оставались в явном меньшинстве. Я не включаю в это меньшинство

* большой длительности (франц.).

всех тех, кто критиковал наивный взгляд на прогресс и сосредотачивал свои усилия на объяснении так называемого иррационального. Эти люди делали рациональным иррациональное. Не включаю я сюда и растущее число освободившихся от иллюзий защитников этой идеи, которые впадают в некоторого рода безнадежность или отчаяние относительно прогресса. Они скорее похожи на бывших католиков из романа Грэма Грина, постоянно ищущих веру, которую когда-то имели.

Настоящие консерваторы, тс, кто не верит, что систематическое изменение или улучшение в мире является желательной или плодотворной коллективной деятельностью, в действительности довольно редки в современном мире.

Но заметим еще раз, как господствующие предпосылки стеснили скептиков и оппонентов. На мнение о том, что прогресс неизбежен, единственным ответом, похоже, является отчаяние: отчаяние, потому что этот тезис неверен, или отчаяние, потому что он верен.

Миросистемный анализ хочет лишить идею прогресса статуса траектории и раскрыть ее как аналитическую переменную. Исторические системы могут быть лучше и хуже {и мы можем спорить о критериях оценки). Совсем не очевидно, что была линейная тенденция — вверх, вниз или прямо вперед. Может быть, линия тенденции неровная или, возможно, неопределенная. Если такая возможность допускается, тотчас открывается целая новая арена для интеллектуального анализа. Если мир имел множество примеров и типов исторических систем и если все исторические системы имеют начала и концы, тогда мы захотим узнать что-нибудь о процессе, в ходе которого совершается преемственность (во времени-пространстве) исторических систем.

Это обычно обсуждалось как проблема 'переходов' (transitions), но переходы анализировались в конструкциях линейных трансформаций. Мы детализируем процесс трансформации в направлении некой неизбежной конечной точки, которая, как мы предполагаем, есть и быта единственной реальной исторической альтернативой. Но предположим, что построение новых исторических систем является стохастическим процессом. Тогда перед нами открывается совершенно новая арена интеллектуальной деятельности.

Спор о «свободной воле» против «детерминизма» — это избитая тема. Но он традиционно велся на языке предложений или-или. Что даст пересмотр проблемы переходов — как реально происходящих, двигающихся в направлении неясных исходов — так это выдвижение иной формулировки этого спора. Возможно, дело обстоит так: то, что мы называем 'детерминизмом', это в большей степени процесс внутренний по отношению к историческим системам, в которых «логика» системы переводится в набор самодвижущихся, самоподкрепляющихся институциональных структур, которые 'детерминируют' долговременную траекторию. Но также возможно, что дело обстоит следующим образом: то, что мы называем 'свободной волей', происходит главным образом в процессе 'перехода', когда именно из-за распада этих самых структур реальные исторические выборы широки и трудны для предсказания.

Это повернуло бы наше коллективное внимание к изучению именно того, как работают данные стохастические процессы. Возможно, они окажутся не стохастическими, но имеющими внутренний скрытый ключ, или, быть может, внутренним ключом, и является некий процесс, который делает эти процессы стохастическими (т. е. в действительности не предметом человеческого манипулирования). Или, возможно, — что наименее приемлемо для современных обитателей земного шара — Бог играет в кости. Мы не узнаем, пока не посмотрим. Мы можем, конечно, не узнать даже тогда. Но как мы смотрим? Это приводит нас к последнему и глубочайшему из предположений — предположению, касающемуся природы науки.

VII

Наука — это поиск правил, которые суммируют в самом сжатом виде, почему все именно так как есть и как происходят вещи.

Современная наука — это не дитя XIX в. Она восходит по меньшей мерс к XVI и, возможно, к XIII в. Она прочно встала на детерминистскую сторону уравнения, на сторону линейности и четкости. Ученые собирали под свою эгиду все больше и больше областей вселенной, и мир человека, несомненно, является последней такой областью. Как раз во имя этой традиции утвердила себя номотетическая социальная наука.

Методология, которую приняла номотетическая социальная наука, воспроизводила основные принципы ее социально преуспевшего предшественника — естествознания: систематическое и точное эмпирическое исследование, затем индукция, ведущая к теориям. Чем элегантнее теория, тем более развита наука. Должны, конечно, последовать практические применения. Номо-тетическая социальная наука была наводнена своими неадекватностями — по сравнению с физикой, — но устояла благодаря своей уверенности, что наука кумулятивна и однолинейна.

В наших сомнениях, касающихся предыдущих допущений, присутствовав скрытый — как теперь это должно быть ясно — иной взгляд на науку. Если мы отвергаем полезность номотетически-идиографического различения, то мы бросаем тень сомнения на полезность Ньютонова взгляда на науку. Мы это не делаем так, как делали идиографы, исходя из особого характера социального исследования (люди как рефлексивные деятели). Мы также сомневаемся в полезности [данного взгляда] для естественных наук (и действительно, за последние два десятилетия возникла тяга к нелинейной естественной науке, в которой центральное место занимают стохастические процессы).

Конкретно, на языке того, что мы назвали исторической социальной наукой, мы поднимаем вопрос, не должен ли быть пересмотрен метод движения от конкретного к абстрактному, от особенного к общему. Возможно, историческая социальная наука должна начинать с абстрактного и двигаться в направлении конкретного, заканчивая логически связанной интерпретацией процессов отдельных исторических систем, которая убедительно объясняет, как они следовали по особенному конкретному историческому пути. Детерминирование является не простым, но сложным, в действительности гиперсложным. И, конечно, ни одна конкретная ситуация не является более сложной, чем длительные периоды перехода, когда разрушаются более простые ограничения.

История и социальная наука приняли свои господствующие ныне формы в период полнейшего неоспоримого триумфа нашей сегодняшней исторической системы. Они являются детьми этой логики. Однако мы сейчас; живем в длительном периоде перехода, где противоречия этой системы сделали невозможным продолжать приспособление ее машинерии. Мы живем в период реального исторического выбора. И этот период непостижим на основе допущений данной системы.

Миросистсмный анализ — это призыв к построению исторической социальной науки, которая чувствует себя комфортно в неопределенностях пере-хода, которая вносит вклад в трансформацию мира, освещая выборы без апелляции к вере в неизбежный триумф добра. Миросистемный анализ — это призыв освободиться от шор, которые удерживают нас от исследования многих арен реального мира. Миросистемный анализ — это не парадигма исторической социальной науки. Это призыв к спору о такой парадигме.