«Война – антигуманное явление, тяжелое и никому ненужное»

Александр Ильич Федоров – доктор филологических наук, профессор кафедры общего и русского языкознания гуманитарного факультета НГУ, главный научный сотрудник сектора «Русский язык в Сибири» Института филологии СО РАН.

Основатель Новосибирской научной школы диалектной и фразеологической лексикографии. Один из редакторов 17-томного академического «Словаря современного русского литературного языка».

Широкую известность приобрел полидиалектный «Словарь русских говоров Новосибирской области» под редакцией А. И. Федорова.

Александр Ильич с июля 1942 по ноябрь 1945 г. воевал в составе 16-й Воздушной армии. Участвовал в боевых действиях под Москвой, в Смоленской области, Румынии, Венгрии, Югославии. Награжден орденом Отечественной войны I степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За оборону Ленинграда».

Есть люди, после встречи с которыми ты можешь искренне сказать своему другу: «А знаешь, несмотря на все испытания и трудности, главное – это оставаться человеком. Просто человеком. Я бы хотела, чтобы это качество осталось у меня на всю жизнь». После беседы с Александром Ильичом Федоровым я это окончательно поняла.

О войне.

– Часто ли Вам приходится рассказывать о войне?

– Да, часто. Война – антигуманное явление, тяжелое и никому ненужное. Это событие, которое уносит жизни огромного количества людей. В Великую Отечественную число погибших можно сравнить с численностью населения целого государства, Украины или Франции. C помощью войны трудно что-то решить и чего-то добиться, так как покоренный народ остается враждебным, а завоеватели, конечно, могут присвоить себе природные ресурсы, использовать людей для рабского труда, но ведь все это временно.

И еще, война ожесточает людей. Человек становится необузданно жестоким, и с этим ничего не поделаешь.

– В чем проявлялась эта жестокость?

– Я начал участвовать в боевых действиях бомбардировочной авиации в Сталинграде. Нас сбили на третьем вылете. Весь полк был разбит в каких-нибудь 10 дней. Так вот 18 августа немецкая авиация весь день бомбила Сталинград. Помню огромное количество убитых людей: женщины, старики, дети. В этот день погибло более 40 тысяч мирных жителей. Повсюду голодные люди с мешочками за спиной и тела погибших. Это было страшное впечатление.

Когда переправлялись через Волгу, то на воде стояли речные суденышки – пассажирские корабли. Они были приспособлены для того, чтобы перевозить раненых и мирных жителей на другую сторону реки. Небольшие пароходики с красными крестами. Немецкие пилоты видели и понимали, что стоят мирные корабли, но все равно расстреливали их, а бедные солдатики прыгали в воду. Мы пытались спасти их, но ничего не получалось: раненые были не способны держаться на воде, их быстро уносило течением.

В тот момент нас одолевало чувство собственного бессилия, отчаяния и злости. Все, что мы видели, было не просто не по-христиански – эта бескрайняя жестокость не имела названия. Нужно было сделать все возможное, чтобы остановить то, что происходит.

– Со стороны наших солдат Вы наблюдали что-то подобное?

– Поймите, эта жестокость уже была вынужденной.

В начале 1945 года мы бомбили немецкий город Бреслау. Отступало огромное количество немецких раненых, окруженных солдат и мирных жителей, которые занимали дорогу (страду Бреславль – Берлин), приблизительно на 4 километра. Наш полк получил приказ бомбить отступающих. Приказ, как известно, надо выполнять. И мы бомбили, а потом обстреливали этих людей. Так не должно было быть. Обычно после тяжелых вылетов мы выпивали сто грамм водки. Так вот в тот день ни водка, ни еда в горло не лезли.

Но бывало и хуже. Часто приходилось бомбить свои города, которые были заняты противником. Во время войны никто не разграничивал: свое или чужое. Если город занят противником, то его надо бомбить. Если этого не делать, то непонятно, что будет. Пехота может и не справиться. Нам ничего не оставалось, как только обращаться к оружию. Но эта страшная мысль всегда крутилась в голове: «Сколько же людей погибнет и от нас?».

Мы бомбили Орел, Брянск, Курск, Ржев. Было понятно, что от наших рук погибают и мирные жители, а не только немцы. Последние умели себя сохранить: копали траншеи, делали блиндажи. В укрытие трудно попасть с высоты. А мирным жителям некуда было деваться.

Ржев мы разнесли в щепки. Помню такой случай. После того, как наши войска заняли этот город, мы шли с сослуживцем по улице, и в это время совсем внезапно два немецких самолета сбросили бомбы. Товарищ схватил пистолет и начал стрелять по самолету. Неподалеку от нас шел человек пожилого возраста. Он выругался и сказал: «Вот, вы, негодяи! Ваше место там, в небе, там надо было стрелять! А вы наш город разбомбили!» Мужчина стал рассказывать, что во Ржеве погибли старики и дети, погибли его родственники. Он был разбит горем, а мы были совершенно растеряны. Вот это чувство допущенной несправедливости… Его невозможно объяснить.

После вылета очень хотелось спать. Лечь и забыться. Но сон не шел в голову. Кто-то засыпал и кричал во сне. Кто-то напивался, чтобы забыться. У многих возникало состояние психоза.

– А Вы помните свой первый вылет?

– Да, помню. Первый раз мы бомбили Котельниково (поселок в Волгоградской области). Нас сопровождали два МиГа. Но немцев налетело столько, что один из наших самолетов был сбит, а другой кое-как вернулся обратно. Помню ощущение растерянности после первого боевого вылета.

– Впоследствии Вы испытывали страх перед вылетом? Ведь можно было не вернуться с задания…

– Понимаете, страх должен отсутствовать. Вообще. Когда садишься в машину, нужно от всего отключиться. Необходимо иметь хорошую реакцию для того, чтобы следить за происходящим в воздухе и сообщать об изменениях левому пилоту. На твоей совести жизнь всего экипажа. От того, насколько быстро и точно ты сообщишь о расположении, например, немецкого истребителя (его курс, высоту и другое), зависит жизнь товарищей. В такой ситуации некогда бояться.

– Неужели страх смерти никогда не возникал?

– Мысли о гибели или возвращении нужно было отогнать, потому что в такое время они особенно угнетали. Но вот когда в молодости наваливается любовь, то начинаешь мыслить иначе.

В Венгрии я встретил любимую девушку. И когда в очередной раз объявляли вылет, думал: «Вот только бы сегодня уцелеть, чтобы вечером увидеть ее еще раз…» Но это не страх, это просто желание вернуться.

– Вылеты на дальнюю цель были не каждый день. Чем Вы занимались в свободное время?

– Сначала нужно было техникам отремонтировать машину, а после отдыхать в ожидании задания. Я любил читать. За войну перечитал Толстого. Прежде всего, «Войну и мир». Потом «Севастопольские рассказы», «Анну Каренину», «Казаки», повести и рассказы.

Авиаторы частенько посмеивались надо мной, даже прозвище придумали – «Студент»: «Ты что же, Студент, собираешься прожить всю войну и вернуться? Зачем читаешь?».

Чтение увлекало меня, потому что будни были однообразными и бездуховными. Я понимал, что это пустая жизнь, которая ничего не дает.

– А были какие-то вещи, которые радовали Вас, кроме книг и писем от родных?

– Помощь детям доставляла нам огромное удовольствие.

Когда мы выходили из летной столовой, то около нее всегда собирались голодные детишки. Так было и под Москвой, и на Украине, и в других местах. Из столовой можно было брать хлеб, его мы и отдавали ребятам. Иногда вещички кое-какие отдавали.

А обеспечивали авиаторов великолепно. В дальней авиации мы получали приличную сумму. За дальний выполненный вылет правому пилоту и стрелку платили по 1000 рублей, штурману и левому пилоту – по 2000 рублей. А тысяча рублей тогда кое-что стоила. Моя мама жила в деревне, так вот на тысячу рублей она покупала два пуда ржи. Этих запасов хватало больше, чем на месяц.

Помню, прилетели на аэродром близь белорусского села. Людей нет. Дома сгорели. Торчат одни трубы от печек. И вдруг из-под печки чумазый мальчишка вылезает. Весь грязный, в саже. Накормили мы этого мальчонку. Спросили про родителей. Он ответил, что мама и папа погибли…

Как-то сопровождали машину из-под Варшавы. В городе было много мирных немцев. Я и штурман пошли прогуляться. На вокзале нам встретились немецкие ребятишки: девочка и мальчик. Видно, что голодненькие. Девочка попросила: «Хлиб, хлиб!» («Хлеб, хлеб!»). Мы посмотрели на них: совершенно невинные, вежливые дети. С собой у нас был сахар и немного шоколада. Мы отдали им. Эта девочка присела и сказала: «Danke schon!» («Спасибо!»). Я удивился и подумал: «Бог ты мой, совсем недавно мы бомбили здешние места, и эти дети могли погибнуть. Они ведь ни в чем не виноваты. Ни эти, ни другие».

О мире.

– Чем Вы занимались до войны?

– До войны я учился в Ленинградском вузе и занимался в аэроклубе. Хотя там существенных навыков водить машину мы не приобрели. Обучались на самолетике ПО-2 (Поликарпов-2 или У-2) по схеме «взлет – полет по кругу – посадка».

Кроме аэроклуба, занимался в снайперской школе, где нас хорошо научил стрелять бывший капитан царской армии, перешедший на сторону Красной гвардии, поляк Бобячинский. Я даже получил значок «Снайпер СССР» (смеется). Но капитан учил нас не только снайперскому делу, но и стрельбе по воздушным целям. Именно в снайперской школе я и получил основные сведения, которые потом очень пригодились во время войны. Потому как в военное время авиаторов плоховато готовили. Технике пилотирования, особенно высшей, пилотов не учили. А немцы были прекрасно натренированы с юношеских лет. Особенно немецкие истребители. Поэтому в начале войны они воевали лучше, чем мы.

– Как складывалась Ваша судьба и судьба Ваших сослуживцев после Великой Отечественной?

– Тех, кто вернулся, называли «стариками». Так вот, нам, «старикам», нужно было найти себя в мирной жизни.

Мой командир Иван Егорович Гаврыш, майор, Герой Советского Союза благодаря связям в Москве стал чиновником в сфере автодорожного транспорта. Штурман Данила Иванович Нагорный вернулся к себе на родину в Сибирь и работал вахтером. Не нашлось ему приличного места. Хотя в полку это был уважаемый человек. Вскоре он спился и под Рождество замерз на улице. Правый же пилот устроился где-то на Украине.

Помнится, я не знал, куда себя деть. После войны вернулся в Ленинград. Немного поработал грузчиком в ленинградском порту. Работа тяжелая, ночная. Тогда существовала карточная система, то есть все продукты выдавались по карточкам.

Как-то я ехал на трамвае после работы и заснул. Кто-то у меня эту карточку и похитил! (смеется). Влачил я после этого голодное существование.

– А как так получилось, что Вы стали филологом?

– Это вышло не сразу, потому что я хотел остаться в авиации. В Кривом Роге как раз набирали курсантов в летное училище. Нужны были люди, которые будут летать на малых самолетах гражданской авиации. Я с надеждой ухватился за эту идею! Но не прошел медосмотр. У меня после ранения одна рука короче другой почти на 2 см, да еще и кривая. В общем, не взяли меня. Как ни пытался уговорить – не взяли. Даже командир Иван Егорович Гаврыш приезжал. Вместе с ним мы пытались внушить начальнику училища, что я же прекрасно воевал. Но он сказал, мол, то война, а здесь другое. Так я ни с чем и уехал.

Потом снова поступил в институт на литературный факультет, хотя большого желания заканчивать вуз тогда не было. Приняли меня на 2-й курс (первый был закончен до войны) с большими моральными издержками. Хотя со временем я стал учиться лучше других. Много работал в то время: ходил на лекции, днями просиживал в библиотеке. По окончанию университета сразу же поступил в аспирантуру, после которой остался работать в Ленинграде.

Вот так я стал вынужденным филологом.

– Расскажите о первых годах Вашей работы. Какими они были?

– Сложными, но после войны появилась уверенность в своих силах: если именно ты не сделаешь чего-то, то никто за тебя не сделает. Надо самому становиться на ноги, для того чтобы помочь близким.

В то время, когда я работал научным сотрудником, в газете «Правда» вышли труды товарища Сталина по вопросам языкознания. Ну а раз «сам товарищ Сталин» обратил внимание на языкознание, то общество по распространению знаний стало как можно чаще организовывать лекции на фабриках и заводах, в воинских частях на тему «Труды товарища Сталина по вопросам языкознания – величайший вклад в науку о языке».

Два раза в неделю за сто рублей я читал подобные лекции. Некоторые мои коллеги обходились цитатами из работ Сталина, а я подбирал факты из языка, которые могли заинтересовать любого человека.

Вспоминается один неприятный, но забавный случай. Весной в Ленинграде у Кировского завода открывали Парк победы им. Кирова. Собралось много народа: люди сидели не только на лавочках, стульях. Перед моим выступлением ведущий объявил: «Сейчас из Академии наук товарищ такой-то прочитает вам лекцию на тему “Труды товарища Сталина по вопросам языкознания – величайший вклад в науку о языке”». Приемники, развешанные повсюду, повторяли его слова, как собачий лай. Услышав этот дикое эхо, я старался читать в медленном темпе. Но это не помогало: гул был такой, что в ушах звенело.

Я читал лекцию около 40 минут. В конце ведущий спросил у присутствующих: «Есть ли вопросы по лекции?». В ответ ко мне сквозь толпу пробрался инвалид с костылем и спросил: «Товарищ лектор, скажите, почему на нас, на мирных людей, американцы собираются сбросить атомную бомбу?». Вдобавок ко всему к сцене подбежал мальчишка и показал мне язык. Наверное, слышал, что я много раз произносил слово «язык», и решил показать его. А я после всего этого подумал: «Бог ты мой, какой позор… Вот такое понимание лекции!» (смеется).

– Когда Вы почувствовали, что жизнь налаживается?

– Жизнь налаживалась постепенно. Когда почувствовал? Наверное, в 1950-х годах. Карточная система была отменена. Я зарабатывал приличные деньги, работая в Институте языкознания составителем семнадцатитомного словаря. По совместительству читал лекции на факультете журналистики. Я обеспечивал и мать, и себя. В то время можно было и о семье задумываться.

Но потом все стало рушиться. Становилось все хуже и хуже. Не хватало продуктов, в Ленинграде не было жилья. Нам с семьей дали комнату в коммунальной квартире, когда родился первый ребенок. В этой коммунальной квартире были очень сложные соседи. Нам пришлось сменить комнату, но и другая квартира попалась не лучше.

В 1962 году появилась возможность поехать в Сибирь. Валентин Александрович Аврорин пытался организовать отделение филологии при СО РАН, чтобы приблизить ученых лингвистов и филологов к населению Сибири. Прежде всего, к малым народам. И меня пригласили в Новосибирск. Кирилл Алексеевич Тимофеев и я поехали в Академгородок. Здесь мы сразу получили квартиры.

Но вот беда: только мы приехали, освоились, оказалось, что перспективы нет, так как был поднят вопрос о закрытии отделения филологии при СО РАН и гуманитарного факультета в НГУ. Нам сказали, что не хватает ставок, переезжайте, мол, в Красноярск. Да и руководство СО РАН тогда считало, что в отделении не нужны ни филология, ни история и нужно закрывать факультет. Это было очень неприятное время.

– Но отделение филологии и гуманитарный факультет все же оставили…

– Да! Я наотрез отказался уезжать, когда обсуждался вопрос о закрытии. Кирилл Алексеевич собирался поехать в Киев, а меня приглашали в Харьков и в Америку. Но там негде было жить и пришлось бы ехать одному, оставив семью в Новосибирске. Я был в растерянности.

В конце концов, ни отделение, ни факультет не закрыли, хотя филология была не в почете у ученых. Между тем я считаю, что совершенно напрасно.

Как-то пришел к нам на кафедру ректор и завел разговор о сокращении абитуриентов на факультете. Стали мы убеждать его, что все-таки язык – это не только средство общения, но и средство освоения науки. Он удивился, мол, как? Мы привели пример: учебник по математике ведь на русском языке пишется. Это же научный текст. Да и познания в школах и вузах основываются на русском языке, который неоднообразен. А для точности информации нужно использовать наиболее точные выражения, описывающие какое-либо явление. Бедный язык людей малообразованных не годится для таких описаний. Он, кажется, согласился с этим и количество абитуриентов не стали сокращать.

– Вы много лет преподавали в НГУ. Изменились ли студенты за это время?

– В разное время я встречал разных студентов (улыбается). Но девушки всегда были успешнее в занятиях филологией.

Важно пробудить интерес у человека. Тогда он лучше настроен на восприятие. Благодаря этому интересу возникает желание заниматься самостоятельно и с большим усердием. Но для изучения необходима богатая учебная литература, в которой материал постепенно переходит от простых вещей к сложным. Необходимо создать полноценные культурологические словари, которые бы отражали современную культуру и те понятия, которые ушли в прошлое. Ведь сейчас мы читаем литературные тексты XIX века и многое не понимаем, потому что язык изменился.

И еще нужно внушить будущим филологам понимание того, что филология – специальность важная. Знать наш богатейший язык во всех его подробностях – это дорого стоит.

– А молодежь в целом изменилась, на Ваш взгляд?

– Да, в некоторых вещах изменилась. В поведении нынешней молодежи отталкивает вульгарность. К примеру, стоят на крыльце университета парни с девушками и матерятся. А девочки этот мат слушают. Мат приспособлен для других ситуаций и понятий, не связанных с женщинами. Это сильно режет слух. Настораживает то, что это входит у молодых людей в привычку. Такая своеобразная вульгарная культура. Это ужасное явление. Ведь мат делает человека грубым и циничным. Особенно в отношениях с женщинами надо следить за речью. Что же от такого мужчины дальше-то ждать? Он будет и в семье так ругаться: при детях и жене. В таком общении нет ничего хорошего.

– Культура речи и общения необходимы не только в семье, но и в СМИ…

– К сожалению, наши чиновники и ведущие телеканалов не отличаются особой грамотностью и высоким уровнем культуры. В большинстве своем это очень плохо образованные люди. Послушаешь их речь и понимаешь, что это далеко не литературный язык. Исключение составляют московские дикторы. Среди них есть приличные специалисты. Ведущие канала «Культура», например.

Да даже наши лидеры государства не могут похвастаться богатой и правильной речью.

Люди в наше время употребляют слова, которые нельзя соединять в словосочетание друг с другом. Своей внутренней формой семантика слова мешает соединению. Например, такое слово, как «достаточно» употребляют сейчас, как попало. Достаточно указывает на достаток. Можно сказать «достаточно обеспечен», «достаточно внимателен». Когда можно определить степень проявления качества. Раньше выражение этой степени выполняли слова с суффиксами -оват-, -еват-: многовато, маловато. Теперь эти слова забыты. Всюду это «достаточно»: «Я была достаточно больна, поэтому не пошла на вечер» или «Он достаточно пьян». Все это абсолютно не годится!

Я уже не говорю про «короче» и «как бы». Послушайте, какие обороты порой употребляют дикторы на телевидении…

Не нужно забывать, что речь должна быть логичной, с точным выбором слова.

Наша речь сейчас, в отличие от речи русских интеллигентов прошлого века, да и начала нашего века, заметно обеднела лексически. Не говоря уже о синтаксисе. А ведь в русском языке богатейший синтаксис! Он и делает язык мощным и гибким в оборотах.

– А в чем причина низкого уровня культуры речи, грамотности?

– Люди мало читают и ориентируются не на лучшие образцы текстов. Вот скажите, на кого в наше время равняться? На наших лидеров? Нет, потому что нельзя сказать, что их речь образцовая. Но раз это лидеры, то на них и ориентируются. Вот например, первые лица государства вместо «в несколько раз» говорят «в разы». «Разы» сказать можно. Но нет такого словосочетания «в разы». Но вот они сказали, и теперь все говорят «в разы».

Лучшие тексты создавались в другое время. Это тексты Толстого, Чехова, Бунина, Есенина, Блока, Паустовского… Много писателей. И сейчас можно найти талантливых и грамотных авторов. Правда, сейчас люди смотрят телевизор, а не читают.

Когда человек читает, он невольно осваивает язык писателя. Ведь автор выбирает главным образом те языковые средства, которые точно передают его представления о чем-либо и авторское отношение к тому, что он выразил в представлении.

Поэтому читающий человек, сопереживая автору, невольно становится носителем литературного языка. Да и потом, тексты все были прежде рассчитаны на то, чтобы воспитывать человека. Воспитывать дворянскую молодежь. Пушкин неслучайно считался лучшим воспитателем молодежи, поскольку «чувства добрые он лирой пробуждал».

Беседовала Дарья Гревцова

Фото Дмитрия Сажина, Марии Роговой и из архива Музея истории НГУ