К списку публикаций

 (Не)мыслящая Россия.

АНТИТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КОНСЕНСУС 

КАК ФАКТОР ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОй стагнации[1]

 

Н.С.Розов

www.nsu.ru/filf/rozov/

 

Интеллектуальная засуха заливает нас дождями слов

Станислав Ежи Лец

 

Интеллигентские разговоры — замещение интеллектуального творчества

Почему вместо судеб, достоинств и грехов российской интеллигенции следует обсуждать природу интеллектуальной стагнации в России?

Возобновившаяся вдруг дискуссия об интеллигенции[2] оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, действительно произошел подъем на новый уровень рефлексии (возможно, благодаря внешней позиции эмигрировавшего в Англию четверть века назад зачинщика дискуссии — А.Кустарева). Теперь социально-конфликтные и идейные основания привычных фигур поношения и превознесения интеллигенции проговорены, что должно послужить хоть каким-то противоядием. С другой стороны, даже в «новом раунде рефлексии» во многом воспроизводится бесплодный и бесперспективный «дискурс» бесконечного нытья разочарованных в жизни и себе чеховских интеллигентов, смешанный с критиканством, утопизмом и ложным глубокомыслием советских кухонь. Разговор о себе — это действительно «важнейшая форма существования» российской интеллигенции,[3] но из данного тезиса следует выводить отнюдь не оправдание «нового раунда рефлексии», а указание на то, что следует, в конце концов, заняться чем-то более существенным и плодотворным.

Вместо обсуждения и тем самым умножения интеллигентских разговоров, которых предостаточно, я предлагаю обсудить интеллектуальное творчество и причины того, почему его в современной России прискорбно мало, причем, мы к этому привыкли и считаем нормальным состоянием.

Увы, фигура «интеллектуала» в отношении к «интеллигенту» уже стала одной из главных тем нынешнего «раунда рефлексии». В начальной рубрике «Интеллигент и интеллектуал» статьи «Интеллектуалы» Виталий Куренной сочувственно приводит пространную цитату из «Священной книги оборотня» Виктора Пелевина, где различение интеллигенции и интеллектуалов проводится посредством весьма брутальной политико-сексуальной метафоры[4]. Следует признать, что Пелевин точно ухватил суть новоинтеллигентской фобии по отношению к таинственной и инфернальной фигуре «интеллектуала»: его нечестивая близость к власти, тотальный цинизм и продажность, титаническая энергия и эффективность, оставляющая старорежимных интеллигентов абсолютно неконкурентноспособными.

Хорошо, что кроме этих мифологем есть ясное, четкое и вполне нейтральное социологическое понятие: «Интеллектуалы — это люди, которые производят деконтекстуализированные идеи. Предполагается, что эти идеи верны или значительны вне каких-либо местных условий, какой-либо локальности и вне зависимости от того, применит ли их кто-либо на практике»[5]. Далее я буду использовать термин именно в этом социологическом значении. Соответственно, интеллектуальная стагнация — это затяжное и ставшее привычным отсутствие самостоятельного производства идей, значительных самих по себе, вне зависимости от политической конъюнктуры или какой-либо видимой практической пользы.

 

«Мыслящая Россия» — тотальный дефицит творческого научного мышления

Обратимся к картине современного состояния социально-гуманитарной мысли в России. Сейчас появилась возможность не только следовать своим субъективным впечатлениям и оценкам относительно этого состояния, но также опираться на обобщение взглядов достаточно широкого круга солидных экспертов. Посмотрим, как представляют ситуацию участники проекта, названного достаточно помпезно «Мыслящая Россия: картография современных интеллектуальных направлений».

Симон Кордонский: «Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения, верования и предрассудки выражаются калькированными с английских терминов словами»[6].

Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации кадров даже в лучших университетах (сам В.Радаев — проректор Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи.[7]

Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов».[8]

Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из российской жизни, на то, что наше время — «это годы невероятно бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [9].

Борис Капустин отмечает, что «при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем в советский период, наша политическая теория в целом выглядит более робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае, неофициальная политическая мысль советского времени»[10]. Справедливости ради нужно признать, что Б.Капустин с оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических философов.

Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской внешнеполитической мысли».[11]

Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической социологии в сегодняшней России нет».[12] Еще в середине 1990- гг. он писал о том, что «у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих, прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет обширных концептуальных построений, нет достаточно самостоятельных последователей (во всяком случае, круга последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и заметных претензий на создание своего собственного большого теоретического проекта» (там же, с.185). Теперь, как признает А.Филиппов, вроде бы «процесс пошел», создано множество кафедр, лабораторий, журналов, появляются огромные объемы печатной продукции с этикеткой «социология», но реальных достижений в теоретической социологии, по мнению Филиппова, нет как нет.

«Что сюда только не подмешивается! – патетически восклицает он, – И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы естественно-научных (от биологии до географии) и т.п.» (Там же, с.189).

Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах эмпирических социологических исследований (будучи сам сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне — Левада-Центра), но его критика «сознания российской социологии» оказывается не менее жесткой, чем у цитированных выше авторов.

«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому страны: антропология советского человека, имперские традиции, культура патернализма, т.е. сам характер крайне репрессивного и внутренне агрессивного общества. Пытка уйти, не замечать это прошлое, акцентируя нынешнюю тематику «транзитологических подходов» или опасности глобализации для России, оборачивается возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и учебники полны разнообразными рассуждениями об «особости российского пути», с одной стороны, и навязчивыми попытками измерить, насколько мы соответствуем параметрам «нормальной цивилизованной страны» — с другой».[13]

Виктор Воронков фиксирует практически полное тождество официальной постсоветской и советской социологии и указывает на характерные общие черты.

«Хотя формально социология в России уже, разумеется, советской себя не называла, однако все родовые черты последней (ангажированность и партийность — теперь многопартийность, отделение преподавания от исследований, слабое знание социальной теории и отсутствие к ней интереса, приоритет общественной актуальности перед научной, неразвитость дискуссии, отсутствие рефлексии, жесткая формальная иерархия, абсолютизация количественных методов, господство структурного функционализма в методологии) сохранились и не претерпели существенных изменений».[14]

Затем В. Воронков (директор Центра независимых социологических исследования в Санкт-Петербурге) поет оду «альтернативной социологии», которая обособилась от официальной 1) институционально, 2) в кадровом отношении (новая генерация социологов с западным образованием) и 3) в концептуально-методическом плане (отказ от позитивизма, приверженность «полипарадигмальности», социальному конструктивизму, этнометодологии, феноменологии, феминистской критике и качественным методам). К сожалению, В.Воронков не приводит примеры значимых плодотворных исследований и достижений «альтернативной социологии», зато достаточно трезво указывает на такие ходовые в данных сообществах стратегии как «съем».

«Чаще всего ученый брал вычитанную идею в ее первозданности, упаковывал ее в российский материал и публиковал как собственный вклад в науку».[15] Оправдание же такого подхода видится в том, что «широкие социологические массы» получают возможность познакомиться с новыми заморскими идеями.»

Судя по обзорам Р.Дзарасова, Д.Новоженова и В.Новикова в отечественной экономической науке ситуация существенно лучше. Есть несколько артикулированных и дискутирующих друг с другом научных школ (эволюционно-регулятивная и радикальная школы, либералы-неоклассицисты, либералы-«австрийцы», неоинституционалисты и др.). К сожалению, относительно благополучное развитие экономической науки никак не влияет на саму экономику страны, судя по всему, стагнирующую, преимущественно экспортно-сырьевую и чреватую кризисами. Неслучайно, спорящие между собою школы объединяет только одно: каждая школа проводит резкую критику сложившейся в стране экономической системы, а также критикует власть, особенно за то, что та не следует рекомендациям именно данной школы экономической мысли.

Гораздо менее благополучна ситуация с российской демографией, как реальностью, так и наукой. А.Вишневский рисует картину удручающего контраста между звонкой политической риторикой относительно проблем народонаселения и плачевным состоянием научной демографии в России (до сих пор нет специализированного института, почти все исследования выполняются на зарубежные гранты, молодых кадров нет, лучшие уезжают за рубеж, не видя здесь перспектив и.т.д.)[16].

Регионалистика, судя по авторитетным суждениям Ю.Перелыгина[17] и В.Глазычева,[18] находится на робкой начальной стадии развития, примерно сходной с ситуацией советской социологии в 1960-х гг.

Три статьи о восприятии современной российской мысли во Франции, Германии и США[19] имеют общий и предсказуемый лейтмотив: Россия для указанных стран остается далекой и, мягко говоря, не самой интересной периферией, отношение к ней преимущественно объектное (изучать, что там происходит), а не субъектное (интересоваться тем, о чем думают и пишут сами русские). Музыка, театр, кино из России привлекают некоторое публичное внимание, сохраняется уважительное отношение к российским достижениям в математике и естествознании, тогда как современная философия, социальные и гуманитарные науки почти никакого интереса не вызывают. Можно, конечно, сетовать не вековечный снобизм Запада по отношению к России, но с важной поправкой: в свое время труды многих русских ученых-гуманитариев получали признание и даже вошли в классику мировой мысли (буддолог Ф.Щербатской, политический писатель Л.Троцкий, психологи Л.Выготский и А.Лурия, филологи М.Бахтин, В.Шкловский, В.Пропп, Р.Якобсон и др,).

Примечательным оказывается полное изъятие философии из «картографии интеллектуальных направлений» современной России. Подозревать в неприятии этой важнейшей сферы мышления автора проекта В.Куренного не приходится (журнал «Логос», в котором он является научным редактором, отслеживает современные проблемы и идеи философии, правда, преимущественно, западные). Остается признать либо упадок отечественной философии, либо падение интереса к ней интеллектуального сообщества, либо взаимоусиление обоих факторов. Грустно, что мой давний тезис о глубоком и затяжном кризисе отечественной философии, ее периферизации, подтверждается[20].

 

Почему российская геополитика не становится наукой

Геополитика — пожалуй, наиболее популярная тема в публицистике и политической риторике. Не говоря уж о том, что имеется гораздо больше претендующих на профессиональную компетентность в геополитике, чем в экономике, социологии, регионалистике, демографии. Интерес и общественное внимание есть, исследовательские центры есть во множестве. Однако значимого продвижения в данной области российского обществознания пока не замечено. Почему? Рассмотрим этот вопрос подробнее, может быть, это приблизит нас к пониманию общих причин интеллектуальной стагнации.

Статья Бориса Межуева подтверждает ощущение крайней идеологизированности, ангажированности, весьма низкого собственно научного и исследовательского уровня данной области социального познания.[21] Апелляции отечественных авторов к стародавним идеям Маккиндера и Хаусхофера показывают также удручающее невежество по отношению к по-настоящему научным зарубежным концепциям последних десятилетий. Мои попытки ознакомить с ними отечественных «геополитиков», как видно, не увенчались успехом.[22]

Любопытно, что и сам Борис Межуев, судя по всему, не видит значимости и перспектив собственно научных: эмпирических и теоретических исследований в области геополитики. Присмотримся к следующему пассажу:

«Пока большая часть вышеуказанных течений продолжает развиваться скорее в рамках более или менее обоснованных публицистических деклараций […] Геополитические школы в России пока не представили убедительных политико-географических аргументов в свою пользу. В какой-то мере виной тому принципиальная зависимость геополитики от внешнеполитической конъюнктуры: те или иные процессы на поверхности земного шара неизбежно вносят коррективы в самые изощренные и на первый взгляд хорошо обоснованные геополитические концепции»[23] (выделено мной — Н.Р.).

Итак, обоснованных научных концепций в российской геополитике нет, поскольку «процессы» вносят в них «коррективы», а поэтому данные концепции вынуждены оставаться публицистическими (читай, конъюнктурными и сиюминутными). Что же такое «коррективы» для настоящей научной концепции или гипотезы? Это подарок судьбы, естественный эксперимент, ценнейшая эмпирическая проверка. А вот если «коррективы» мешают концепциям, значит, изначально в них не было ни грана научности, объективности, обоснованности, что, собственно и требовалось доказать.

Впрочем, отрицание возможностей собственно научных геополитических исследований — это, видимо, не обсуждаемое и само собой разумеющееся общее место среди авторов, пишущих на данные темы. Оставим в покое «идеологов» и «вождей», использующих геополитический дискурс как новую мифологию, символ веры или риторическое орудие. Действительно интересный, самостоятельно мыслящий исследователь Вадим Цымбурский пишет, что геополитика

 «начинается там, где налицо — пусть в замысле или умственной модели — волевой политический акт, отталкивающийся от потенций, усмотренных в конкретном пространстве», «восприятие мира в политически заряженных географических образах» и т.п.[24]

Здесь явственно видно смешение геополитики как реальности (взаимодействия между сообществами относительно военно-политического контроля над территориями и акваториями) и геополитики как дисциплины, изучающей эту реальность. Такое раздвоение значений (область реальности и изучающая ее наука) характерно для множества других терминов (история, экономика, география, геология, демография, анатомия, физиология и проч.), но в них почему-то путаницы не возникает. В реальных политических решениях и действиях действительно присутствуют осознанные или нет геополитические модели и концепции, но то же касается экономической, культурной, демографической, экологической политики.

Кроме того, нет никаких весомых причин для отказа от стандартного разделения научной дисциплины геополитики на фундаментальную (чем занимались в свое время К.Уолтц, Р.Коллинз, А.Стинчкомб. Р.Гилпин, Дж.Модельски, Дж.Тернер, Д.Додни, Дж.Паркер и др.) и прикладную (работы Г.Киссинджера, Зб.Бжезинского и др.). Действительно, у классических авторов, начиная с Ф.Ратцеля и Р.Челлена, можно видеть синкретическое единство фундаментального и прикладного (в том числе политико-идеологического) аспектов, но даже в их трудах вполне можно отделить нейтральные концептуальные модели от политических установок, идеологических ценностей  и практических рекомендаций. Почему отечественные авторы обрекают и современную науку геополитику в России на участь аморфной полу-науки-полу-идеологии-полу-политической-практики, остается неясным.

 

Причины интеллектуальной стагнации

Сборник «Мыслящая Россия» позволяет теперь говорить о стагнации всей социально-гуманитарной мысли в России, несмотря на растущее обилие книг и статей (см. эпиграф из «Непричесанных мыслей» Ежи Леца) и отдельные неплохо поставленные отрасли исследований (экономический и демографический анализ, социологические опросы). Сам проект «Мыслящая Россия» хорош, прежде всего, тем, что был поставлен жесткий диагноз: Россия оказалась не-мыслящей, или же мыслящей плоховато, неряшливо и провинциально.

Каковы же причины интеллектуальной стагнации? Разделим их на внешние, относящиеся к социальному бытию самих интеллектуальных сообществ и их окружения, и внутренние, относящиеся к образу мыслей, ментальным стереотипам, установкам и предубеждениям, «слепым пятнам» сознания и проч. (Если угодно, можно сопоставить внешние и внутренние причины с достопамятными «социальными и гносеологическими корнями»).

Многие внешние причины широко известны и проговорены, в том числе участниками  проекта «Мыслящая Россия»:

·        инерция советской системы организации науки,

·        захват ключевых позиций академической номенклатурой, заинтересованной лишь в сохранении своего положения,

·        отсутствие систематических дискуссий между разными позициями и школами,

·        слабость или отсутствие реального взаимодействия между фундаментальными исследованиями и прикладными разработками,

·        отрыв исследований (в НИИ) от преподавания (в университетах),

·        сугубо инструментальное отношение власти к социальным исследованиям («если не пиар нам, то секвестр вам»),

·        «партийность» и низкопоклонство научных журналов (своим и начальству — «зеленая дорога», чужим и безвестным проникнуть весьма трудно, беспристрастное рецензирование — редкость) и т.д.

Остаются актуальными более глубокие, неявные причины:

·        сохраняющаяся система дисциплинарного финансирования исследований, препятствующая межнаучной кооперации[25],

·        господствующая система оценки научного труда, стимулирующая регулярные публикации (на основе мелких исследований или вовсе при отсутствии таковых) и не стимулирующая долговременные, трудозатратные штудии,

·        устойчивое взаимное равнодушие российских исследователей, в результате чего новые идеи и направления не поддерживаются, не получают отклика и гаснут,

·        общая заниженность стандартов научной квалификации (особенно в провинции) и т.д.

Анализ внутренних причин интеллектуальной стагнации, проведенный Р.Коллинзом (утеря культурного капитала, комментаторское поклонение классике и погруженность в технические детали)[26] может быть прямо приложен к проблеме интеллектуального кризиса в современной России,[27] но при некоторых модификациях модели картина становится яснее.

Речь сейчас нужно вести не об утере ранее накопленных достижений (это было верно для обрыва традиции после «философского парохода» и «великого перелома» конца 1920-х гг.), а о том, что в сегодняшней России культурный капитал в социальных науках и философии практически перестал накапливаться. Каждая новая волна интеллектуальной моды (из тех же США, Франции и Германии) почти полностью смывает предыдущие волны и обесценивает ростки самостоятельных исследований. Постструктурализм, постмодернизм, социальный конструктивизм, анализ случаев, дискурс-анализ захватывают умы, дискредитируя прежние подходы. Разумеется, кроме широких сменяющих друг друга волн, есть также параллельное одновременное влияние разных европейских и американских школ мысли на отдельные российские центры, но здесь глухота к прошлому оборачивается глухотой к чужакам.

Комментаторское поклонение классике, ярко выраженное в советскую эпоху по отношению к «классикам марксизма-ленинизма», теперь сменилось комментаторством по отношению к новым модным зарубежным книгам и веяниям. Что встречается редко, так это чрезмерное внимание к техническим деталям. До этой фазы отечественные гуманитарии обычно не успевают дойти, поскольку их захлестывает новая волна интеллектуальной моды.

 

Антитеоретический консенсус — апология лености мысли

При всех этих многочисленных поворотах, как ни странно, сохраняется некая общая платформа, причем негативного характера. С упорством, достойным лучшего применения, философы, представители социальных и гуманитарных наук выражают свое презрение к «позитивизму», «мифам  объективного знания», «линейности мышления», «абстрактным конструкциям», «кабинетной науке» и т.д. Вполне можно допустить частичное оправдание каждой инвективы, но я хочу обратить внимание на другое: вместе с грязной водой выбрасывают и ребенка — эмпирически подкрепленное теоретическое знание.

Соответствующую установку следует назвать широким антитеоретическим консенсусом. Именно ему была обязана бурным восторгом и до сих пор сохраняющейся популярностью книга Т.Куна «Структура научных революций». С тех пор утекло много воды, но антитеоретический консенсус среди социальных исследователей по-прежнему жив и процветает, переживая новые и новые накаты западных интеллектуальных мод. [28]

Нельзя сказать, что данная методологическая установка — исключительно отечественное достояние. Те же постмодернизм и социальный конструктивизм постоянно направляют свои критические стрелы против  теоретического подхода и объективности знания. Однако в более развитой и уравновешенной западной интеллектуальной среде такие позиции никогда не становились монополистами, им всегда противостояли приверженцы эмпиризма, логицизма, номологизма, научного реализма, натурализма, разного рода объяснительных и теоретических подходов. В России широким консенсусом стала именно антитеоретическая установка.

Заметим, что эмпиризм и «позитивизм» достаточно развиты в отечественной социологии, экономике, регионоведении, демографии, пусть даже сами исследователи, ведущие эмпирические исследования и получающие положительное (позитивное) опытное знание, не признаются в своих методологических склонностях. Чего нет в наших социальных науках (за весьма редкими исключениями), так это настойчивой воли к формулированию и проверке теоретических гипотез на основе эмпирических сравнений, обобщений и опоры на уже имеющееся теоретическое знание.

Антитеоретический консенсус — лучшее самооправдание отсутствия интеллектуального творчества и лености мысли.

 

Заменители: «радость узнавания» и «разоблачение неадекватности»

Что же остается вместо этого? Наиболее распространенными представляются два взаимосвязанных явления (или как принято сейчас выражаться: «фигур речи»), которые я предлагаю назвать «радость узнавания» и «разоблачение неадекватности».

«Радость узнавания» — это основа той самой стратегии «съема», когда в местном материале удается обнаружить реалии, подходящие новым, модным и активно обсуждаемым понятиям в западной науке.

«Разоблачение неадекватности» — это привычные сетования на то, что западные понятия, в том числе классические и широко используемые, не имеют прямых (или вообще каких-либо) денотатов в российской действительности.

Общее в этих двух феноменах — сосредоточенность исследователей на операции интерпретирования теоретических понятий, операции важной, но частной и технической. Заметим, что оба этих феномена характерны, в том числе, и для добротных творческих работ авторитетных исследователей. Возьмем в качестве примера методологическое введение Л.Гудкова к его сборнику статей «Негативная идентичность».

«Арсенал западных социальных наук обнаружил свою ограниченную пригодность и дескриптивную неадекватность. [ … ] Язык западной социологии был разработан для изучения принципиально иных институциональных систем, действовавших по иным правилам, нежели мобилизационное и милитаризованное советское общество-государство и многое сохранившая от него постсоветская Россия. В особенности это заключение справедливо для всего, что относится к "нормальному", рутинному режиму функционирования общества: в наших условиях такие категории, как, например, "социальная стратификация", "средний класс", "представительская политическая система", "президентская республика", "этика предпринимательства", "разделение властей", "элита", "гражданское общество" и прочее, имеют фантомный и идеологический характер.»[29]

Как видим, «разоблачение неадекватности» здесь выражено весьма сильно и убедительно. Имеется ли в книге второй феномен — «радость узнавания»? Он также присутствует, причем концепты для узнавания прямо указаны в следующей же фразе:

«Напротив, понятия "аномия", "посттравматический синдром", неформальное или гетерогенное право, монополия на насилие, "комплекс узилища", "ритуалы деперсонализации" и прочие в том же роде оказываются вполне эффективными и полезными в работе» (там же).

 Книга Л.Гудкова выгодно отличается обилием позитивного эмпирического материала, интересным и содержательным обсуждениями. Как же обстоит дело с теоретическим осмыслением? Увы, за пределы исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось. Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки.

 

Метафора не заменяет теорию

Практически в каждой статье сборника Л.Гудкова вместо теоретической модели довлеет органицистская метафора с сильными оценочными коннотациями: состояние современной России является не переходом (к чему-то иному и лучшему), а результатом «разложения» прежней тоталитарной системы, которая сама по себе была очень плоха.

Жесткие исторические интерпретации событий и процессов последних 15-20 лет, по сути дела, являются развертыванием вышеуказанной фигуры «разоблачение неадекватности». Практически все социальные и политические инновации (выборы, демократия, многопартийность) получают приставки «всевдо» и «квази», а обычно одобряемые явления (идентичность, солидарность, мобилизация) — атрибут «негативный». Соответственно, постсоветский человек с его «негативной идентичностью» — это тип «лукавого раба», очередная модификация «советского человека» как устойчивой антропологической структуры, главного и весьма уродливого продукта той самой тоталитарной системы (там же, с.494).

Здесь я не хочу спорить с данной интерпретаций (в ней есть и убедительность и большой провокативный потенциал), а только указываю на отсутствие общих теоретических положений, которые другие исследователи могли бы проверять или использовать в своей работе.

Связано ли пренебрежение теоретическим подходом (систематической работой по формулированию и эмпирической проверке общих гипотез) с отмеченной выше «забывчивостью» отечественного обществознания — его подверженностью новым и новым волнам западной интеллектуальной моды, смывающим прежние темы, понятия и подходы?

Оказывается, связано, причем прямо и непосредственно. Теоретические положения были и остаются стержнем накопления обобщенных знаний, таких, которые могут быть использованы для получения новых знаний в другом месте и времени. Теории и методы (а последние всегда основаны на явных или неявных теоретических предпосылках) — ядро культурного капитала науки. Стагнация наступает не только при забвении накопленного культурного капитала, но и при отсутствии самих структур и механизмов накопления.

Вернемся к книге Л.Гудкова, являющейся к настоящему времени наиболее эмпирически обоснованным, комплексным и продуманным взглядом на происходящие в современной России процессы.

Почему стержневая в книге органицистская метафора разложения системы и продуктов тоталитаризма при всей своей публицистичной яркости и провокативности не способна выполнять функцию накопления обобщенного знания? В ней есть лишнее, но нет необходимого. Лишней является нескрываемая негативная оценка (разложение – гниение – деградация), переводящая разговор, даже помимо воли автора, из научного плана в публицистический и идеологический. Необходимым же является явное выделение параметров (качеств, переменных) по которым происходит или не происходит трансформация социальных структур и институтов, общественного сознания, требуется также формулирование и проверка общих гипотез об условиях изменения значения этих переменных в том или ином направлении.

Основной структурный параметр, волнующий Л.Гудкова, вполне можно реконструировать. Это уровень самостоятельной и продуктивной гражданской самоорганизации и активности, способный привести к существенным позитивным изменениям в институциональной структуре общества. Автор постоянно фиксирует отсутствие такой самоорганизации и активности (низкие значения переменной), довольствуясь объяснением этого устойчивого феномена неизменными свойствами (пост)тоталитарных институтов. Последние благополучно пережили перестройку и последующее десятилетие, причем наиболее устойчивой оказалась структура самого  (пост)советского человека — «лукавого раба».

За этими суждениями стоят неявные предпосылки, которые, будучи сформулированными, могли бы играть роль универсальных гипотез в смысле К.Гемпеля.[30]

·        При разрушении общественных систем тоталитарного типа сформированные структуры (в том числе типовые структуры личности) сохраняются.

·        Эти сохранившиеся структуры полностью блокируют продуктивную гражданскую самоорганизацию и активность.

Здесь в мои задачи не входит содержательное обсуждение верности или неверности этих или подобных теоретических утверждений. Мне важно показать, как работа с ними позволяет развивать теоретический подход. Как только универсальные суждения сформулированы, появляется возможность сопоставлять их с известным историческим разнообразием. Очевидно, что наибольший интерес представляют случаи более или менее успешного преодоления или самоизменения тоталитарных или близких к тоталитарным режимов (Германия, Италия, Испания, Чили, Китай, страны Центральной Европы). Кроме того, в самой России имеется большое разнообразие и по уровню сохранности тоталитарных структур, и по уровню гражданской активности. Есть неплохие возможности исследовать дифференцирующие условия, определяющие стагнацию или динамику. Обобщенные теоретические результаты таких исследований составили бы «золотой запас» — тот самый культурный капитал интеллектуалов, который уже не смыть новомодными веяниями.

Кроме того, приходится напоминать и о непреходящей значимости старой истины: нет ничего практичнее хорошей теории. Л.Гудков направляет резкие, судя по всему, вполне справедливые инвективы в сторону «интеллектуальной элиты», неспособной представлять обществу осмысленный образ происходящего, ставить позитивные цели и т.д.

Представим в порядке мысленного эксперимента, что эта «элита» прониклась воззрениями Л.Гудкова относительно неизбывности тоталитарных институтов, безнадежности антропологической структуры «советского человека» — «лукавого раба» и т.п. В таком случае видятся три основных пути: либо цинично встраиваться в систему, не противостоя ее порокам, но используя их в узкоэгоистических целях, либо презрительно отойти в сторону (известная стратегия внутренней эмиграции), либо вовсе уезжать из этой «безнадежной страны».

Ни один из этих путей никак не отвечает заявленной ценности гражданской продуктивной самоорганизации и активности. Если же интеллектуалы будут осведомлены о дифференцирующих условиях динамики институтов и «антропологических структур», в идеале — о необходимых и достаточных причинах действительного (не декоративного, а сущностного) преодоления тоталитарного наследия, то появятся и фокус общего внимания, и поле для дискуссий, и новые цели и символы, и точки приложения сил.

 

Успешная теоретизация как счастливое сочетание обстоятельств и практик

Итак, одной из главных внутренних причин интеллектуальной стагнации в современной России является широко распространенный антитеоретический консенсус. Хорошо известны все применяемые аргументы против «иллюзий» позитивизма, объективизма, сциентизма, натурализма, т.е., по сути дела, против общенаучного подхода к выявлению закономерностей и фиксации их в эмпирически подкрепленных теоретических положениях. Возобновление этого старого спора представляется бесперспективным, поскольку широкое распространение и воспроизводимость феномена антитеоретического консенсуса в социальных науках в мире и, особенно, в России имеет не столько рациональные и методологические, сколько более глубокие, обычно не проговариваемые, социальные и психологические причины.

Рассмотрим вначале общие характеристики и условия социальных исследований, а затем специфически российские.

Обычно приверженцы номологического подхода (К.Поппер и К.Гемпель — самые яркие авторы) представляли его как общенаучную обязательную норму, что вызывало у гуманитариев понятный протест. Я же постараюсь показать, что успешно используемый в естествознании подход является, скорее, счастливым сочетанием необходимых и достаточных компонентов, которое превратилось в обычную практику, получившую нормативный статус.

Получение нового теоретического результата — это изысканное блюдо, для изготовления которого нужны особые, специально предназначенные ингредиенты. Если же таковые по каким-то причинам не известны или не доступны, то блюда получаются гораздо менее вкусными, что также становится обычным и получает свое оправдание (рационализацию)  в виде антитеоретического консенсуса.

Компоненты успешности теоретического подхода хорошо известны:

·        Познавательная цель, направленная на исследование общих закономерностей, причин и механизмов динамики изменения явлений.

·        Систематическое эмпирическое исследование разнообразия случаев динамики с целью выявления инвариантов.

·        Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические результаты прошлых исследований (часто чужих и отдаленных).

·        Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации.

·        Сопоставление случаев с различными значениями заданных параметров и последующие выводы относительно гипотезы.

·        Проверка эмпирической подкрепленности гипотезы другими исследователями на другом материале, при положительном результате — пополнение (аккумуляция) общепризнанных теоретических положений.

Теперь покажем, что буквально каждый компонент оказывается проблематичным в сфере социальных исследований.

 

Почему требуемые ингредиенты отсутствуют

Познавательная цель, направленная на исследование общих закономерностей, причин и механизмов динамики изменения явлений. Такие цели в социальных науках не ставятся, в первую очередь, в силу самого сложившегося антитеоретического консенсуса (таким образом, здесь есть усиливающая обратная связь), но имеются и иные причины. Для выявления общих закономерностей необходимо обобщение разных явлений, но в социально-исторической действительности эти явления происходят в разных местах и в разное время, поэтому познавательный доступ к ним весьма затруднен.

Данное препятствие не является непреодолимым. Западные ученые используют большой массив результатов по теме, ранее полученных другими исследователями, причем в некоторых областях (антропология, социальное развитие, экономика, политика) эти результаты даже объединены в обширные базы данных. При достаточном финансировании есть возможность организовывать исследования по единой программе в разных регионах и даже странах. Ясно, что возможности отечественных исследователей в данном аспекте, как правило, гораздо хуже. Поэтому работает принцип «виноград зелен».

Систематическое эмпирическое исследование разнообразия случаев динамики с целью выявления инвариантов. Здесь причины те же, но кроме внешней есть и внутренняя познавательная сложность: социальные реалии, конкретные обстоятельства и контекст, исторические корни изучаемых феноменов всегда разнообразны. Выработка и обоснование критериев допустимого отвлечения от различий, встраивание самих различий в методологию исследования — крайне сложная и кропотливая работа, не обещающая быстрого и яркого эффекта.

Поэтому зачастую выигрывает идеология идиографии и предметного эксклюзивизма, которая в пределе выражается примерно так: «мой материал исключителен; если когда-то и где-то происходило что-то подобное, то это поверхностные аналогии, не стоящие серьезного внимания; вместо поиска химеры «общих закономерностей» каждый должен детально и глубоко изучить только свой участок, сам не лезть на чужие  и гнать со своего чужаков-теоретиков».

Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические результаты прошлых исследований (часто чужих и отдаленных). Прежде всего, проведем различение между «опорой на прежние теоретические результаты» и описанной выше «радостью узнавания». В последней исследователь подводит обнаруженное явление под известную (обычно модную западную) категорию. Опора на теоретический результат, разумеется, также предполагает множественные сопоставления явлений с понятиями, но этим не ограничивается. Прежний теоретический результат либо проверяется на новом материале, либо встраивается в объяснительную схему, что позволяет формулировать новые «надстроенные» общие гипотезы. Последние операции применяются крайне редко в большинстве социальных наук (может быть, за исключением таких математизированных областей, как экономика и демография). Общая трудность — слабая разработанность удобных компактных языковых средств представления нечисленных теоретических результатов и/или неумение пользоваться такими средствами[31]. В российских социальных науках положение усугубляется весьма малым (или вовсе отсутствующим) накоплением общезначимых теоретических результатов: не на что опираться и нечего проверять.

Кардинальной значимостью обладает использование ранее полученных теоретических суждений в последующих исследованиях в качестве основания, здесь пересекаются "территории" методологии и социологии науки. Почему же в одних областях (социогуманитарном познании) ученые склонны игнорировать прежние теоретические суждения, заявляя собственную альтернативную позицию, а в других областях (естествознании и математике)  они зачастую берут такое суждение в качестве основания и продвигают дальше исследовательский фронт? Почему в одном случае чье-то теоретическое суждение воспринимается как препятствие, а в другом — как трамплин к новым собственным свершениям?

Представляется, что в корне данного различия лежат три тесно взаимосвязанных фактора: 1) воспроизводимость эмпирических фактов, подкрепляющих теоретическое суждение, 2) готовность исследователей проверять эту воспроизводимость, 3) эффективность применения подкрепленных теоретических положений в планировании и проведении новых исследований.

По всем этим критериям социальные науки проигрывают, причем в пункте 2 российская ситуация наименее благоприятна. Есть пути решения данной проблемы,[32] но здесь нет возможности углубляться в эту сложную область на пересечении методологии и социологии науки.

Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации. Разумеется, здесь также мешает идеология идиографии и предметного эксклюзивизма. Однако многие российские обществоведы любят делать обобщения. Нередко, отталкиваясь от анализа конкретного случая, они делают весьма широкие выводы общефилософского, идейного и ценностного характера. Такие высказывания хороши для нравственного позиционирования автора, но обычно малопригодны для последующего развития науки. Требуется весьма большая работа над тем, чтобы общее теоретическое положение стало операционализируемым, Однако, у нас всегда неясно, возьмется ли кто-то когда-то за проверку тезиса. Точнее, общее равнодушие к чужим исследованиям, отсутствие традиции подхватывания и развития чужих идей говорит о том, что работа по операционализации тщетная, поэтому мало кто ею и занимается.

Сопоставление случаев с различными значениями заданных параметров и последующие выводы относительно гипотезы. Фиксация на одном случае никогда не даст теоретического результата просто потому, что такой материал не позволяет отчленить существенное от множества привходящих конкретных деталей и особенностей. Приверженность статистике (например, в экономике и социологии) накладывает жесткие требования на величину выборки, количественную измеримость величин, что всегда ведет к значительному упрощению модели. Провальным, особенно в отечественном обществознании, оказывается средний уровень — теоретический и эмпирический анализ небольшого числа специально отобранных случаев для проверки гипотез. По-видимому, здесь совместно действуют факторы конфликтной поляризации «качественников» и «количественников», отсутствия ярких образцов исследований (блестящие классические работы Баррингтона Мура и Теды Скочпол[33] о случаях социальных революций до сих пор не переведены и мало кому известны), общее недоверие гуманитариев к логике и логическим методам анализа причинности.

Проверка эмпирической подкрепленности гипотезы другими исследователями на другом материале, при положительном результате — пополнение (аккумуляция) общепризнанных теоретических положений. Поскольку общие операционализируемые гипотезы не формулируются, то и проверять нечего. Однако, я подозреваю, что и при появлении оных ситуация бы не изменилась. Когда Р. Карнейро опубликовал статью о происхождении государства, десятки антропологов вплотную занялись эмпирической проверкой и многие выступили с опровержениями теории стесненности, которые затем тот же Карнейро использовал для ее обогащения и развития.[34] Вероятно, нечто подобное имеет место в нашем естествознании, но в социальных науках ничего, даже отдаленно схожего, не происходит. Почему?

Кроме вышеуказанных факторов действует еще один: провинциальность российских социальных наук стала самопрограммируемой (ср. с известным эффектом самоисполняющегося пророчества). Мы сами привыкли думать, что в российской социальной теории ничего нового и оригинального появиться не может, поэтому никто и не будет инвестировать время и силы для проверки (тем самым, поддержки и популяризации) теории соотечественника. Периферия осознала себя периферией и уже поэтому останется ею на долгое время.

Почему же тогда не проверять теории, поступающие из западных интеллектуальных центров? Здесь оказывается настолько сильным соблазн «разоблачения неадекватности», что вкупе с идеологией идиографии и предметного эксклюзивизма они дают предсказуемый и бесперспективный результат: «тамошние теории, конечно, очень интересны, но у нас все совсем другое, поэтому теории эти не применимы и проверке не поддаются».

 

Выход: саморазвитие через идейный экспорт

Негоже фиксировать болезнь и не предлагать лечения. Разумеется, обширный список внешних и внутренних причин требует разноплановых действий по множеству направлений. Здесь укажу только, как можно преодолеть главный, с моей точки зрения, тормоз интеллектуального творчества —  антитеоретический консенсус.

Нравится нам или нет, но геокультурные зоны интеллектуального престижа[35] лежат вовне России — на Западе. С этой реальностью приходится считаться, более того, нужно знание данного факта использовать. Важное следствие: российские исследователи и исследования получают наибольший престиж на родине, будучи признаны на Западе.

 Прорвать антитеоретический консенсус нельзя методологической полемикой, но можно — высоким престижем теоретических работ. Чтобы такие работы были поняты и признаны на Западе, они должны трактовать (развивать, обогащать, либо опровергать) признанные и наиболее активно обсуждаемые западные же теории и модели.

Первой практической задачей становится составление перечней теоретических положений в каждой предметной области для эмпирической проверки (излюбленную нами методологическую и чисто теоретическую критику, увы, мало ценят). В свое время я предпринимал попытку составить такой перечень взаимосвязанных положений для микро‑, мезо- и макросоциологии,[36] но понимаю, что это лишь первый небольшой шаг в требуемом направлении.

Далее «дело за малым»: начать и кончить теоретико-эмпирическое исследование, в результатах которого должны содержаться сильные и подкрепленные данными утверждения относительно известных в соответствующей западной науке теорий и моделей, затем приложить большие усилия для публикации результатов в наиболее авторитетных отечественных и, главное, западных журналах, добиваться включения своих идей и результатов в западные дискуссии, после этого — пропагандировать и расширять такого рода исследования в России, привлекать молодежь.

Трудно? Очень. Но без этих усилий можно смело прогнозировать, что даже редкие появляющиеся в России исследования не получат резонанса, авторы их уедут за рубеж или уйдут из науки, антитеоретический консенсус будет, как и сегодня,  править умами, интеллектуальная стагнация продолжится. Тогда последующие «раунды рефлексии» относительно интеллигенции и интеллектуалов, последующие проекты по «мыслящей России» будут по-прежнему фиксировать тотальный дефицит творческой мысли.

К списку публикаций