Из книги Р.Коллинз Макроистория: очерки социологии
большой длительности. М. УРСС. 2015. С.55-70.
Глава 1
ЦЕНТРИРОВАННАЯ НА ГОСУДАРСТВЕ
ТЕОРИЯ РЕВОЛЮЦИИ И ИДЕОЛОГИИ:
ДОСТИЖЕНИЕ ЗРЕЛОСТИ
В последние
десятилетия старая парадигма революции как классового конфликта была разрушена,
хотя остатки ее сохраняются в современном мышлении об идеологии примерно так
же, как продолжает крутиться маховик, когда приводной вал уже сломан. Между
тем, на основе ставших доступными богатых исторических данных разработана новая
теория революции. Мы знаем гораздо больше, чем наши
предшественники, о реальном участии общественных классов в революционной политике,
и у нас есть картина государственных финансов, военных структур, экономического
развития и демографической динамики, которой не было во времена не только
Маркса, но даже Мангейма и Бринтона. Становясь все менее европоцентричными, мы
обращаем внимание на кризисы в Китае, Японии и Турции, выявляем то, что там
было общего с революциями на Западе, и то,
что от них отличалось. Такое взросление сравнительной исторической
макросоциологии является ключевым для растущей точности и изощренности теории
революции.
Поворотным пунктом
стала книга Баррингтона Мура «Социальные истоки диктатуры и демократии» [Moore
1966]. В некоторых отношениях эта работа может считаться последним ответвлением
прежней теории, поскольку Мур делал упор на классовом конфликте как на движущей
силе революции; однако в его трактовке этот конфликт происходит от систем
собственности, скорее, в капиталистическом сельском хозяйстве, а не в
промышленности. В центр внимания ставятся крестьянские восстания, а также
интересы правительственных бюрократов. Отсюда остается лишь один шаг к книге
Теды Скочпол «Государства и социальные революции» [Skocpol 1979]. Скочпол осуществляет полновесную революцию в самой теории
революций: теперь государство с его военными и фискальными интересами видится
как центральное действующее лицо и как арена кризиса.
В начале
1990-х гг. эта новая центрированная на государстве теория революций
существенно продвинулась. Книга Джека Голдстоуна «Революция и восстание в
мире раннего Нового времени» [Goldstone 1991] — это интеллектуальная
наследница теории Скочпол; сам Голдстоун был учеником Скочпол, также как
Скочпол, в свою очередь, была ученицей Мура. Работа Голдстоуна является
настоящим произведением искусства; в том, что касается изощренности модели и
основательного использования исторических материалов и сравнений, это, конечно
же, лучшее исследование на настоящее время. Данная линия развития отнюдь не
уникальна, поскольку центрированная на государстве теория продвигалась широким
фронтом. Книга Роберта Вутноу «Сообщества дискурса» [Wuthnow
1989] составляет отличную компанию работе Голдстоуна, поскольку это тоже
произведение искусства — лучшая книга из написанных до сих пор по теории
идеологии. Вутноу также многое вбирает из богатого исторического материала,
использует сравнительную исследовательскую стратегию для выделения причин, он
также является наследником теоретической революции, проделанной Скочпол.
Анализируя эти работы в едином ключе, мы можем увидеть, насколько далеко мы
продвинулись.
Голдстоун и теория государственного
распада
Первоначальным
названием рукописи Голдстоуна было «Государственный
распад в мире Нового времени», что лучше схватывало главную тему новой
теории, чем заглавие опубликованной книги. Революции происходят из-за распада
сверху, а не из-за восстания снизу. Не имеет значения уровень лишений широких
групп населения: они не способны разрушить государство до тех пор, пока
сплочены элиты и их военный репрессивный аппарат. При отсутствии
государственного распада прочие типы недовольства как социальной психологии восстания также на это не способны; но и
растущие ожидания не выполнят эту задачу. Данное открытие стало одним из
наиболее обоснованных в социальных науках, оно было подкреплено исследованием
Чарльза Тилли, показавшим, что мобилизация мятежников продвигается до тех пор,
пока это позволяют делать внутриэлитный конфликт и блокирование, или
демобилизация, репрессивных ресурсов государства.
Голдстоун описывает
три компонента государственного распада: 1) финансовое напряжение,
неспособность государства платить своим собственным функционерам и, прежде
всего, своим солдатам; 2) межэлитный конфликт, междоусобные войны,
разделяющие правителей и парализующие их способность действовать;
3) народное восстание, происходящее одновременно с двумя другими процессами,
ведущее к разрушению государства и образованию новых центров силы. Все три
процесса должны присутствовать в качестве условий для полного государственного
распада, тем самым — для успеха революции.
Эта модель
объединяет процессы, которые ранее изучались по отдельности. Нельзя сказать,
что народное недовольство не имеет отношения к революции, поскольку это один из
факторов, вызывающих мятежи наряду с условиями, выделенными в теории ресурсной
мобилизации*. Кроме того, конфликты внутри элиты отмечались, начиная с «Восемнадцатого
брюмера» К. Маркса. Многие ревизионистские исследования последних
десятилетий, документально свидетельствующие о высоком уровне расколов внутри
элиты (например, в Английской и Французской революциях), приводят к такому
заключению: классовый конфликт не имеет ничего общего с революциями, поскольку
одни и те же классы были представлены на обеих сторонах. Голдстоун превращает
эту слабость прежней теории классового конфликта в составную часть своей теории
государственного распада: ситуация становится революционной именно потому, что
структурные условия раскалывают элиты на враждующие группировки. Голдстоун
далее показывает, что прежняя теория «скороварки» — блокирования мобильности —
не верна, поскольку именно в периоды высокой социальной мобильности
внутриэлитный конфликт достигает крайних степеней.
Ядро модели
Голдстоуна по существу составляет и ядро теории Теды Скочпол. Она также
представила теорию государственного распада, основанную на сочетании
фискально-административного кризиса государства, конфликтов внутри правящей
элиты и народного восстания. Скочпол определила источники и характер этих трех
компонентов несколько иначе, чем Голдстоун. Согласно ее теории, источником
фискально- административного кризиса было военное напряжение как результат
геополитических условий. Данный паттерн проявляется в исследованных ею случаях:
Французская революция была следствием долгов из-за войн в Америке, а Русская** и Китайская революции последовали за мировыми войнами
ХХ в. Для Скочпол, развивавшей идеи Баррингтона Мура, ярким примером
внутриэлитного конфликта были распри между сельскими землевладельцами и
государственными чиновниками относительно того, за счет чьих налогов должны
восполняться государственные расходы. Народными восстаниями по Скочпол были крестьянские
мятежи, здесь она вновь следует за Муром, утверждая, что характер крестьянской
мобилизации и ответ на нее со стороны элиты определяются паттернами классовых
отношений в рамках капиталистического сельского хозяйства.
Голдстоун меняет не
ядро данной теории, но источники трех компонентов кризиса. Он показывает, что в
период Нового времени за все три аспекта государственного распада был
ответствен рост населения.
1.
В преимущественно аграрной экономике, когда население растет
быстрее, чем развитие способов культивации, повышаются цены на продукты питания
и основные товары. Это повышение цен приводит к значительному давлению на
государственный бюджет, прежде всего, потому, что государству нужно кормить
свою армию; данное фискальное напряжение обычно усиливается из-за резкого роста
величины армий (так называемой «военной революции»), а также в связи с тем, что
рост населения в тогдашних условиях военного состязания позволяет рекрутировать
больше солдат. Этот фискальный кризис делает наибольшую пробоину в том
государстве, которое связывает свою налоговую политику с сельскохозяйственной
продукцией, поскольку налоги берутся в секторе с сокращением реальной стоимости
соответствующих ресурсов.
2.
Рост
населения вызывает конфликт внутри элиты, вновь через несколько взаимоусиливающих
каналов. Растущие цены приводят к тому, что элитам дороже обходится поддержание
собственного существования и содержание тех, кто от них зависит. В то же время
семьи элит разрастаются, большее число дочерей нужно обеспечить приданым и выдать
замуж, большее число сыновей пытаются продвинуться на военной или штатской
службе. Растущие цены дают прибыль некоторым семьям, занявшим самые выгодные
позиции в производстве или торговле, соответственно, все больше семей жаждут попасть в элиту; их успешная
мобильность делает более острой конкуренцию между теми, которые уже в элиту
попали.
3.
Рост
населения означает то, что теперь земля делится между бόльшим числом
крестьян, а это выталкивает многих либо в нищету, либо в пополнение растущей
рабочей силы уже вне сельского хозяйства. Заработная плата городских рабочих
падает из-за наплыва трудовых ресурсов. Реальный доход рабочих уменьшается еще
сильнее вследствие роста цен. Так нарастает настоящее недовольство, а с ним и
вероятность народного восстания. Заметим, кстати, что Голдстоун обнаруживает
действительное обнищание рабочих, которое по предположению Маркса должно было
произойти при окончательном кризисе капитализма. Только Голдстоун находит его в
более раннем периоде — в предыдущем раунде революций, а также в рабочих
движениях 1820-х гг., которые Маркс застал в своей юности.
Скочпол
и Голдстоун дают разные версии одной и той же модели, хотя и расходятся в
некоторых пунктах. Голдстоун критикует упор Скочпол на военную сферу, считая
это ошибочным толкованием фактов. Он указывает, что распад Французского
государства в
При всем этом,
демографическую модель Голдстоуна и модель геополитического напряжения отнюдь
не обязательно считать противоречащими друг другу. Как подчеркивает сам
Голдстоун, ключевым фактором распада является напряженное структурное отношение
между государственными обязательствами и государственными ресурсами, а не сам
рост населения. Обозначение модели Голдстоуна как простого неомальтузианства
было бы карикатурой на нее. Голдстоун отмечает, что Реставрация Мэйдзи в Японии
Согласно той же
логике, ключевым является баланс между военными затратами и способностью
правительства изымать ресурсы, а вовсе не абсолютный уровень первого или
второго. В случае Франции конца XVIII в. военные долги вкупе с
расходами на содержание постоянной армии накапливались в течение 40 лет. К
1780-м гг. наибольшая часть доходов казны тратилась только на обслуживание
долгов от предыдущих войн [Голдстоун 1991: 211]. Американская война, хотя и не
была особенно дорогостоящей для Франции, но разразилась в самое неудачное
время. Можно показать сходный паттерн накопления военных долгов Английской
короной в начале 1600-х гг. и, конечно же, роль накопления военных долгов
в кризисе Османской империи и нескольких династий в Китае. Учитывая, что до
Нового времени наибольшая часть бюджета государств во всем мире тратилась на
текущие военные расходы или долги от прошлых войн (документальные свидетельства
приведены в книге: [Маnn 1986]), размер военных затрат всегда был определяющим
для одной стороны обнаруженного Голдстоуном отношения между государственными
обязательствами и ресурсами.
Есть также и более крайние случаи, в которых
государство распадается не просто вследствие растянутых во времени военных
расходов, а из-за разрушения военного аппарата при поражении в войне. Здесь мы
находим Русскую и Китайскую революции
ХХ в., а также Турецкую революцию 1920‑1922 гг. Голдстоун проводит
новаторский анализ повторяющихся государственных распадов Османской империи
между 1590 и 1660 гг. в периоды напряжений, связанных с ростом населения,
а также анализ восстановления Османской империи после
Суть в том, что у
нас есть две соперничающие теории революции, но есть еще стержневая модель
государственного распада — фискально-административное напряжение, внутриэлитный
конфликт, народное восстание, — а также ряд процессов, ведущих к кризису
каждого из этих факторов. Рост населения иногда может играть очень большую роль
в эскалации кризиса, но, в то же время, и геополитические условия могут
приводить к роковым последствиям. Во многих случаях факторы демографии и
геополитики взаимодействуют. Это особенно характерно для государств, не
достигших современной стадии развития, когда их бюджет имел почти полностью военный
характер, население было подвержено рискам высокой смертности из-за эпидемий, а
экономика не являлась достаточно гибкой для включения растущего населения.
Все это дает повод
считать работу Голдстоуна расширением стержневой модели государственного
распада, который может быть вызван различными путями. Если бы мы настаивали на
динамике напряжения между населением и ресурсами, то модель Голдстоуна
ограничилась бы отдельным историческим периодом. «Государство раннего Нового
времени» (“early modern state”)
— это некий промежуточный тип, в котором уже имеется обширная рыночная
экономика сельскохозяйственной продукции, причем такая, что уровень розничных
цен может повлиять на состояние государственного бюджета. В то же время, у
такого государства еще слаба центральная бюрократия; она достаточно громоздкая,
чтобы быть затратной, но слишком неэффективна, чтобы изымать требуемые ресурсы
без уступок интересам землевладельческих элит. Вдобавок к этому, смертность обусловливает
большие перепады численности населения, когда по протяженным социальным сетям
распространяются эпидемии при отсутствии санитарных технологий, требуемых для
контроля над ними. Что же происходит, когда государство и экономика продолжают
модернизироваться? Сам Голдстоун считает, что динамика типа население/ресурсы
прекратилась, когда государства вошли в стадию быстро растущей
капиталистической экономики. В 1820-х гг. Англия все еще боролась с
множественными следствиями роста населения, но к 1830-м гг. институты
растущего капитализма стали способны абсорбировать население, которое
разрасталось даже быстрее.
При строгом
толковании модели Голдстоуна революции возможны только в тех частях мира, где
еще не начался быстрый капиталистический рост. Разумеется, такое утверждение
нереалистично, и вряд ли оно соответствует позиции самого Голдстоуна. Важнее
трактовать его аргументацию как уточнение стержневой теории государственного
распада и как приложение этой модели к условиям, при которых население является
движущей силой на фоне других переменных. Но даже когда демографические эффекты
смягчаются, все равно, при достаточно серьезных геополитических напряжениях
может произойти государственный распад. Я сомневаюсь, что теперь век революций
уже позади даже для индустриально-капиталистического мира со всей его
способностью абсорбировать демографический рост. Геополитическое напряжение
может возникнуть для любого государства до тех пор, пока оно выстраивает свою
легитимность вокруг организации силы по контролю над территорией; некоторые
держатели политической власти всегда будут иметь соблазн повысить свою
легитимность военными подвигами и тем самым подвергнуться рискам поражения,
вытеснения или сверхрасширения. Теория государственных распадов не станет
реликтом прошлых эпох; мы, несомненно, вновь увидим случаи ее приложения.
РАЗБОР КРИТИКИ
ОТНОСИТЕЛЬНО ВЫБОРКИ ПО ЗАВИСИМОЙ ПЕРЕМЕННОЙ
Большое достоинство
работы Голдстоуна состоит в том, что она разрешает вопросы критики всей области
исторической макросоциологии в отношении выбора зависимой переменной (ЗП). Эта аргументация выражена наиболее резко Кингом, Кеохэйном и
Вербой, которые считают, что такие исследования,
как книга Скочпол о революции, являются необоснованными или, по крайней мере,
неопределенными [Кing, Keohane,
and Verba 1994]. Скочпол выбирает случаи обществ, в которых произошли великие
революции, и обращается к предшествующим периодам, чтобы показать их общие
условия. Беда в том, что ее выборка ограничивается случаями, в которых
произошли революции, и упускает те случаи, в которых их не было. Таким образом,
мы не знаем, пригодна ли теория Скочпол о
предшествующих причин во всех случаях, потому что она выбрала только те, в
которых эти причины срабатывают. Единственный способ решения этой проблемы
состоял бы в том, чтобы рассмотреть все общества, которые проходят через
предполагаемую причинную последовательность: составить выборку по независимой
переменной (НП). Вывод Кинга и его соавторов состоит в том, что все такие
исторические теории не обоснованы эмпирически (не валидны), поскольку очень
многие государства, претерпевающие фискальные напряжения, отнюдь не
распадаются; соответственно, историческая
макросоциология — это пустое предприятие.
Данная
критика, если принять ее основание в качестве методологического канона
исследований в области исторической макросоциологии, является сугубо
формальной. Методолог, вооруженный таким критерием, но без понимания природы
релевантных случаев — тех, в которых имели место революции, — будет вечно
искать независимые переменные для проверки. Существует также немалое число
исследований по исторической макросоциологии, которые не соответствуют этой
механической концепции выполнения задач такого рода. Например, при изучении
мировой системы дело состоит не просто в анализе независимых переменных, но в
рассмотрении тех процессов, которые, сцепляясь между собой, порождают эту
систему. В модели НП/ЗП предполагается, что некие единицы, или сущности, уже
существуют как фиксированные целостности, однако во многих областях
макроистории меняется сама форма таких единиц. Неадекватность схемы НП/ЗП более
четко видна в геополитическом анализе, где размер и структура государств не
фиксированы, но меняются в соответствии с тем, как соотносятся между собой скопления военной силы.
Когда мы проводим геополитический анализ, для нас проясняется, что такие
скопления могущества, или центры силы, — это возникающие, а не фиксированные
сущности, они представляют собой узлы в сети отношений, которая в определенные
моменты и в определенных конфигурациях кристаллизуется только затем, чтобы в
другие моменты слиться в более крупные целостности или распасться на более
мелкие[1].
Метод НП/ЗП
принадлежит понятийному универсуму дискретных сущностей, который может быть
назван эссенциалистским позитивизмом. Историческое виденье причинности
(развитое в гл. 2‑4) родственно методам сетевого анализа. В
классической формулировке Гаррисона Уайта идентичности и социальные целостности
любого вида являются некими областями, или зонами (regions) в сетях отношений [White
1992]. Такие идентичности подвижны и преходящи, они могут быстро возникать, на
некоторое время стабилизироваться и затем распадаться. В конечном счете,
процесс взаимодействия в этой сети растворяет все такие структуры в некий
«бульон» отношений, из которого они когда-то появились, а затем они снова
возникают в иных конфигурациях.[2]
При наличии такой
контратаки мы могли бы здесь остановиться и пренебречь критикой ЗП-выборки
(отбора исторических случаев на основе зависимой переменной) как
контрпродуктивной. Однако Голдстоун решает противостоять этой критике, причем
ведет аргументацию на ее собственном поле. Давайте проведем идеализацию и
представим, что у государств действительно имеется фиксированная структура, по
крайней мере, на рассматриваемый период времени. Процесс построения
государственных границ не может быть понят в этих рамках, поскольку сами эти
рамки должны быть построены; однако мы можем исследовать процессы внутри этой
единицы анализа. Здесь Голдстоун поднимает перчатку и прямо отвечает на критику
ЗП-выборки. Скочпол этого делать не могла, поскольку вначале она формулировала
свою модель; ей нужно было потом отбирать случаи по ЗП и рассматривать
предшествующие состояния. Благодаря Голдстоуну появляется следующее поколение
центрированной на государстве теории; он исследует уже независимую переменную
на протяжении долгих периодов времени — периодов, когда революции случались и
когда их не было.
В модели Голдстоуна
государственный распад (который он называет «приводящим к кризису давлением» —
“pressure for crisis”)
происходит из-за взаимодействия фискального напряжения государственного бюджета
(“state fiscal distress”),
внутриэлитной конкуренции и потенциала массовой мобилизации снизу. Голдстоун
разрабатывает количественные индикаторы для каждого из этих трех компонентов:
для Англии они представлены на период 1500-1750 гг., для Франции — на
1680-1847 гг. [Goldstone 1991: 143, 282, 312][3].
Этот паттерн воспроизведен здесь на рис.1. Мы видим относительные взлеты по
каждому из трех компонентов приводящего к кризису давления
в Англии середины 1600-х гг. Если же объединить все три компонента, что
предполагается в модели взаимодействия факторов (поскольку ни один из них сам
по себе не может привести государство к распаду), то мы получим паттерн,
представленный на рис.2. Здесь виден драматический подъем революционного
потенциала, начинающийся с конца 1500-х гг. и достигающий пика в
1640-х гг. — в точности, в период гражданской войны, учреждения парламента
и свержения монархии. Подобным же образом во Франции интегральный показатель
быстро растет в 1760-х гг. и достигает пика перед
Рис. 1. Фискальное напряжение,
конкуренция элит и потенциал массовой мобилизации в Англии, 1500-1750 гг. Взято из: [Goldstone 1981: 143]
Рис.2. Динамика
интегрального показателя Y (psi, pressure for crisis — давление,
приводящее к кризису в Англии 1520-1749 гг. Взято из: [Goldstone 1881:
144]
Главы книги
Голдстоуна, которые посвящены Англии и Франции, показывающие не только причины
революции, но также меняющиеся факторы наступления и ненаступления революций, с
технической точки зрения являются, пожалуй, самыми впечатляющими образцами
исторической макросоциологии. Поистине здесь социология достигает зрелости.
ПОСЛЕДСТВИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО РАСПАДА
И ВОПРОС КУЛЬТУРЫ
Голдстоун в целом
ряде пунктов явным образом опрокидывает марксистскую теорию. При этом,
некоторая преемственность остается, поскольку теория государственного распада
является материалистической и структурной. На самом деле, можно было бы
обозначить всю эту теоретическую линию как «политический материализм»; экономика по-прежнему очень значима, но важнейшей
является фискальная экономика государства. Геополитические условия влияют на
задачи координации материальных ресурсов для нанесения угроз и разрушения.
Голдстоун показывает подъем самого государства как подвешенного на нескольких
способах извлечения экономических ресурсов для поддержки роста и централизации
военной машинерии. Чарльз Тилли в своей книге «Принуждение, капитал и
европейские государства» [Tilly 1990]* пожинает другой урожай сравнительной истории, показывая, как
судьбы различных государственных структур зависят от того, на каких потоках
ресурсов они были выстроены.
Голдстоун является
во многом «политическим материалистом» вплоть до того момента, когда государства
распадаются. В последующем своем анализе, что он начинает колебаться. Одна
часть его анализа и здесь остается жестко материалистической. Он говорит, что
государства будут способны к восстановлению, если сумеют вернуть благоприятный
приток ресурсов. Это может случиться, если им посчастливилось войти в эпоху снижения численности населения
(таковы, например, Франция, Англия и Османская империя в конце 1600-гг.). В
других случаях сама борьба в период распада может уничтожить достаточную долю
населения для того, чтобы давление ослабилось. Голдстоун считает, что именно
это произошло в Китае при стабилизирующем переходе от династии Мин к династии
Цинь.
Голдстоун также
рассматривает вопрос, почему государственные распады приводят к столь различным
структурным результатам. Англия и, в более медленном темпе, Франция
высвободились из динамики демографического давления благодаря взлету
капитализма, но Испания попросту погрузилась в стагнацию, так же, как Османская
империя и Китай. Голдстоун считает революцию Мэйдзи в Японии особенно
загадочной, поскольку там были проведены масштабные реформы, которые привели к
быстрому экономическому росту и усилению военного могущества, хотя это делалось
на основе идеологии восстановления прежних традиций. Теперь Голдстоун утверждает,
что материальные условия детерминируют государственные распады, но затем
идеология становится независимым фактором в определении того, в каком
направлении далее пойдет общество. Таким образом, идеология играет весьма
различную роль на трех этапах революции. Вначале, в дореволюционной фазе,
ведущей к государственному распаду, имеет место хаос соперничающих групп с
давлением всех их жалоб и недовольств; их идеи, как правило, консервативны и
слабо соотносятся с радикальными изменениями, которые затем последуют. Затем
начинается период борьбы за новое революционное государство, контроль за
ситуацией смещается от умеренных реформаторов к таким группам, как якобинцы во Французской революции, чьи цели
становятся все более радикальными, и чья тактика приобретает все более
насильственный характер. Наступает третий послереволюционный период, когда
власть стабилизируется и новая социальная структура может быть
институционализирована. Именно во втором и третьем периодах, утверждает
Голдстоун, идеология становится решающим фактором. Тем не менее, на втором
этапе революционной борьбы, что на самом деле происходит, так это динамика
эскалации конфликта и его угасания (counterescalation). С точки зрения
Голдстоуна, дрейф в сторону повышения радикализма объясняется тактикой небольших,
но хорошо организованных сетей политических активистов, которые бьют на такие
темы, как национальный кризис и контрреволюционная угроза, для того, чтобы
перехватить поддержку населения в
борьбе против своих соперников. На втором этапе идеология остается зависимой
переменной, динамику которой Голдстоун объясняет через процесс политической
организации в ситуации состязания за контроль над новым аппаратом
государственного принуждения.
Именно на третьем
этапе аргументация Голдстоуна относительно самостоятельной причинной силы
идеологии вступает в свои права. Он полагает, что европейские государства,
поскольку они унаследовали религиозную эсхатологию линейного прогресса, были
способны к сознательному обновлению и таким образом пришли к современной демократии
и капитализму. В азиатских же обществах преобладали культурные образы вечных
циклов. В результате, после государственных распадов побеждали консервативные
движения, которые, несмотря на нередкую новизну в их непосредственных реакциях
на кризис, учреждали общества конформистского характера, что обрубало будущие
возможности структурного изменения. Однако здесь также имеется структурное
условие: эсхатологическая идеология ведет к преобразованиям (transformative effects), только когда она действует в согласии с маргинальными элитами.
Таковы личности, имеющие высшее образование и доступ в политические круги, но
исключенные из сфер верховной власти, поскольку не являются членами
наследственной аристократии (как во Франции), либо исключенные по религиозным основаниям
(как пуритане в Англии). Голдстоун отмечает, что эсхатологическая идеология не
имеет преобразовательных последствий, когда она лишена элитарного лидерства,
как это было в народных миллениаристских движениях Средневековой Европы или в
махдистских мятежах Исламского мира. К сожалению, этот дополнительный фактор
подрывает тезис Голдстоуна о значимости идеологии. Дело в том, что распады
Османского и Китайского государств отличались от европейских случаев распадов
именно в этом втором факторе. У османов и китайцев имелись относительно
бюрократические формы рекрутирования государственных элит. Поэтому элиты
второго ранга выражали свои недовольства по поводу коррупции или
некомпетентности тогдашних чиновников; перестройка государства была вопросом
восстановления должного порядка, а не создания нового.
И вновь мы видим,
что Голдстоун продолжает объяснять идеологические предпочтения политических
групп через их структурные позиции. Почему же тогда нам нужно прибегать к
дополнительному фактору — эсхатологической традиции? Более того, исторические сравнения не подтверждают
с достаточной ясностью тот контраст между эсхатологией Запада и циклической
культурой Востока, который Голдстоун хочет изобразить.
В буддизме имеется множество эсхатологических элементов, верований в богов-спасителей и представлений о кризисных периодах в священной истории, что проявлялось во множестве милленаристских движений и политических мятежей в Китае и Японии. Османская империя была мусульманской, а ислам настолько же эсхатологичен насколько и христианство, также включает идеи Бога-Создателя и Страшного Суда. Я бы предложил считать, что смешения идеологических ресурсов, накопленных во всех основных цивилизациях, вполне сопоставимы между собой (см.: [Collins 1998]), так что в кризисные периоды социальные акторы всегда что-то могли найти для идеологического оправдания своих действий, причем не важно, в каком направлении они двигались. Для понимания того, что определяло направления, которые они действительно выбирали, мы должны скорее сосредоточить внимание на социальной структуре и динамике социального действия вместо того, чтобы взывать к культурным образцам, или матрицам (invoke the blueprints of culture). Мы возвращаемся к теории идеологии. А для этого у нас имеется отличный контрапункт — работа Вутноу.
Социология после упадка [марксизма]
Да, после падения традиционной марксистской парадигмы макросоциология продолжает существовать. Центрированная на государстве концепция революции в теории политических и идеологических изменений дала нам внутренне согласованную модель, позволяющую объяснить многие варианты событий, которые составляют богатство нововременной и современной истории. Конечно же, продолжаются споры относительно акцентов, остаются подвешенными некоторые нерешенные вопросы, есть еще пробелы, остаются границы, за которыми спекулятивные размышления опережают надежный [эмпирический] анализ. Также могут обнаружиться некоторые серьезные недостатки в центрированной на государстве модели. Однако точки пересечения и согласия в работах Мура, Скочпол, Голдстоуна и Вутноу, а также Тилли, Калхуна, Манна, теоретиков в области геополитики и других, дают крепкое основание судить о том, что получено нечто серьезное и прочное в самом ядре общей теории.