Из книги Р.Коллинз Макроистория: очерки социологии
большой длительности. М. УРСС. 2015. С.51-54.
Глава 1
ЦЕНТРИРОВАННАЯ НА ГОСУДАРСТВЕ
ТЕОРИЯ РЕВОЛЮЦИИ И ИДЕОЛОГИИ:
ДОСТИЖЕНИЕ ЗРЕЛОСТИ
Однажды у нас уже
была теория революции и идеологии. Основные контуры этой теории были определены
Марксом и Энгельсом, причем общие рамки их анализа получили широкое признание.
Революции считались классовыми конфликтами. Привилегированный класс сталкивался
с растущим давлением со стороны недовольного поднимающегося класса. В конце
концов, блокирующее давление верхов разрушалось, происходила революционная
смена власти, открывавшая период социальных изменений. Этот процесс шел
одновременно с последовательной сменой идеологической гегемонии. Правящие идеи
были у правящей элиты, а по мере подъема нового класса претендентов на власть,
их новое сознание играло роль как барометра, так и
мобилизующего начала для грядущей революции.
Для марксистов
основными классами — действующими лицами в
этой драме — были собственники средств производства,
сталкивающиеся с поставщиками рабочей силы и собственниками конкурирующих
средств производства. Немарксисты также использовали
эту схему. Английская и Французская революции, как правило,
связывались с «подъемом буржуазии» или иногда — с «подъемом джентри»*. Волна европейских революций XIX в. и многие
«модернизирующие» революции ХХ в. тоже описывались как «буржуазные
революции», а получавшиеся в результате институты и идеологии обычно
соотносились с «буржуазной» демократией или демократией «среднего класса».
Общая модель подъема
и падения классов была относительно автономна от экономической основы, но
сохраняла ее структурные свойства. В американской социологии со времени
Питирима Сорокина, т. е. с 1920-х гг., акцент сместился на
индивидуальную мобильность. Революции связывались с прорывом препятствий для
социальной мобильности индивидов, продвигающихся наверх благодаря своим
талантам и амбициям, тогда как открытые каналы мобильности в соответствии с
достоинствами считались своего рода предохранительным клапаном, ослабляющим
давление и устраняющим условия возникновения революций. Изучение
социальной мобильности (позже названной «достижением статуса», или «статусным
продвижением», — «status attainment»),
игравшее главную роль в социологических исследованиях вплоть до 1960‑х гг.,
было в значительной степени результатом принятия базовой модели о том, что
блокирование «поднимающихся социальных классов» приводит к революциям, а также
результатом предпочтения пошаговых, постепенных реформ, которые, как считалось,
и способствуют мобильности.
Теория идеологии
тоже была модифицирована, но осталась в рамках изначальной
марксистской/гегелевской модели. В «естественной истории» великих революций Крейна Бринтона не было ничего
явно марксистского, но первым предвестником революционных потрясений он полагал
идеологическое отторжение интеллектуалов от старого режима [Brinton
1938]. Знаменитая теория идеологии Карла Мангейма была расширением марксистской
модели, включавшей утопическую идеологию самих революционеров. Мангейм
стремился выйти за пределы исторического процесса, полагаясь на «свободно
парящую» группу интеллектуалов, которые могли бы играть роль эдаких
либеральных социальных инженеров. Они, в свою очередь нуждались, в социальной
основе, причем вне классовой структуры, поэтому
Мангейм в своих поздних работах обратился к социологии образования и социологии
самих интеллектуальных сообществ. Исследования Райта Миллза
1950-х гг. и работы Алвина Гоулднера
1970-х гг. об идеологии продолжали линию Мангейма. В рассмотрении Гоулднером тех моментов, которые он называл «темной
стороной диалектики», марксизм трактовался как идеология интеллектуалов,
которые исподтишка возвеличивали свою необходимость в процессе революции и
послереволюционном правлении [Gouldner 1976]. Гоулднер сделал явным то, что имплицитно утверждалось
«Новыми Левыми» из студенческой среды 1960-х гг.: именно образование и
средства массовой информации, а вовсе не старые классовые конфликты,
прокладывают путь к власти; коротко говоря, центром политической динамики
являются производящие идеологию институты.
Отвергая эту тему,
представители марксистского мейнстрима
по-прежнему видели идеологическую направленность революций как подвешенную на
классовой культуре. Спор шел между линией, идущей от Антонио Грамши, и
традицией, заданной Дьердем Лукачем. Линия Грамши
состояла в том, что правители осуществляют идеологическую гегемонию, а их
контроль над средствами массовой культуры препятствует революционной
мобилизации. Приверженцы Лукача, напротив, подчеркивали автономию классовой
культуры рабочих (как в известной работе Э.П.Томпсона об английском рабочем
классе) и, тем самым, настаивали на наличии, по крайней мере, потенциальной
основы для восстания. Эта точка зрения была подорвана, когда Крейг Калхун показал, что
мятежные английские рабочие, собиравшиеся в годовщину Маркса, сами были отнюдь
не заводскими тружениками, но представителями среды умирающих традиционных
ремесел, и что их консервативная идеология на самом деле состояла в возврате к
прошлому [Calhoun
1982]. Популярный сегодня постмодернизм — это, по сути
дела, торжество крайне пессимистической версии линии Грамши: гиперактивный культурный рынок позднего капитализма делает
революцию и ее идеологию не только невозможными, но и бессмысленными.
В последние
десятилетия старая парадигма революции как классового конфликта была разрушена,
хотя остатки ее сохраняются в современном мышлении об
идеологии примерно так же, как продолжает крутиться маховик, когда приводной
вал уже сломан. Между тем, на основе ставших доступными богатых исторических
данных разработана новая теория революции. Мы знаем
гораздо больше, чем наши предшественники, о реальном участии общественных
классов в революционной политике, и у нас есть картина государственных финансов,
военных структур, экономического развития и демографической динамики, которой
не было во времена не только Маркса, но даже Мангейма и Бринтона.
Становясь все менее европоцентричными, мы обращаем внимание на кризисы в Китае,
Японии и Турции, выявляем то, что там было общего с революциями на Западе, и то, что от них отличалось. Такое
взросление сравнительной исторической макросоциологии является ключевым для
растущей точности и изощренности теории революции.
Поворотным пунктом
стала книга Баррингтона Мура
«Социальные истоки диктатуры и демократии» [Moore 1966]. В некоторых
отношениях эта работа может считаться последним ответвлением прежней теории,
поскольку Мур делал упор на классовом конфликте как
на движущей силе революции; однако в его трактовке этот конфликт происходит от
систем собственности, скорее, в капиталистическом сельском хозяйстве, а не в
промышленности. В центр внимания ставятся крестьянские восстания, а также
интересы правительственных бюрократов. Отсюда остается лишь один шаг к книге Теды Скочпол «Государства и социальные революции» [Skocpol
1979]. Скочпол осуществляет полновесную революцию в самой
теории революций: теперь государство с его военными и фискальными интересами
видится как центральное действующее лицо и как арена кризиса.
В
начале 1990-х гг. эта новая
центрированная на государстве теория революций существенно продвинулась. Книга
Джека Голдстоуна «Революция и восстание в мире раннего Нового времени» [Goldstone
1991] — это интеллектуальная наследница теории Скочпол; сам Голдстоун был
учеником Скочпол, также как Скочпол, в свою очередь, была ученицей Мура. Работа Голдстоуна является настоящим произведением
искусства; в том, что касается изощренности модели и основательного
использования исторических материалов и сравнений, это, конечно же, лучшее
исследование на настоящее время. Данная линия развития отнюдь не уникальна,
поскольку центрированная на государстве теория продвигалась широким фронтом. Книга Роберта Вутноу «Сообщества дискурса» [Wuthnow
1989] составляет отличную компанию работе Голдстоуна, поскольку это тоже
произведение искусства — лучшая книга из написанных до сих пор по теории
идеологии. Вутноу также многое вбирает из богатого исторического
материала, использует сравнительную исследовательскую стратегию для выделения
причин, он также является наследником теоретической революции, проделанной
Скочпол. Анализируя эти работы в едином ключе, мы можем увидеть, насколько
далеко мы продвинулись.
Голдстоун и
теория государственного распада
Социология после упадка [марксизма]
Да, после падения традиционной марксистской парадигмы макросоциология продолжает существовать. Центрированная на государстве концепция революции в теории политических и идеологических изменений дала нам внутренне согласованную модель, позволяющую объяснить многие варианты событий, которые составляют богатство нововременной и современной истории. Конечно же, продолжаются споры относительно акцентов, остаются подвешенными некоторые нерешенные вопросы, есть еще пробелы, остаются границы, за которыми спекулятивные размышления опережают надежный [эмпирический] анализ. Также могут обнаружиться некоторые серьезные недостатки в центрированной на государстве модели. Однако точки пересечения и согласия в работах Мура, Скочпол, Голдстоуна и Вутноу, а также Тилли, Калхуна, Манна, теоретиков в области геополитики и других, дают крепкое основание судить о том, что получено нечто серьезное и прочное в самом ядре общей теории.