МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
НОВОСИБИРСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
ФИЛОСОФСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ
НАУЧНО-ОБРАЗОВАТЕЛЬНЫЙ
ЦЕНТР
«ФИЛОСОФИЯ НАУКИ
И ИСТОРИЧЕСКАЯ МАКРОСОЦИОЛОГИЯ»
Н.С.Розов
ИСТОРИЧЕСКАЯ МАКРОСОЦИОЛОГИЯ:
МЕТОДОЛОГИЯ И МЕТОДЫ
Новосибирск
2009
УДК 08
ББК 63.3(0); 60.58.0; 71.0; 87,3
Р 65
Историческая макросоциология: методология и методы
Автор Розов Николай Сергеевич, доктор философских наук, профессор
Издание подготовлено
в рамках выполнения инновационно-образовательной программы «Инновационные образовательные программы и технологии, реализуемые на
принципах партнерства классического университета, науки, бизнеса и государства»
национального проекта «Образование».
Учебник составлен в
соответствии с требованиями к обязательному минимуму содержания и уровню
магистра по циклу специальных дисциплин Федеральных государственных
образовательных стандартов высшего профессионального образования по
специальности/направлению «Философия», а также задачами, стоящими перед
Новосибирским государственным университетом по реализации инновационной
образовательной программы. Учебник имеет междисциплинарный характер, поскольку
историческая макросоциология развивается на пересечении множества дисциплин,
таких как история, социология, социальная философия, философия истории,
историческая демография и др.
За основу взяты
методология исследовательских программ, синтез индуктивного,
сравнительно-исторического и гипотетико-дедуктивного подходов, а также наиболее
продуктивные методы современных социальных и исторических наук.
Проанализированы эволюция и основные актуальные проблемы эпистемологии
социального познания. Представлены основания, основные направления, методы и
модели исторической макросоциологии. Детально описаны и увязаны между собой
логические и концептуальные средства качественного и количественного анализа
причинности в исторической динамике. Развернут метод теоретической истории в
девяти основных этапах и сотнях конкретных исследовательских процедур.
©
Н.С.Розов, 2009
©
Новосибирский государственный университет, 2009
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие………………………………………………………………………………….
Часть 1. ЭВОЛЮЦИЯ ЭПИСТЕМОЛОГИИ И АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ
СОЦИАЛЬНОГО ПОЗНАНИЯ
Основные этапы развития научной эпистемологии
«Спор о методе» (Methodenstreit) и проблема
специфики социогуманитарных наук
Апология отвергнутых категорий философии науки
Согласие и накопление знания в социальных науках
Как преодолеть «антитеоретический консенсус»
Часть 2. РАЗРАБОТКА
СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИХ ТЕОРИЙ:
НАЧАЛА МЕТОДОЛОГИИ
Теории, парадигмы и исследовательские программы
Уровни и стратегии социального исследования
Экспликация и формализация в
разработке теорий
Часть 3.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ РЕСУРСЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ ИСТОРИЧЕСКОЙ МАКРОСОЦИОЛОГИИ
Историческая макросоциология: становление, основные направления исследований
Наиболее продуктивные методы теоретической истории и макросоциологии
Типология и интеграция средств анализа исторической динамики
Примеры социальных и исторических законов
Часть 4.
РАЗНООБРАЗИЕ СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИХ
ПОДХОДОВ
Типы сравнительно-исторического анализа по Тилли
Типология сравнительно-исторических подходов по Скочпол-Соммерс
Опыт и методы анализа миросистем по Чейз-Данну
Часть 5.
ЛОГИЧЕСКИЕ СРЕДСТВА АНАЛИЗА
ПРИЧИННЫХ СВЯЗЕЙ
Методы Бэкона-Милля в приложении к теоретической истории
Схема Дж.Маки для выявления причин (INUS-условие).
Аппарат булевой алгебры как средство причинного анализа.
Анализ функциональной причинности по Литтлу
Логика проверки причинных гипотез по Дюркгейму-Стинчкомбу
Шкалы и шкалирование в исторической макросоциологии
Часть 6. МЕТОД
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ:
ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ И ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ ПРОЦЕДУРЫ
Этап 1 "Проблематизация".
Этап 2 "Предметизация".
Этап 3 "Исходная теоретизация".
Этап 4 "Логико-эвристический
анализ".
Этап 5 "Содержательный анализ".
Этап 6 "Преодоление первичных
аномалий".
Этап 7 "Численный анализ".
Этап 8 "Преодоление вторичных
аномалий".
Этап 9 "Завершающая теоретизация и
прагматизация".
Предисловие
Предлагаемый учебник предназначен для магистрантов и аспирантов по специальностям философия, история, социология, политология. Основное внимание направлено на анализ истории и актуальных проблем методологии социального познания, а также на обобщение и систематизацию методологических проблем и подходов, методических приемов и исследовательских процедур в новой и перспективной области знаний – теоретической истории и макросоциологии — междисциплинарной области знания, развивающейся на границе истории, социологии, политологии, исторической демографии, геополитики, геоэкономики и философии. Представлены и увязаны между собой такие логические и концептуальные средства качественного и количественного анализа причинности в социально-исторических процессах.
Учебник может быть использован в преподавании и изучении университетских
курсов исторической макросоциологии, методологии и философии истории, логики и
методологии социальных наук, социальной философии, теоретической социологии,
политологии, а также при самостоятельной подготовке аспирантов по
соответствующим специальностям..
Часть 1.
ЭВОЛЮЦИЯ ЭПИСТЕМОЛОГИИ И АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ СОЦИАЛЬНОГО
ПОЗНАНИЯ
ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ
РАЗВИТИЯ НАУЧНОЙ ЭПИСТЕМОЛОГИИ
Понять, где и почему мы находимся, можно лишь выяснив траекторию и этапы пройденного пути. В данном аспекте новоевропейская философская эпистемология представляет особый интерес, поскольку в ней пересекаются и обусловливают друг друга наиболее плодотворные интеллектуальные линии развития как философского, так и научного познания. Поскольку современное состояние интеллектуальной жизни в России близко к стагнации, то самое время обратить взоры к периодам славного расцвета творческого мышления.
Говоря в целом о развитии философии и науки в Европе и мире, Р.Коллинз указывает на две переломные точки:
1) появление новой модели исследовательского университета в Пруссии начала XIX в., затем в других немецких государствах и с последующим распространением в Европе и мире,
2) бурный рост числа университетов после 1960-х гг. в богатых обществах и далее везде (соответственно, «популяционный взрыв профессоров и текстов») [Коллинз 2002, С.1016].
С институциональными переломами практически совпадают два поворотных пункта в развитии теории познания: таковы критическая философия Канта с последующим взлетом немецкого идеализма (конец XVIII – начало XIX вв.) и кризис непозитивистской программы, переходящий в новый этап развития философии науки. Последний поворот обычно связывают с широким резонансом «Структуры научных революций» Т.Куна в начале 1960-х гг., общим разочарованием в неопозитивистских идеалах, расцветом аналитической традиции, становлением постпозитивизма, постструктурализма и т.д. Совпадение это далеко не случайно, но обратим внимание на другое: если современную историю теории познания и философии науки начинать, как это принято, от Декарта и Бэкона, то получается весьма четкая последовательность трех преемственных периодов.
Великие надежды и наивная простота философии познания XVII-XVIII вв. (первый период) сменяются основательной критикой, тщательной логической проработкой гносеологических систем при сохранении крайне амбициозных целей абсолютного и окончательно обоснования научного знания в XIX в. и первой половине XX в. (второй период). Наконец, нынешний третий период с 1960-х гг. характеризуется небывалой дифференциацией тематики, множеством примеров детального и изощренного анализа при утере больших надежд, общего пространства внимания, снижении энергии поиска и отсутствии общезначимых фундаментальных учений.
Нельзя не отметить практически полную адекватность его возрастной (юность-зрелость-увядание) и сезонной (весна-лето-осень) метафор указанным характеристикам трех этапов развития теории познания. Общие и метафорические характеристики эпох всегда в какой-то мере условны. Между прочим, это относится в полной мере и к такой триаде как досовременность (традиционность), современность (модерн) и постсовременность (постмодерн), которой явно и неявно пользуются каждый раз, когда толкуют о «модернизации».
Итак, весна философии познания Нового времени включает великие надежды и смелые проекты: манифесты картезианского рационализма и английского эмпиризма, жаркие споры между материализмом (Гоббс) и идеализмом (кембриджские платоники), геометрические доказательства метафизических положений у Спинозы, планы Лейбница по построению универсального логического языка, решающего все имеющиеся и будущие проблемы, попытки Юма дать панпсихологистское обоснование научного познания, наивный сциентизм и прогрессизм Просвещения.
Лето — великий расцвет европейской эпистемологии — начинается с фундаментальной критической философии Канта, включает грандиозные проекты по философскому обоснованию принципов всех наук у Шеллинга, Фихте и Гегеля, взлет неокантианства, интеллектуально изощренные и в то же время смелые и искренние проекты абсолютного и окончательного обоснования знания в психологизме Д.С.Милля, эмпириокритицизме Маха и Авенариуса, феноменологии Гуссерля, логицизме Фреге, Рассела и раннего Витгенштейна, американском прагматизме, логическом неопозитивизме Венского Кружка.
Осень — время усталости, разочарования с сопутствующими разноцветьем и пышностью увядания — начинается с кризиса неопозитивизма, возрождения иррационалистических и релятивистских мотивов в популярной концепции Т.Куна, с широкого распространения аналитической философии, которая, чураясь неприлично широковещательных проектов «континентальной традиции» ставит перед собой «профессиональные» — скромные, но технически утонченные задачи анализа научного и обыденного языка. Последующие наслаивающиеся друг на друга волны интеллектуальной моды (постпозитивизм, постструктурализм, «лингвистический поворот», «антропологический поворот», постмодернизм, синергетика и проч.) в большей мере направлены не на проекты и перспективы, а на интеллектуальную самоидентификацию через отрицание «отживших и преодоленных» классики и модерна — всех предшествующих философских (а иногда и научных) традиций.
Что же дает нам сезонная метафора кроме красочного образа временнóй структуры? Предположение об обязательности последующей «зимы» как упадка эпистемологии, забвения прошлых достижений и примитивизации мышления, было бы ошибкой излишнего доверия к аналогии. Дело не в том, что такая «зима» не возможна, в принципе. Она возможна, но при условии общего социального и культурного коллапса (например, в результате мировой войны или глобальной катастрофы), при общем упадке науки, образования, при закрытии университетов и научных центров. Если такие апокалиптические сценарии оставить за скобками, то в рамках сезонной метафоры остаются лишь две альтернативы: бесконечное продолжение «осени» и наступление новой «весны».
Первая возможность означает, между прочим, тотальную победу духа постмодернизма (даже когда от него отрекутся проповедники новых волн интеллектуальной моды). Действительно, продолжающаяся в бесконечность «осень» в области эпистемологии означает отсутствие новых впечатляющих прорывов в обосновании знания. Остается только постмодернистская погруженность в бесконечные слои текстов и интерпретаций.
Что не позволяет мириться с такой перспективой? (Здесь не имеются в виду вопросы предпочтений и ценностей. Будущее вовсе не обязано соответствовать нашим нормативным убеждениям, в том числе, относительно развития мышления и познания.). Глубокие подозрения о бесконечной продолжительности любой фазы исторического процесса порождаются общими представлениями о повсеместности ритмов и циклов в истории. Однако эта историцистская идея неизбежности ритмов является слишком общей и, скорее, имеет эвристическую функцию.
Важнее другое. Бесконечную продолжительность «осени эпистемологии» планомерно и неизбежно будут подрывать и уже подрывают успехи научных исследований как естественных, так и социально-исторических. Рано или поздно постмодернистский и постпозитивистский отказ всерьез обсуждать эпистемологические проблемы обоснования знания, соответствия знания объективной реальности войдет в противоречие с очевидным накоплением позитивных эмпирических и теоретических научных результатов. Именно этот фактор в наибольшей мере позволяет надеяться на новую грядущую «весну эпистемологии».
Возникнут ли вновь проекты тотального обновления человеческого познания, подобные идеям Декарта, Бэкона, Спинозы? Это было бы возможно только после суровой «зимы» забвения накопленных идей и всей изощренности, достигнутой в эпистемологии XVIII-XX вв. Что же это будет за «весна» и чем она будет отличаться от чуть ли не ежегодно прокламируемых «новых», «революционных», «радикальных» волн интеллектуальной моды?
Историческая аналогия может дать подсказку, если сосредоточить внимание не на самом содержании идей философских манифестов прошлого, а на структурных и динамических моментах смены «эпистемологических сезонов» в интеллектуальной истории.
«Осень» схоластики и «весна» трех революций:
структурная аналогия
Известны ли в истории мысли другие «осенние» периоды? Да, и наиболее близкой аналогией является пресловутая «осень Средневековья», которая проявлялась среди прочего упадком интенсивного религиозно-философского творчества, характерного для предыдущей эпохи высокой схоластики. Любопытно, что в обоих случаях (XV-XVI вв. и вторая половина XX – начало XXI вв.) «осень» оказалась связанной с материальным расцветом организационных основ интеллектуальной жизни — ростом количества университетов. Это структурное сходство выявил Р. Коллинз. Вот что он пишет о причинах интеллектуальной стагнации позднего европейского Средневековья.
Можно было бы ожидать, что этот институциональный рост будет связан с творчеством, но случилось прямо противоположное. Значимые сети не поддерживались; единый фокус внимания был утерян. Ни один из новых университетов не сумел приобрести ничего похожего на ту притягательную силу, которой некогда располагал университет в Париже. Не возникло структуры, внутри которой — в некотором центре — пересекаются многообразные основы, обеспечивающие фракционность; вместо этого сама фракционность стала географически локализованной. Интеллектуальные границы укреплялись; конфликт больше не вызывал творческих перегруппировок, но просто приводил к привычному возобновлению разделяющих фракции линий.[1]
Структурно сходные процессы резкого расширения организационных основ интеллектуальной жизни шли с середины XX в.
С
Внешнюю пышность современной «осени» определяет не только рост численности университетов, но также взрывной рост количества исследователей и текстов.
Производство
академических интеллектуалов находится на гребне этой волны инфляции
свидетельств. По мере роста спроса на сертификаты об образовании увеличивается
количество обладателей высших дипломов, обучающих тех, кто находится на ступень
ниже, т. е. происходит взрывной рост числа докторов философии (Ph.D's). А поскольку эти
ученые борются за академические должности, повышая свою репутацию как авторов
публикаций, объемы научной продукции следуют по тому же инфляционному пути, что
и состязание за более 
низкие
академические степени, и, таким образом, над расширением высшего образования
складывается рынок следующего уровня («метарынок»)[3].
Расплодившиеся тексты стали естественным образом все в большей и большей мере выражать осмысление и комментирование прошлых текстов.
Воспринимать мир как текст — не такое уж и неточное представление; возможно, так следует описывать не весь мир, но жизненную позицию интеллектуалов: мы почти буквально погребены в научных статьях. Когда растет общий объем интеллектуальной продукции, вознаграждение среднего индивида падает, по крайней мере, чисто интеллектуальное вознаграждение в виде признания идей и созерцания их влияния на других. В таких обстоятельствах не удивляет появление в интеллектуальном сообществе пессимизма и сомнений в собственной значимости.[4]
Структурное сходство позднесредневековой интеллектуальной стагнации и современной утери общего поля и центра философской дискуссии, в том числе, в области философии и методологии социальных и гуманитарных наук, заставляет с особым вниманием отнестись к выходу из стагнации в первом случае. Тогдашнюю «весну» составили три взаимосвязанных интеллектуальных революции: математическая революция, революция в естествознании и философская революция, возвещающая эру «новой науки».[5]
Заметим, что старые споры о доказательствах бытия Божия, об универсалиях, номинализме и реализме, о душе и природе зла остались в прошлом. Произошла радикальная перецентровка внимания, прежде всего, в тесной связи с новыми успешными и престижными интеллектуальными движениями. Затем, появились новые каналы и структуры, связывающие интеллектуалов (невидимые колледжи, многочисленные кружки, систематическая научная переписка, позже — профессиональные журналы). Наконец, все три революции были социально востребованы, что выражалось в широком общественном резонансе, который получали не только философские и естественнонаучные, но и математические достижения.
Итак, философская «весна» Нового времени пришла вместе с другими интеллектуальными революциями — естественнонаучной и математической, знаменовалась радикальной сменой тематики, новыми каналами сетевых контактов и общественным резонансом. Отвлекаясь от конкретно-исторического содержания этих процессов, сосредоточим внимание на структурных характеристиках. Если принять вполне правдоподобное предположение о сходстве структурных черт разных периодов интеллектуального подъема, то характеристики нововременной философской весны получают значимую эвристическую функцию.
Произошла радикальная перецентровка внимания, прежде всего, в тесной связи с новыми успешными и престижными интеллектуальными движениями. Затем, появились новые каналы и структуры, связывающие интеллектуалов (невидимые колледжи, многочисленные кружки, систематическая научная переписка, позже — профессиональные журналы). Наконец, все три революции были социально востребованы, что выражалось в широком общественном резонансе, который получали не только философские и естественнонаучные, но и математические достижения.
Отталкиваясь от этих сведений, сделаем следующие предположения о путях и направлениях будущего подъема философии и методологии социальных и гуманитарных наук. Центр внимания сместится в сторону философского осмысления той научной тематики, которая, во-первых, будет обладать особой социальной значимостью и вызовет публичный резонанс, во-вторых, в ней будет сделан ряд ярких открытий и обнаружится новое обширное смысловое пространство для престижных исследований, как научных, так и философских.
Умеренный эпистемологический консерватизм
В сезонной метафоре есть неявный, но весьма неприятный порок. Что нужно делать, чтобы пришла весна? Ничего, потому что она придет сама собой вне зависимости от нашего действия или бездействия. Сезонная метафора предполагает фатализм и способствует пассивности.
Если верны сформулированные выше тезисы о том, что для нового подъема эпистемологии требуются общественно значимые научные достижения, причем на современном этапе — преимущественно в социальных и исторических науках то в интересах собственного развития, эпистемология должна более всего озаботиться обеспечением прорыва в социально-историческом познании. Ситуация же в этой области далеко не безоблачная: то же обилие крупных и мелких подходов, парадигм, концепций, но мерного и поступательного продвижения исследовательского фронта пока нет.
Сразу встает вопрос принципиальной значимости: на основе каких стандартов следует ориентировать социальные и исторические исследования, если сами научные идеалы и стандарты крайне проблематизированы в современной эпистемологии? Действительно, нынешняя ситуация, обозначаемая пресловутыми терминами «постмодерна» и «постнеоклассики», обычно характеризуется как раз через отрицание прежних «классических» или «модерных» познавательных стандартов.
Обратим внимание: почти все, что предлагается взамен, маловразумительно, а главное — практически не используется в реальной познавательной деятельности. Значит ли это, что следует огульно отмести всю критику классической традиции теории познания и вернуться к ее вершинам (Кант, Гегель, неокантианство, Рассел, Венский Кружок) или истокам (Декарт и Бэкон)?
Заметим, что в мировой эпистемологии с середины XX в. тянется не мертвенная «зима» (что, например, случилось с советским обществоведением в 1930-50-е гг.), но весьма изощренная и продуктивная «осень». Вовсе отказаться от ее плодов было бы крайне неосмотрительным шагом. Присоединиться к общему (хоть и разноголосому) хору поругания классических стандартов — значит, отступиться от поставленной задачи обеспечения интеллектуальным снаряжением будущих прорывов в социальных и исторических науках.
Via media видится в позиции, которую назовем умеренным эпистемологическим консерватизмом.
Консерватизм здесь означает осторожность по отношению к любой радикальной критике устоев и стандартов, освещенных долгой и более или менее успешной практикой, в нашем случае — познавательной практикой получения надежного теоретического и эмпирического знания.
Умеренность консерватизма означает внимательное отношение к критике, серьезное рассмотрение новых аргументов и готовность проводить мягкую и контролируемую коррекцию классических стандартов, чтобы обойти затруднения, но не утерять при этом достоинств прежних подходов.
Эпистемологическая классика сама по себе весьма разнообразна, поэтому уточним свои приоритеты. Основания для выбора таковы: эпистемологический подход должен а) реконструировать логику отдельных реальных научных исследований, б) осмыслять общий ход развития познания в разных науках и в) использоваться самими учеными в рефлексии над своей деятельностью. Из известных мне подходов всеми тремя признаками обладает только логический эмпиризм, точнее, сочетание идей К.Поппера, К.Гемпеля и И.Лакатоса[6]. Именно эту классику, на мой взгляд, следует защищать, а при необходимости мягко уточнять и модифицировать.
Прежде чем приступить к развернутому анализу перспектив и возможностей «новой весны» как ожидаемого подъема социально-исторического и философского познания, обратимся центральной внутренней проблематике методологии социальных и исторических наук — к истории и современному состоянию знаменитого спора о методе, т.н. Methodenstreit.
Спор о методе (Methodenstreit)
и проблема специфики
социогуманитарных наук
Этот знаменитый спор, хоть и имеет достаточно давнюю историю, но отнюдь не разрешен до сих пор, более того, несмотря не временные затишья, продолжает вспыхивать новыми яркими интеллектуальными баталиями.
Прежде чем обратиться к самой истории спора, сформулируем основные версии постановки проблемы:
· Должны ли социально-гуманитарные науки следовать методологическим образцам и стандартам естественных наук?
· Есть ли единство эмпирических наук и соответствующее единство научной методологии?
· В своем историческом развитии сближаются или отдаляются естественные и социально-гуманитарные науки?
Вначале представим краткий обзор основных этапов истории Methodenstreit. Затем в этом контексте дадим предварительную интерпретацию современных линий развития спора. После этого уже в содержательном плане разберем аргументы и контраргументы главных противоборствующих позиций (номотетический сциентизм и идиографический антисциентизм), выработаем вариант, наиболее адекватный требованиям нового подъема социальных и исторических наук, «новой весны» философской эпистемологии.
Предыстория спора
Ситуацию возникновения Methodenstreit во второй половине XIX в. определяют грандиозные успехи естествознания и агрессивная экспансия естественнонаучной методологии на философскую и социально-гуманитарную область.
Более широкий контекст спора — драматические отношения между философией и наукой, а также разными научными дисциплинами в XIX в. В этот период бесспорное интеллектуальное лидерство принадлежало немецким университетам, которые хоть и принадлежали разным государствам (до объединения Германии Бисмарком в начале 1870-х гг.), но были тесно связаны как между собой, так и с ведущими интеллектуальными центрами Европы.
Р.Коллинз называет эту эпоху послереволюционной, имея в виду академическую (университетскую) революцию, начавшуюся в начале XIX в. в Пруссии и состоявшую в соединении организационной модели средневекового университета с новыми научными дисциплинами.[7]
Организационная модель университета включала академическую автономию и
порядок присуждения ученых степеней на основе публичной защиты диссертаций,
содержащих новые результаты исследований. До этой революции в университетах
было, как правило, только три выпускающих факультета (богословский, юридический
и медицинский) и один подготовительный — философский, который хоть и был самым
большим, включавшим преподавание начал широкого круга наук, но оставался до
этого времени подчиненным, менее престижным, чем основные выпускающие
факультеты, с меньшими преподавательскими окладами. Университеты этого
средневекового типа (а других не было) приходили в упадок уже с XVI-XVII вв., а в
Появившиеся государственные «высшие школы» во Франции и «гимназии» в немецких государствах имели вполне прогрессивное содержание образования (новые гуманитарные и естественнонаучные дисциплины, математика), были полностью свободны от влияния богословия и церкви, но были подчинены правительству и обнаружили пороки бюрократизации. Преподаватели здесь, имевшие статус государственных чиновников, не имели ни стимула, ни возможности серьезно заниматься исследованиями, новое знание не производилось, курсы не обновлялись десятилетиями. Стали наблюдаться признаки стагнации.
Новая модель исследовательского университета в Берлине соединила преимущества старых университетов и высших школ. Идейным оружием этой революции была немецкая идеалистическая философия. Кант, Шеллинг и Гегель еще писали специальные работы по проблемам организации университетского образования.
Фихте в
Отнюдь неслучайно модель «гумбольдт-университета» быстро распространилась в немецких землях, затем в Европе и в XX в. по всему миру, так что стало казаться, что такими университеты были всегда. Главным результатом университетской революции стал беспрецедентный расцвет немецкой науки, однако и философия не сошла со сцены, поэтому XIX век — время их тесных и драматических отношений.
Уже 1850-х гг. немецкая университетская философия, в которой главную скрипку играл гегельянский идеализм, пережила идейный и организационный удар со стороны естествознания, возглавляемый Бюхнером, Фохтом и Молешоттом (линия, известная у нас под именем «вульгарного материализма»). Новые физические, химические, биологические, геологические кафедры и факультеты появлялись во многом за счет отъема философских ставок. Философия выжила и вновь стала процветать во многом благодаря обращению к неокантианству — углубленному анализу гносеологических и методологических вопросов как раз научного знания.
Р.Коллинз так структурирует основные этапы этой драмы:
«Во-первых, идет борьба за отделение
[науки от философии – Н.Р.], порождающая соответствующие идеологии
независимости, такие как материализм 1850-х гг. Во-вторых, когда новые
дисциплины уже надежно институциализированы, философия мирно уживается с ними;
именно в этой нише расцветало неокантианство, овладевшее контролем над
концептуальной картой дисциплинарных пространств. В-третьих, поскольку в
университете существует разнообразие дисциплин, появляется возможность
«дисциплинарного империализма», вводящего в игру новые смешения идей и новые
сети специалистов. Такие течения часто вторгаются на территорию философии
отчасти потому, что любой вопрос, развитый на достаточно высоком уровне
абстракции, сродни философской аргументации, а отчасти потому, что философия
была наиболее крупным и гибким <академическим> рынком труда. Миграция
медиков-физиологов в философию дала экспериментальную психологию; […] Через
динамику социального конфликта, в ответ на такое пересечение границ возникает
четвертый вид философского творчества: контрдвижения, направленные на
сдерживание бросающих вызов.»[8]
В этой предыстории главным моментом для возникновения «спора о методе» стал именно «дисциплинарный империализм». Несмотря на успехи немецкой исторической науки, филологии, философии главными триумфаторами были, бесспорно, представители естествознания — физики и химии, анатомии и физиологии, эволюционной биологии и геологии. Историческая ирония состоит в том, что экспансию естествознания в философию начал Гельмгольц, пытавшийся обосновать положения Канта об априорных формах чувственности, обращаясь к экспериментальной физиологии восприятия, иными словами, он стремился подкрепить философию позитивным естественнонаучным подходом. Бывший ассистент Гельмгольца Вундт, основавший первую лабораторию экспериментальной психологии, положил начало отсечению традиционной философской дисциплины — психологии от философии, что было уже откровенно агрессивным актом дисциплинарной экспансии.
Быстрые и впечатляющие успехи в получении позитивного экспериментального знания, к тому же подкрепленного авторитетом математики и статистики, породили нечто подобное «головокружению от успехов». Три главных идейных оружия экспансии — материализм, позитивизм и эволюционизм — набирали силу и авторитет. Зарубежные светила (О.Конт, Г.Тард, Дж. С. Милль, Г. Спенсер и др.) подкрепляли своими трудами направленность на экспансию.
История, философия, логика, словесность, право представлялись устаревшими схоластическими умствованиями, которые должны быть заменены положительным знанием, основанным на закономерностях, выявляемых согласно прогрессивным канонам и методам естественных наук. Если же что-то такому подходу не поддается, то оно должно быть попросту отброшено как досадный реликт отжившей средневековой схоластики.
Концептуальную основу такой широкой реконструкции должны были составить либо интроспективная психология (Штумпф называл ее «феноменологией»), либо заимствованный из биологии эволюционизм. Утверждалось единство всех наук об обществе, человеке и природе, но за основу брался естественнонаучный подход. Штумпф считал психологию пропедевтической наукой (Vorwissenschaft), которая должна стать основой для всех частных наук о человеке и природе.
Следует отметить, что сами ученые гуманитарии (историки, лингвисты, литературоведы) были более или менее защищены от такого рода нападок благодаря собственной институализации (кафедры, факультеты, специализированные журналы). Большой и дисциплинарно рыхлый философский факультет в большинстве немецких университетов оказался гораздо менее защищенным от естественнонаучного «империализма».
Более слабая философская традиция, может быть, и поддалась бы такому давлению (как деморализованная отменой марксизма постсоветская философия шаг за шагом сдает позиции новой университетской технократии и прагматизму). Однако немецкое философское сообщество второй половины XIX в., прежде всего, доминировавшее неокантианство, было сильно не только прекрасной историко-философской подготовкой и высоким уровнем постоянно ведущихся интеллектуальных споров, но также постоянной обращенностью к наукам, к обоснованию знания и границам дисциплин.
Основными авторитетами в немецкой философии того времени были Целлер, который распространил термин «теория познания» (Erkenntnisstheorie), Лотце, философ, занимавшийся также психологией и физикой, поставивший задачу философского упорядочения научных дисциплин, пытавшийся примирить философский идеализм с современным естествознанием, Ланге, главный проповедник неокантианства, обвинявший новомодный материализм в метафизичности, Брентано, который отстаивал верховенство философии и психологии сознания над остальными дисциплинами, имеющими лишь опосредованный доступ к своим предметам.
В целом, ситуацию можно обрисовать так: «коса» естественнонаучного империализма нашла на «камень» философской теории познания. Высеченная искра и дала огонь спора о методе — Methodenstreit, — которые мерами возгораясь и мерами угасая, принимая разные формы, сменяя логику, аргументацию и терминологию, горит по сию пору.
Первый этап Methodenstreit
— различение наук по предмету и методу
Контрудар выразился в появлении в
При всем этом, «духовное» понималось Дильтеем как сознание, познающая, интеллектуальная сторона которого дополнялась переживаниями, надеждами, страхами и т.п. Поскольку предметным изучением сознания всегда занималась психология, Дильтей вслед за Юмом и Миллем пытается выстроить все здание гуманитарных наук на психологической платформе. Тут обнаруживается существенная трудность. Благодаря Вундту и его ученикам бурно развивается экспериментальная, численная, объяснительная психология, построенная как раз по естественнонаучным канонам. Неприятный парадокс: главная, базовая «наука о духе», а развивается (причем успешно) как самая заядлая «наука о природе».
В
На борьбу с этой трудностью, собственно, и была направлена «Описательная
психология» (
В том же 1894 году выходит в свет книга ученика Фишера и Лотце, основателя Баденской школы неокантианства Вильгельма Виндельбанда «История и наука о природе». Виндельбанд продолжает тему принципиального различения наук и сосредоточен на том же затруднении: психология изучает явления духовной сферы, но строится и развивается в соответствии со стандартами естествознания — «наук о природе». Ход Виндельбанда состоит не в расщеплении предметов познания, а в обращении к специфике познавательных методов. Один и тот же предмет может изучаться разными науками, важно какими методами при этом пользуются исследователи.
Так возникает знаменитое, используемое до сих пор различение номотетики и идиографии. Науки, преимущественно использующие номотетический метод, ищут общие закономерности, пользуясь для этого экспериментами, статистикой, постановкой и проверкой гипотез. Науки, предпочитающие идиографический метод, сосредоточены на описании единичных и неповторимых явлений. Виндельбанд не привязывал жестко методы к наукам: так, исторические науки о природе могут использовать идиографические методы, а в истории каждое событие может быть понято только в контексте общих – номотетических представлений об истории. Особое внимание Виндельбанд как создатель ценностной философии (Wertphilosophie) обращал на значимость идиографических описаний, их связь ценностями [Виндельбанд 1996].
Ученик Виндельбанда Генрих Риккерт в книге «Границы естественнонаучного
образования понятий» (
1) между генерализующим и индивидуализирующим подходом к образованию понятий
2) между оценивающим и неоценивающим мышлением.
Риккерт также предложил вместо «наук о духе» говорить о «науках о культуре» («культуроведении»)[Rickert 1899; Рикерт 1903; 1911; 1998.] — прямом аналоге не культурологии, но всего комплекса социогуманитарных наук. «Науки о культуре» суть взгляд на мир через тотальную отнесенность к ценностям, тогда как «науки о природе» рассматривают мир в отношении к законам и закономерностям. Главной заботой Риккерта было, однако, не различение наук, но конституирование (обнаружение/построение) новых предметных сфер, находящихся в исключительной компетенции философии. Так вслед за виндельбандовскими «миром природы», требующим объяснения, и «миром ценностей», требующим понимания, появляется «мир смыслов», требующий истолкования [Риккерт 1998, С.448-486]. Начав умножать миры, остановиться уже трудно, поэтому в поздних работах Риккерт предлагает четвертый мир трансцендентного, как основу объединения первых трех.
На этом пути Риккерт касается многих тем, прямо относящихся к спору о методе, в частности, ценностных оснований любого теоретического (номотетического) познания и проблемы осмысления свободы и долженствования. Если позиция Дильтея была в большей мере разграничительной и оборонительной, то Риккерт распространяет ценностный принцип (характерный по Виндельбанду для идиографии) на все научное познание.
Можно предпринять только с теоретическим «рассудком» рассмотрение мира, можно представлять себе этот рассудок насколько угодно «холодным и трезвым», но все же окажется, что этот трезвый и холодный рассудок на каждом шагу, который он делает в познании, по своей интимнейшей сущности есть признавание ценностей […] Невозможно во всех отношениях оставить принципиальное противоположение между теоретическим человеком, который ничего не ищет кроме истины, и желающим человеком, который стремится к тому, чтобы исполнить свой долг. И кто хочет истины, подчиняется долженствованию точно так же, как человек, который повинуется своему долгу, ведь понятие логического долженствования лучше всего поясняется параллельно с нормами, которые действительны для желающих людей […] Из нашего понятия познавания, следует, что последний базис знания есть совесть. Это выражается в чувстве необходимости в суждении и руководит нашим познаванием как сознание долга нашим желанием и поступанием [Риккерт 1998, с.156.].
Здесь Риккерт как бы «снимает» противоположность между номотетикой и идиографией, поскольку и индивидуальное поведение (предмет идиографии), и обнаружение законов (номотетическое исследование) равным образом подчиняются ценностному долженствованию. Важное отличие позиции баденцев (Виндельбанда и Риккерта) от Дильтея состояло также в их признании рациональности как номотетического, так и идиографического (индивидуализирующего) подхода, поскольку изучается одна и та же объективная действительность, только с разных точек зрения.
Объективная действительность только одна, и то, что для ее понятия конститутивно, должно сделаться поэтому действительным также во всяком научном методе. Мы можем при этом опять вспомнить о понятии закономерности. Если мы допустим, что она есть конститутивная категория, то законы для эмпирического реализма относятся к самой объективной действительности, и все науки, если они хотят основательно познавать действительность, должны также исследовать по ее законам. Если мы, напротив, отделим закономерность как методологическую форму от причинности, то все же, хотя всякая действительность обусловлена причинно, могут существовать науки, которые вовсе не интересуются законами, но стремятся познать индивидуальные причинные ряды. Да, эти науки тогда по отношению к индивидуальному содержанию своих понятий объективной действительности, которая всегда индивидуальна, стоят даже ближе, чем науки о законах, и могут в противоположность им быть названы именно науками о действительности».[10]
Заметим, что при всех отличиях от позиции Дильтея Риккерт также считает описание индивидуального более близким к действительности, чем апелляция к опосредующим закономерностям.
Риккерт указывает, что одна только замена индивидуальных имен общими понятиями не означает перехода к генерализующему методу. Например, при изучении массовых движений во время Французской революции вовсе не происходит преодоление индивидуализирующего подхода.
«Само же целое даже и историки,
пользующиеся коллективистическим методом, всегда рассматривают во всей его
единственности и индивидуальности, и потому, образовывая общие групповые
понятия, они должны иметь в виду изображение индивидуальности целого. О
генерализующем методе можно было бы говорить лишь в том случае, если бы при
посредстве этих групповых понятий имелось в виду изобразить любую революцию, а
не […] одну определенную Французскую революцию, начавшуюся в
Любопытно, что уже в середине XX в. Баррингтон Мур, а в 1970-х его ученица Теда Скочпол в своих систематических исторических сравнениях множества социальных революций как раз и начнут реализовать «проект» Риккерта, придуманный им в качестве утопического и неосуществимого.
Несмотря на попытки баденской школы смягчить противопоставление наук, их идеи были восприняты в сугубо дильтеевском ключе как конфронтация номотетики и идиографии. Видимо, этому нимало послужила «Философия истории» Риккерта, утверждающая неизбежный индивидуализирующий характер как науки истории, так и философии истории, причем написанная в более простом полемическом стиле, чем философски изощренное «Введение в трансцендентальную философию».
При этом, как это ни странно, большинство «наук о духе» обретали идентичность именно как ищущие закономерности, т.е. номотетические. Сам спор стал угасать. Первый этап Methodenstreit завершается в первом десятилетии XX века.
Причины временного угасания спора систематически никем еще не исследованы. Разумеется, есть общая макропричина — Первая мировая война, но и ее влияние на судьбу Methodenstreit следует прояснить. Следующий довольно бурный этап начался только в середине века. Между этапами спора проходит полоса затишья. Характер этого периода и должен помочь в выявлении причин завершения первого этапа.
Первая половина XX в. – затишье в споре
На стороне естествознания, математики и философии науки основное движение направлено уже не на экспансию в новые социогуманитарные области, а на сосредоточение на собственных проблемах максимально строгого обоснования научного знания. Это движение в сторону большей точности, строгости и обоснованности объединяет Эрлангенскую программу Ф.Клейна и Гильберта в математике, логицизм Фреге, Рассела и раннего Витгенштейна, попытку Гуссерля построить философию «как точную науку», венчается великими достижениями и не менее великими провалами Венского Кружка.
Научная психология обретает свою интеллектуальную идентичность в традиции Вундта, но не Дильтея: в экспериментальной практике, но никак не в чистых толкованиях и описаниях. Бихевиоризм Уотсона и теория условных рефлексов Павлова — лишь самые громкие примеры применения естественнонаучной методологии в изучении психики, причем довольно успешного и до сих пор развивающегося. На начальных этапах Фрейд со своим базовым физиологическим образованием также строил психоанализ, ориентируясь на естественнонаучные каноны. Последующие волны психологических учений (гештальтпсихология, вюрцбургская школа, теория поля К.Левина, культурно-историческая школа Л.С.Выготского, генетическая психология Ж.Пиаже, теория деятельности и др.) отвергали ассоцианизм и бихевиоризм, но сохраняли верность научному экспериментированию, оставив втуне проект описательной психологии Дильтея.
В начале XX в. набирают силу французская позитивистская социология, английская и, позже, американская антропология. Ценностный подход Виндельбанда и Риккерта воплотился в социологии Вебера, Томаса и Знанецкого, Парсонса, но ценности во всех этих случаях существенно приземлялись: упор делался на их разнообразии и изменчивости, но никак не на принадлежности особому вечному миру. Можно смело сказать, что ценности не стали общей примиряющей платформой для всего сонма наук, как того хотели того Виндельбанд, Риккерт и Шелер, но, скорее, были восприняты и утилизированы внутри дисциплинарных рамок и социологии, и психологии, и антропологии, и экономики, и политической науки.
Самых внушительных успехов достигают строгие научные направления в сфере словесности: структурная лингвистика Ф. Де Соссюра, фонология Якобсона и Трубецкого, структурная поэтика Проппа, Барта и др., структурный анализ мифов Леви-Стросса.
Нельзя сказать, что линия Дильтея не получила развития. От его идей отталкивались такие известные фигуры как Шпенглер и Хайдеггер, позже эстафету подхватили экзистенциалисты. В трудах этих авторов можно найти немало инвектив в сторону мертвого, плоского и иссушающего характера современной им науки, но серьезно проработанных альтернативных подходов не предлагалось. Соответственно, не было общего поля для дискуссии. Спор велся в более общем плане, прежде всего, между новыми интеллектуальными направлениями за преимущественное право на европейское философское наследство и за первенство проблемных областей.
Чем же было вызвано затишье в споре? Общий ответ парадоксален: спор угас в силу развития тех же процессов, которые привели к его началу. Действительно, начальная экспансия методологии естествознания на социогуманитарную область определялась достигнутыми престижными образцами строгости и обоснованности точных наук. Продолжающееся движение в сторону предельной строгости и обоснованности (логицизм и логический позитивизм) обнаружило глубокие затруднения в самой сердцевине точности и строгости — математике, логике и позитивном научном языке. Тут уже все силы стали направляться на разрешение найденных парадоксов (из которых самый известный – парадокс Рассела) и трудностей (недостаточность протокольных предложений и проч.).
Процессы институализации новых «наук о духе» (психологии, социологии, антропологии, политических наук) вначале весьма тревожили традиционную гуманитарную профессуру, доминировавшую в самых больших и традиционно главенствующих философских факультетах. Однако, институализация продолжалась и побеждала. Между новыми науками и философией появились дисциплинарные границы, профессиональные сообщества стали заниматься своими проблемами уже внутри этих границ, общее поле для дискуссии исчезло.
Заданные Дильтеем линии рассуждения можно кратко обозначить такими понятиями-символами как целостная и неразделимая Душа человека, вездесущая и неуловимая Жизнь, и История, полная драматизма и требующая глубинного понимания. Эти линии развивались Хайдеггером (ср. символы неразделимого здесь-бытия - Dasein и таинственного несокровенного Бытия) и Шпенглером (История, понятая как Жизнь Мировой Души, воплощающаяся в рождении, созревании и гибели замкнутых культур). В своей метафизичности и иррационализме эти идеи так далеко отошли от исследовательских интересов психологов и историков, что спорить опять же стало не о чем. Только историк Арнольд Тойнби подхватил шпенглерианскую идею локальных культур, переработал ее в позитивном и систематическом направлении в своем учении об обществах-цивилизациях, но и его книги были в 1960-х гг. дискредитированы и почти забыты историками из-за изрядной доли остаточного мистицизма и мифологичности. (По иронии судьбы, именно эти моменты уже в начале 1990‑х гг. вдохновили русских переводчиков, издателей и читателей таких дайджестов из многотомного труда Тойнби как «Постижение истории»).
Первая мировая война не могла не оказать влияния на интеллектуальные споры того времени, но характер этого влияния нуждается в уточнении. С уверенностью можно утверждать только о дискредитации прежнего наивного прогрессизма и эволюционизма, о разочаровании в прежних идеалистических воззрениях, которые стали казаться надуманными, нереалистичными и прекраснодушными. Отсюда вырастали самые разные интеллектуальные движения: ход к большей логической строгости и изощренности научного языка (неопозитивизм), трагический иррационализм (Шпенглер), ставка на многомерные и сравнительные социоисторические исследования в социологии (М.Вебер, Г.Зиммель), новый всплеск эмпиризма в экспериментальной психологии и полевой антропологии. Каждое из этих направлений было занято своими проблемами и своими спорами. В 1930-50-е гг. социальные науки, особенно, политические и экономические, по понятным причинам были гораздо больше обычного подвержены идеологиям. Сформировались некие каноны (прежде всего, марксизм и либерализм), которые поляризовали и во многом ограничивали исследовательский поиск, отбрасывали на периферию логико-методологические вопросы. Идеологическое противостояние в эти годы было гораздо более значимым, чем вопросы предпочтения номотетики или идиографии. Methodenstreit был почти забыт, но, как выяснилось, не навсегда.
Прежде чем перейти к рассмотрению второго этапа спора, покажем, что дальше его следует рассматривать не только в рамках методологии социальных наук, но также в связи с появившейся в конце 1920-х гг. мощной и влиятельной линии исследований в исторической науке. Речь идет о французской школе «Анналов».
Дело в том, что Methodenstreit присутствовал в той или иной форме практически во всех социальных науках XX в. (разве что кроме экономики, где неизменно доминирует математический и номологический подход). Как правило, в социологии, психологии, антропологии, политических науках этот спор выражался в конфликтах между «качественным» и «количественным» подходами, причем первый, идущий от идиографии, обычно использовал те или иные варианты или производные гуссерлевской феноменологии, а ко второму примыкали структурализм, кибернетика, математические моделирование, структурно-функциональный анализ, системный подход и т.п. Это конфликтное разделение достаточно устойчиво, существует до сих пор и обычно не приводило к существенным концептуальным и методологическим трансформациям.
Совсем другая и гораздо более интересная картина наблюдается в эволюции школы «Анналов». Этот расширяющийся и разветвляющийся поток исследований отличается от других мировых традиций исторической науки постоянным программным тесным взаимодействием с социальными науками, ставкой на междисциплинарность, постоянное расширение и обновление предметов исследования, методов и концептуальных моделей, а также пристальным вниманием к принципиальным вопросам исследовательской методологии, смелыми революционными поворотами в мышлении.
Обычно развитие школы «Анналов» рассматривают отдельно от эволюции социальных наук и отдельно от Methodenstreit, описание которого сводят к первому классическому этапу (см. выше). Далее мы предпримем совместный анализ, который, как представляется, проливает новый свет на оба процесса.
Формально школа «Анналов» начинается с основания Люсьеном Февром и Марком
Блоком журнала «Анналы (ежегодники) экономической и социальной истории» в Страсбурге
в
Приверженность лидеров ранних «Анналов» научному подходу, общая направленность на раскрытие «механизмов социальной реальности»[12], интерес к разного рода социальным структурам приближает их к номотетическому полюсу. Однако историков в то время больше интересовала не причинная динамика и эволюционные закономерности, а описание устойчивых социальных, экономических и ментальных структур. Историки не пытались уже предлагать новые варианты «исторических законов», прошлые версии которых были дискредитированы и/или забыты (Бокль, Брейзиг, Спенсер и др.).
Особое внимание к менталитету людей прошлого естественным образом
предполагало реконструкцию их умонастроений, внутреннего мира, что приближает
подход к понимающей идиографии.
Различия состояли в том, что главным методом проникновения было не
полумистическое дильтеевское «вчувствование» (эмпатия), а достаточно
рациональные и аргументированные реконструкции, основанные на систематическом
обобщении большого числа разнообразных архивных материалов — свидетельств. В
полной мере это проявилось уже в ранней работе Блок «Короли-чудотворцы» (
Как видим, школа «Анналов» как бы выскальзывает из одномерности классического противопоставления номотетика-идиография, существенно обогащает проблемное поле методологии социального познания. Но, как мы увидим далее, принципиальная структура спора отнюдь не устаревает.
Второй этап Methodenstreit —
борьба против “охватывающих законов»
Новый этап спора открывает статья Карла Гемпеля: «Функция общих законов в
истории», впервые опубликованная в
Статью об общих законах в истории (позже их стали называть covering laws — охватывающими законами) Гемпель, принадлежавший младшему поколению членов Венского Кружка, опубликовал уже в США, где в середине века шло становление университетского образования и ощущалась острая потребность в методологическом обосновании принципов построения и преподавания социальных наук. Статья вызвала резонанс уже в конце 1940-х и, особенно, в 1950-х гг. в связи с широким развертыванием англоязычной аналитической философии, прежде всего, аналитической философии истории. Утерянное ранее общее поля для спора вернулось вновь, но, как обычно бывает, в новом обличье.
Карл Гемпель, будучи в молодости участником Венского и Берлинского
кружков философии науки, развивал свою версию логического эмпиризма и приложил
соответствующую дедуктивно-номологическую схему к проблеме научности
исторических объяснений. Блестящая статья
Главные тезисы Гемпеля: единство эмпирических наук и, соответственно, общность методологии, необходимость формулирования и проверки общих гипотез (соответственно, получения законов) для полноценного научного объяснения. Понимание в этом аспекте — это только предварительная, возможная, но необязательная эвристика.
Прежде чем говорить и содержании нового этапа, зададимся вопросом: почему же после затишья вновь возобновился старый спор?
Важно, что центр спора переместился за океан в США вслед за многими представителями немецкой и австрийской интеллектуальной элиты. Европа с трудом преодолевала шок Второй мировой войны и, будучи разделенной надвое, острее переживала начало войны холодной. Основные споры имели еще идеологический характер. Экзистенциализм в своем антибуржуазном порыве вначале союзничал с марксизмом, затем между ними произошел драматический разрыв. Очевидный провал максималистских проектов Венского Кружка привел к появлению множества новых направлений (логический эмпиризм, постпозитивизм, аналитическая философия, постструктурализм, когнитивизм и т.д.).
В Великобритании и США формировалось ложное идеологическое деление философии на хорошую, научно-ориентированную и либеральную «аналитическую» и плохую, метафизическую, чреватую фашизмом «континентальную». В психологии номотетическое экспериментальное и идиографическое личностно-орентированное (психоанализ и проч.) направления окончательно разошлись по разным институциональным квартирам. В американской социологии главный спор развертывался на другом фронте: против громады парсоновской теоретической системы выступили радикальные микросоциологи (прежде всего, Гарольд Гарфинкель и Ирвинг Гофман), тут шел спор возрожденного последовательного эмпиризма против схоластического теоретизирования. В 1960-е гг. появляется много молодых исследователей, которых не устраивают застывшие идеологизированные каноны 1930-50 гг., борьба с ними зачастую идет через обращение к аутентичным трудам классиков и их переосмысление. Появляются неолиберализм, неомарксизм, неовеберианство. Идеологизм и полное взаимное неприятие уходят в прошлое. Разные попытки сочетать идеи Маркса, Дюркгейма, Вебера дают важные нетривиальные результаты (Р.Арон, П.Баран, К.Поланьи, Б.Мур, С.Роккан, Н.Элиас, К.Мангейм, Р.Бендикс и др.).
1950-е – 1970-е годы прошли в западной философии истории и социальных
наук под флагом критики Гемпеля. Мизерный фрагмент этих споров отразился в
книге русских переводов «Философия и методология истории» [14] (
Содержательный анализ дискуссии будет сделан позже. Здесь же рассмотрим главные характеристики данного этапа спора, последствия и вероятные причины такого поворота событий.
Обращает на себя внимание огромная активность обсуждения проблемы ‘covering laws’ в 1950-70е гг., особенно, в США. Помню, впервые попав в американскую университетскую библиотеку, где, как правило, читателям открыт доступ ко всем книгам, я поразился: несколько длинных стеллажей, посвященных философии истории были почти полностью наполнены монографиями, сборниками, материалами конференций этого двадцатилетия, после которого проблематика как будто бы иссушилась.
Далее, подавляющее большинство авторов, несмотря на свою приверженность аналитизму с его прокламируемой логической строгостью, явно ополчились на номологический манифест Гемпеля, причем настолько дружно, что его последующие публикации производят впечатление уступок, смягчения и микширования первоначально смелой и весьма агрессивной атаки на привычные для историков «неполноценные» (defective) объяснения.
Наконец, сами историки практически не услышали призыв Гемпеля, по большому счету проигнорировали его, продолжая свои привычные занятия и вовсе не пытаясь перестраивать их в соответствии с какими-то нормативными требования чужаков. Данный факт усердно использовался критиками Гемпеля: историческая наука живет по своим правилам, надо не диктовать историкам чуждые им подходы, а прояснять логику и структуру самого исторического исследования как оно реализуется на практике.
Казус с громко прозвучавшей статьей Гемпеля, массированной двадцатилетней критикой и последующим забвением можно было бы не принимать во внимание, если бы не последующие события и не параллельные процессы развития ведущей в то (и последующее) время исторической школы «Анналов».
Февр уже в начале 1950-х гг. прокламировал не только отказ от европоцентризма, но и «тотальную концептуальную революцию». Однако, радикальный перелом в направлении исследований совершил пришедший на смену Февру новый лидер школы Фернан Бродель. Начал же он с откровенной апелляции к сциентизму, структурализму, точным математическим методам, моделированию, широкому применению статистики и других численных подходов.[15] Начался второй период истории школы «Анналов», не менее славный и богатый результатами, чем первый. Методы естествознания в истории успешно применял Лу Руа Ладюри и многие другие.
Смысл происходящего открывается, если принять во внимание еще один методологический призыв со стороны, казалось бы, далекого от истории и социальных наук направления. Один из отцов общей теории систем Людвиг фон Берталанфи прямо предлагает начать создание теоретической истории. [16]
Фактически Гемпель, предлагая свою программу полноценного научного объяснения в истории, говорил не о традиционной эмпирической истории, он закладывал основы для несуществовавшей тогда науки — теоретической истории.
В том же направлении сдвинулась и школа «Анналов», однако обилие нового материала, излишние надежды на количественный подход и математизацию, удручающее пренебрежение (следствие неведения?) номологической программой Гемпеля привели к неоднозначным результатам.
С одной стороны, широкие синтезы Броделя, Ладюри и их коллег были концептуально насыщены, получили заслуженное признание, но так и не вышли на собственно теоретический уровень с эксплицитным выдвижением и проверкой гипотез, обнаружением общих законов и закономерностей.
С другой стороны, сугубо численные подходы и увлечение математизацией не дали ожидаемых результатов, привели к определенному разочарованию. Эта линия продолжалась в «Анналах», но доминировать стали уже иные настроения и идеи. В 1970 гг. пришло новое поколение лидеров (Ж.Ле Гофф, М.Ферро и др.). Логика ответа на разочарование, как оказалось, полностью укладывается в измерение классического Methodenstreit номотетика/идиография. От не оправдавшего надежд сциентизма маятниковое движение отбросило «Анналы» к детальным исследованиям казусов, биографий и истории индивидов, к изучению и интерпретации мелких происшествий, слухов и анекдотов. Центром внимания становится историческая антропология, «воображаемое», экзотическое и исключительное.
Несмотря на множественные крутые повороты в методологии школы «Анналов», историки этого круга обычно не забывают пути и достижений своих предшественников. Казусы и биографии изучаются в сменяющихся, накладывающихся друг на друга контекстах, используются для суждений о скрытых глубинных и долговременных структурах. Оперирование разными временными, пространственными и социальными масштабами, свобода в «наведении фокуса» стали не просто фирменными знаками направления, но позволили конструировать гораздо более объемные и содержательные картины исторического прошлого.
Попробуем охарактеризовать в целом содержание и значение второго этапа Methodenstreit. Основные черты оказываются неоднозначными и даже противоречивыми.
Большим интеллектуальным прорывом была попытка применения логико-методологических подходов и средств, полученных в Венском Кружке к историческим и социальным наукам. Номологический подход Гемпеля в оставил далеко позади прежние наивные версии номотетики, теперь уже стало невозможно объявлять не выверенные и не операционализируемые, часто тривиальные суждения «историческими законами».
Однако гемпелевская методология «охватывающих законов» не получила поддержки у историков, встретила шквал критики со стороны аналитической философии истории, после чего была почти забыта как устаревшая и надоевшая всем тема.
Вместо этого в истории и социальных науках бурно развиваются количественные методы, предпринимаются многочисленные попытки применения математического моделирования и структурно-системных представлений. За исключением нескольких областей (экономическая история, историческая демография) численные методы, скорее, разочаровывают исследователей.
Одновременно происходит микросоциологическая революция радикального эмпиризма в социологии, развивается неоэволюционизм в антропологии, происходят плодотворные концептуальные сдвиги и перестройки в школе «Анналов».
При совмещении всех эти разноречивых процессов вырисовывается следующая картина. Теоретическая история, основанная на номологическом подходе и математическое, системное моделирование вполне закономерно не воплотились в значимые серии исследований в данный период по одной главной причине: недостаточная разработанность самого понятийного аппарата социально-исторических исследований для того, чтобы можно было применять строгую логику или математическую формализацию. Одновременно в тот же самый период по многим направлениям и во многих дисциплинах происходят важные сдвиги в концептуальном осмыслении разных аспектов социально-исторической действительности. Багаж концептуальных средств как бы «дорастает» до применимости номологического подхода. «Встреча» этих познавательных средств и яркие результаты, ведущие к новым исследованиям — это уже начало нового этапа.
Третий этап Methodenstreit
начинается примерно с ранних 1980-х гг. и продолжается по сию пору. Он также является противоречивым, многосоставным, кроме того, поскольку он не завершен, то целостный образ данного этапа пока недостижим, придется довольствоваться описанием основных составляющих его процессов и тенденций.
Прежде всего, постараемся определить и обосновать границу между вторым и третьим этапами. В разных областях социально-гуманитарного знания, в философии и методологии социальных и исторических наук происходят существенные сдвиги, достаточно радикальные повороты, причем, в разных, даже противоположных направлениях.
Уходят в прошлое надежды на математизацию, применение структурного и
системного подходов, растет скепсис относительно количественных методов.
Протестные и достаточно революционные, устремленные новшествам и перспективам
подходы «нео» сменяются ироническими, скептическими, в определенном смысле
«усталыми» подходами «пост», первую скрипку среди которых играет постмодернизм.
Нарастают атаки на «просвещенческие» — объективистские и рационалистические —
претензии научного познания, причем не только в социально-гуманитарной области,
но и в святая святых сциентизма — в цитадели естествознания. Эти волны идут из
Парижа, подхватываются, получают резонанс в Северной Америке, Западной Европе и
далее везде, включая Россию. Чуткие к интеллектуальным новшествам «Анналы»
вновь производят ревизию методологических оснований. В программной статье
«История и социальные науки. Критический поворот?»(
Параллельно развертываются процессы, менее громкие и известные, но, вероятно, гораздо более значимые в длительной перспективе. Происходит это по большей части в США, в трех тесно взаимосвязанных и взаимообогащающих областях: в исторической макросоциологии, в сравнительной и исторической политологии и в мировой истории (world history). Эти области — анклавы вполне позитивной науки, достаточно далекие от новомодных методологических дебатов, характерных для французских «Анналов». Исторические социологи и специалисты по сравнительной политологии получили номологическую «закваску» в процессе своего профессионального обучения: споры по поводу преодоления гемпелевской схемы «охватывающих законов» остались им практически неизвестны, исследовательской азбукой для них является обобщение эмпирических данных, формулирование и проверка объяснительных гипотез, систематические сравнения случаев, совместное использование качественных и количественных методов. Работы Р.Коллинза, Ч.Тилли, И.Валлерстайна, Т.Скочпол, М.Манна, А.Стинчкомба, П.Кеннеди и др. в конце 1970-х – начале 1980-х гг. положили начало явлению, которое Р.Коллинз назвал «Золотым веком исторической макросоциологии», продолжающимся и набирающем обороты по сию пору.
Отчасти параллельно, отчасти в связи с этим потоком работ стало все шире развертываться исследовательское направление мировой истории. Значимый движущий социальный фактор — повсеместное распространение в американских университетах курсов мировой истории (альтернативных прежней классической «истории Западной цивилизации») для будущих бизнесменов, менеджеров и чиновников — проводников американской экспансии в мире. Преподавательские вакансии должны были заполняться профессорами, а желавшие занять эти позиции должны были проводить исследования в области мировой истории, кроме того, постоянно размышлять надо логикой организации и компоновки огромного материала для лекционных курсов. Отсюда — меньшее внимание «мировых историков» к методологическим изыскам, характерным для школы «Анналов», и большой неугасающий интерес к широким теоретическим обобщениям и методам теоретического анализа, систематического сравнения. Однако, несмотря на отдельные теоретические достижения в мировой истории до сих пор господствует эмпиризм, причем по достаточно простой причине — обилие, громадность нового, незнакомого, экзотического материала пока является самодостаточной величиной (поднимаются колониальные европейские архивы, сопоставляются с материалами национальных и местных архивов многих стран Азии, Африки, Южной Америки).
Сам спор о методе отнюдь не угас. В 1970-90 гг. появлялось достаточное количество работ, открыто защищавших ту или иную сторону. Несколько сменилась терминология, но суть противоречия осталась той же. На стороне номотетики и номологии теперь выступают «натуралисты» и «сциентисты» [Kincaid 1990; Taylor 1985; Mackie 1974; McIntyre 1993; Salmon 1984, etc.], на стороне идиографии —, «локалисты», «гуманисты» и «интерпретативисты» [Geertz 1983; MacIntyre 1973; Sahlins 1976; etc.]. Спор не привел к ярким прорывам и новым идеям, вероятно, во многом потому, что утерял общее поле внимания. Каждый автор обращается преимущественно к своему лагерю, стороны как бы согласились, что имеют несовместимые разногласия и перестали пытаться что-то доказывать друг другу. Поэтому несмотря на немалое количество неплохих работ с обеих сторон общая энергетика и, соответственно, креативность спора снизились, что, впрочем, совсем не означает, что так будет продолжаться всегда.
Наконец, появляется ряд работ, которые в целом направлены (часто независимо друг от друга) на преодоление спора, поиск некоторой средней или же преодолевающей «ложную дилемму» позиции. Так, Иммануил Валлерстайн критикует т.н. «номотетико-идиографический консенсус», разделяющий области исследования на «всеобщности», управляемые постоянными социологическими законами и «последовательности», состоящие из уникальных событий. Вместо этого он предлагает сосредоточить внимание на срединной области: на «системных каркасах» — крупных пространственно-временных целостностях (читай, миросистемах) с единой внутренней логикой, но подверженной историческому изменению [Валлерстайн, 2000, 2001]. Несмотря на большую интеллектуальную влиятельность Валлерстайна, ему не удалось отменить Methodenstreit, даже в рамках самого миросистемного анализа одни авторы пишут «концептуально обогащенную» историю миросистем (Дж.Арриги, А.Г.Франк, сам И.Валлерстайн), тогда как другие (К.Чейз-Данн, Т.Холл) прямо и открыто встают на позиции номологического подхода в своем систематическом сравнении миросистем.
Брайн Фэй и Дональд Мун также подвергают критике две устоявшиеся крайние позиции «натурализм» и «гуманизм» (примерно соответствующие номотетическому и идиографическому подходам) за неспособность осознать специфику социальных наук и требуемых социальных теорий [Fay, Moon, 1977]. Эти теории и исследовательские программы должны: 1) различать план способности (competence), связанный со следованием правилам (например, языковым) и план выражения (performance), 2) уметь корректно соотносить научные понятия с понятиями, в которых осознают себя и свои взаимодействия сами изучаемые социальные акторы, 3) включать представления о внутренних человеческих интересах, потребностях, мотивах и целях, 4) вести критику представлений самосознания, самооправдания, рационализации.
Р.Коллинз в статье с многозначительным названием «Является ли социология наукой?» опровергает многие клише критики возможностей выявления закономерностей, накопления знаний и предсказаний.
Весьма основательный и глубокий анализ проблем применения номологического подхода в социальных и исторических науках предложил Дэниэл Литтл. Эти идеи мы будем детально обсуждать в следующем разделе.
Итак, третий этап Methodenstreit — это не столько спор, сколько разнонаправленные движения. Вырисовываются следующие составляющие:
1) время усталых и скептических «пост» движений в философской и методологической рефлексии над научным знанием, продолжающаяся «осень эпистемологии»;
2) рост тонкого и изощренного концептуального анализа, тесно сопряженного с интересом к событиям, казусам, личной истории, к сложным взаимопереходам между социальным, экономическим, политическим, культурным, ментальным в обновленной школе «Анналов» и сочувствующей периферии исторической науки; методологическая неравновесность с качениями от отказа от причинных объяснений к осознанию значимости проверки гипотез и доказательности объяснений;
3) поступательный рост богатейшего эмпирического материала в мировой истории, альтернативные попытки структурирования и теоретизации, сохранение общего интереса к вопросам глобальной социальной эволюции;
4) продолжающийся «золотой век» исторической макросоциологии; противоречие между значимым накоплением теоретических и эмпирических результатов, с одной стороны, и отсутствием широкого интеллектуального резонанса, рефлексивного осознания смысла и перспектив этого процесса на уровне философской методологии, с другой стороны;
5) наряду с продолжающимся спором между гуманизмом-локализмом-интерпретативизмом и натурализмом-номологизмом появляется ряд работ (не очень известных, но глубоких), в которых либо делаются попытки преодолеть Methodenstreit, как правило, путем смягчения и усложнения номологического подхода посредством развития концептуальных и методологических средств.
Как было сказано выше, данный этап еще продолжается, поэтому не поддается целостному осмыслению. Однако в первое десятилетие XXI в. уже можно сделать некие предварительные выводы на основе видимых тенденций.
Волна антисциентистского скепсиса (с «авангардом» в лице постмодернистов) явно истощилась. После отлива практически не осталось значимых результатов, которые стоило бы развивать, все шире распространяется растерянность и тревога, ощущение пустоты и кризиса, даже плохо скрываемые. Похоже, собственной линии развития многочисленные движения «пост» не имеют. Им нужен объект нападок. Самостоятельных перспектив в этом направлении мысли не просматривается.
Сложнее судить о тенденциях развития «другой социальной истории» в школе «Анналов». Преодоление европоцентризма столкнуло исследователей с новым, свежим и кажущимся необъятным эмпирическим материалом. Обработка его с помощью богатейшего арсенала концептуальных и методических средств школы продолжает давать интересные, увлекательные результаты. Насколько долго это может продлиться? Можно предполагать два основных варианта развития событий: а) бесконечное продолжение уже идущего процесса совмещения нового (часто экзотического) материала с различными сочетаниями старых и новых концептуальных подходов; б) выход хотя бы части исследователей на теоретический уровень.
Примерно те же альтернативы имеют место и в развитии американской «мировой истории». Здесь гораздо меньше новомодных интеллектуальных изысков, характерных для французских историков, но столь же огромен эмпирический материал, притом, что мировых историков в большей мере интересуют макропроцессы.
Сами эти варианты развития отнюдь не беспричинны, а главные движущие факторы таковы. Широкий приток нового эмпирического материала и постоянное порождение новых концептуальных конструкций в смежных областях познания (социологии, психологии, антропологии) приводят к нескончаемому и самодостаточному развертыванию эмпирических исследований и описаний, сдобренных актуальным концептуальным осмыслением. В этих условиях переход на теоретический уровень может никогда не наступить.
Сосредоточение на интерпретации неких ограниченных эмпирических предметов, структурированное длительное противостояние разных достаточно последовательных парадигм и соответствующих научных сообществ с внутренней солидарностью всегда приводит к рефлексии над вопросами доказательности, обоснованности, валидности. В этих условиях уже вполне вероятно обращение к номологическому подходу — формулированию и систематической проверке гипотез.
Огромное значение имеет также такой фактор социологии науки как преимущественное направление энергии и усилий самих ученых, что напрямую зависит от сравнительной статусности типа исследования, от имеющихся образцов блестящих и признанных результатов, от видения путей и методов многообещающих штудий.
Если призы даются (как сейчас в исторической науке) за новый, введенный в оборот архивный материал (чем экзотичнее, тем лучше) и за использование новейших концептуальных подходов, понятийных конструкций, модных терминов, то и мейнстрим исследований пойдет в этом направлении.
Если экзотический материал истощится, если читатели и редакторы исторических журналов и книжных серий устанут от бездоказательной какофонии концептуальных изысков, если признания достигнут надежно подкрепленные сравнительно-историческим анализом теоретические результаты, то можно надеяться на дальнейшее развертывание номологического типа исследований.
Скорее же всего, следует ожидать комбинированную картину. Пространство современной исторической науки, преодолевшей европоцентризм, совмещающей интерес к микро-, мезо- и макропроцессам, настолько велико, что в разных его частях будут происходить процессы обоих типов. Там, где больше нового экзотического материала, где поиск индивидуализирован, а новизна интерпретации важнее доказательности, там будет царствовать нынешний мейнстрим французской историографии «Анналов». Зато вокруг общеизвестных предметов, бедных новым эмпирическим материалом (например, история Французской революции или обеих мировых войн), зато постоянно провоцирующих споры между конкурирующими интерпретациями, вполне можно ожидать дискуссии относительно критериев обоснованности, что непременно приведет к вопросам эмпирической подкрепленности теоретических положений.
Главную же роль должна сыграть «темная лошадка» нынешнего этапа Methodenstreit — историческая макросоциология (она же теоретическая история), поскольку именно в этой области следует ожидать появления впечатляющих результатов, которые вдохновят новые поколения исследователей.
АПОЛОГИЯ ОТВЕРГНУТЫХ КАТЕГОРИЙ
ФИЛОСОФИИ НАУКИ
Ситуация
такова, что многие ранее авторитетные, общепризнанные категории и ценности
философии, научной методологии нужно теперь восстанавливать и оправдывать.
Пусть медленно, зато верно настоящие ученые все это время продвигались в
познании не только природы, но также общества, человека, культуры, истории
[Коллинз 2000]). Отнюдь не случайно философы оказались на обочине общественного
внимания: гораздо больший интерес и доверие вызывают речи и труды экономистов,
социологов, антропологов, историков, демографов (см. например, профессиональный
состав лекторов в клубе «Билингва» на популярном сайте www.polit.ru).
Особое
значение эта апология имеет для социально-исторического познания. Прежде всего,
для социально-исторического познания вообще и для макросоциологии, в частности,
придется защищать традиционные категории сущности
и причины, закона и закономерности.
Апология сущностей
Некоторые исследователи считают категорию «сущность» устаревшей. Как правило, сущность при этом ассоциируется с вечностью, изолированностью, неизменностью и т.д.
«Сущность» — классическая познавательная категория, используемая в паре с «явлением» (феноменом). Сущность порождает явления, сущность более устойчива, чем явления. Сущность обычно скрыта от непосредственного наблюдения, но к ней возможен доступ специальными средствами (обычно в естествознании это физические приборы с обработкой данных, а в социальных науках всевозможные интерпретации наблюдений, и также логическая и математическая обработка данных). Надежный доступ к сущности делает ее явлением, соответственно можно спрашивать о «более глубокой» сущности.
Заметим, глубина здесь не означает гартмановских онтологических слоев, а коррелирует с познавательными достижениями. Сущности и явления принадлежат одному миру, «сделаны из одного теста».
Термин может не нравиться (хотя не понятно, чем он хуже, чем «явление» или «причина»), но категорией «сущность» пользуются (в точности, как мольеровский герой говорил прозой, не зная этого) каждый раз, когда исследуют то, что порождает явления, пусть называя это механизмом, внутренней природой и т.п.
Разумеется, сущности, в том числе лежащие в основе исторических феноменов сущностные — управляющие — закономерности (см. ниже), меняются со временем, как все в этом мире. Сущности могут быть сложными и многосоставными (вовсе не обязаны быть «простыми», как древнее понятие о вечной и неделимой душе). Замените слово «сущность» на почти полный эквивалент «природа явления» и все встанет на свои места. Просто понятие «сущность» удобнее: можно говорить о множествах сущностей, о взаимосвязи между сущностями и т.д., а с «природами» так уже не получится.
Бессмысленно выстраивание каких-то умозрительных классификаций или иерархий сущностей, законов и закономерностей, поскольку статус каждого элемента из этих рядов напрямую зависит от развития познания, от средств доступа, от надежности методик, наконец, от позиции наблюдения [Fuchs 2001].
Иногда предлагают заменить категорию сущности причиной, фактором или зависимостью. В противном случае требуют обосновать ее необходимость. Брат Оккам — серьезный авторитет, его «бритва» — оружие грозное и праведное, поэтому такой вызов надо принять.
«Причина» при ближайшем рассмотрении оказывается категорией весьма многозначной и скользкой, требующей особых средств для концептуального закрепления.
Задам себе простой вопрос: почему вчера у меня в холодильнике скисло молоко? (Здесь «штиль» намеренно снижен до уровня всем знакомого быта, но данный пример, вообще говоря, ничем не хуже вопроса К.Гемпеля о причине поломки радиатора в его классической статье о функции общих законов в истории [Гемпель 2000]). Вот перечень причин на выбор: неудачный сорт молока, плохая упаковка, холодильник недостаточно холодит, из-за отключения электричества целый час он вообще не работал, молоко долго не убирали в холодильник, кто-то из домашних попил прямо из пакета, что-то попало из воздуха, что-то, вызывающее скисание, уже было в молоке и т.д. и т.п. Некоторые причины альтернативны, но многие могут совмещаться. Те же и другие причины несложно представить на более научном языке «факторов» или «взаимосвязей». Теперь учтем, что причины бывают многослойны, взаимозависимы и проч. Причина всегда предшествует следствию, иногда может быть отделена от него во времени и пространстве.
Отметим теперь, что вопрос «какова сущность скисания молока (в этом и вообще в любом случае)?» дает более однозначный ответ: быстрый рост популяции молочнокислых (а вначале и гнилостных) бактерий. Теперь вопрос можно сдвинуть на причины этого роста — вполне нормальная постановка задачи, причем, здесь уже круг причин уже будет полезным образом сужен и закреплен, будем искать агенты и условия роста этой популяции на основе данных микробиологии, в терминах температур, сред, агентов и проч.
Можно ли здесь заменить понятие «сущность» на понятие «причина»? Можно. Действительно, всякая сущность, порождающая свои явления, есть и причина этих явлений, но ведь это явно особая причина, причем именно та, которая обычно интересует фундаментальную науку.
Термины «фактор» и «взаимосвязь факторов» также родственны «сущности», или «природе явления». По сути дела, сущность обычно означает именно взаимосвязь факторов, необходимых и достаточных для порождения определенного класса явлений. При этом, язык факторов — это язык качеств, признаков и параметров. Однако, природу (сущность) явления можно познавать и описывать в языке вещей (объектов) и связей между вещами. Гибкая категория сущности позволяет в одних познавательных ситуациях каждую такую вещь трактовать как сущность, в других — считать сущностью взаимосвязь этих вещей, в третьих — комплекс их параметров.
Например, при изучении природы демографических циклов сущностью можно считать взаимосвязь вещей (населения, территорий, продуктов питания и проч.) или взаимосвязь факторов (величины населения, характеристик территорий, цен продуктов питания и проч.). Ничто не мешает при более пристальном взгляде трактовать как отдельную сущность (множество сущностей) каждый из указанных элементов.
Теперь попробуйте назвать территории или продукты питания «причинами» или «влияниями» — ничего толкового получится.
Еще более важная специфика категории «сущность» — эпистемологическая. В научном исследовании искомая сущность всегда подразумевается как нечто скрытое от непосредственного наблюдения. Данные в непосредственном опыте явления могут быть предметом исследования, но только сугубо эмпирического, направленного на описание, каталогизацию и т.п. Такие штудии носят либо вспомогательный, либо справочный характер. Как только исследователь возжелает открыть что-то новое, выявить нечто скрытое за явлениями, он будет мыслить сущностями, искать сущности, пусть даже этим словом он не пользуется.
Вывод: несмотря на частичное сближение (иногда даже совпадение) категорий «сущность», «причина», «фактор», «объект», они не взаимозаменимы. Слухи об устаревании и смерти категории «сущность» преждевременны.
Апология законов и закономерностей
Среди философов и многих других гуманитариев, пренебрегающих реальными результатами социальных наук, широко распространено мнение: в сфере культуры, общества, истории, человека никаких надежных закономерностей и законов нет и быть не может. Таким заблуждением грешат даже вполне грамотные аналитические философы, способные к четкому и детальному обсуждению проблем обоснования знания [Gorman 2007]. Что уж говорить об остальных?
Следует признать, что учебники и справочники по социальным наукам действительно лишены набора таких выверенных и общепризнанных законов, каковые имеются в физике и химии. Но таковых нет и в науках, изучающих естественную историю (геология и эволюционная биология), тем не менее, никто особенно не сомневается, что в этих областях есть свои закономерности, путь весьма сложные и изменчивые, пока недостаточно изученные.
Есть целый набор препятствий для достижения научного консенсуса между разными направлениями и школами обществоведов и накопления общепризнанных результатов [Collins 1999; Розов 2007]. Однако в наиболее продвинутых направлениях и областях исследования закономерности вполне успешно выявляются, гипотезы о законах формулируются и проверяются (когнитивная психология, социология конфликтов и групповой динамики, исследования социальной мобильности, криминология, урбанистика, историческая демография, многие направления исторической макросоциологии).
Как понимать законы и закономерности? Объективистски — как особые предметы, или системы, в мире, управляющие явлениями или конструктивистски — как семантику научных суждений, удовлетворяющих неким эпистемологическим критериям?
Здесь весьма эффективной оказывается представленная выше трактовка пары традиционных категорий сущность/явление.
Сущностные (они же управляющие по Д.Литтлу [Little 1993]) закономерности включают такие скрытые (пока) компоненты и их изменения, которые производят феноменальные закономерности. Целесообразно развести законы (теоретические суждения с всеобще-условной формой и наличием эмпирического подкрепления [Гемпель 2000]) и закономерности (структуры объектов и процессов, которые описываются и объясняются данными законами).
Здесь проблема перемещается к статусу загадочных «объектов». Если данные объекты — явления (феномены с надежным познавательным доступом), то речь идет о феноменальных (наблюдаемых) закономерностях, например, демографических трендах. Если данные объекты — сущности, порождающие эти явления, то речь идет об управляющих закономерностях, например, совместном действии факторов урбанизации, роста образования женщин, характера и эффективности государственной политики по поддержке или по ограничению рождаемости, появления контрацептов, запрета или разрешения абортов и т.д.
Соответственно, феноменальные (являющиеся) закономерности — это как бы непосредственно воспринимаемые регулярности (тренды, паттерны и проч.), точнее те, к которым есть надежный познавательный доступ, например демографические кривые или циклы экономической динамики Кондратьева.
Фукс убедительно показал, что нескончаемые философские споры относительно реализма (объективизма) и конструктивизма (конвенциализма) обусловлены общей неверной предпосылкой: будто бы тот или иной статус можно приписать раз и навсегда одному и тому же элементу (например, закономерности). Сделать этого нельзя, потому что этот статус напрямую зависит от позиции наблюдателя. Исследователи-предметники, изучающие закономерности, обычно трактуют их вполне объективистски и натуралистически. Взирающий на ученых философ (методолог, социолог), скорее, будет рассматривать эти «закономерности» в качестве созданных интеллектуальным сообществом конструктов [Fuchs 2001].
Здесь студенты нередко спрашивают: как же на самом деле? Беда в том, что при признании неустранимой множественности и разнородности позиций наблюдения, оказывается, что никакого «на самом деле» уже нет. Примерно так же, как нет и кантовского «трансцендентального субъекта», которому открыты все истины мира.
Рассмотрим известную проблему существования и статуса законов истории. Теоретизация исторической динамики уже подразумевает, что некие скрытые сущностные закономерности обусловливают наблюдаемую регулярность исторических явлений (тренды, циклы, паттерны изменений и прочее). Гораздо сложнее вопрос об онтологическом статусе и характере этих «сущностных закономерностей». Очевидно, они отличны от таких детерминированных объектов, как часы, гомеостат или Солнечная система. Обычно при этом указывают:
· на сознание и свободную волю людей — исторических акторов,
· на неповторимость обстоятельств исторических ситуаций,
· на множественность и крайнюю изменчивость причинных факторов и
· на неустранимую случайность.
Эти отличия дают возможность некоторым авторам утверждать, что в социально-исторической действительности вовсе нет «управляющих закономерностей» [Little 1993]. Если с такой позицией согласиться, что теоретизация истории и макросоциология оказываются совершенно бесперспективными: можно сколь угодно изощренно манипулировать данными, изобретать новые и новые понятия и концептуальные конструкции, но быть обреченными оставаться только на феноменальном уровне.
Более продуктивной представляется следующая онтологическая установка: сущностные закономерности, управляющие социально-историческими явлениями, есть, познаваемы, но они сами:
· изменчивы,
· сложны,
· включают в себя закономерности человеческого сознания и поведения (которыми иногда можно пренебречь, а иногда — нет),
· открыты привходящим обстоятельствам, в том числе случайного характера.
Задача
макросоциологической методологии — разрабатывать исследовательские логики и
подходы, которые учитывали бы эту сложность, оставаясь при этом объективными,
воспроизводимыми, надежными и эффективными [Разработка и апробация … 2001].
Рассмотрим, каким образом действительное разнообразие типов явлений может объясняться
посредством модификации вполне классических конструкций.
Можно, в частности, различить регулярно повторяющиеся явления (каждодневные пробки на дорогах, примерно одинаковая величина каждодневных рождений и смертей, сезонные наплывы и спады туристических потоков), монотонно изменяющиеся явления (экономический рост, рост населения или депопуляция), однотипные явления (экономические и политические кризисы, войны, путчи и мятежи) и т.н. уникальные явления (преобразование России при Петре I, образование США, распад СССР).
Разумеется, явления, понятые и описанные как абсолютно уникальные и неповторимы, не могут получить теоретического объяснения, которое по определению обладает общностью. Эффективный ход, в свое время обозначенный Робертом Карнейро, состоит в том, чтобы любой «уникальный и неповторимый» исторический случай (убийство Юлия Цезаря, Реформацию или вышеприведенные примеры) поставить в ряд с явлениями того же типа [Карнейро 1997]. Так, известны сотни заговоров против верховного правителя и убийств («ряд Цезаря»), практически во всех крупных религиях имели место реформаторские движения, расколы, образование новых форм вероучения и соответствующих религиозных организаций («ряд Реформации»); отнюдь нередкими были попытки (как успешные, так и не очень) принудительных преобразований, навязанных «сверху», в том числе и множество попыток вестернизации и модернизации аграрных империй («ряд Петра»); многие колонии отвоевывали независимость («ряд образования США»), многие многонациональные державы распадались («ряд коллапса СССР»). Таким образом, есть не четыре, а три принципиально отличных друг от друга типа явлений.
Как часто бывает, выручает обращение к классике. Сколько копий было поломано, чтобы опровергнуть номологическую концепцию «покрывающих законов» (covering laws) К.Гемпеля. Эта западная критика 1950-70-х гг. до сих пор послушно воспроизводится в большинстве отечественных книжек на эту тему. Однако, «камень, отвергнутый строителями, встал во главу угла». Гемпелевский подход плодотворно используется в создании объяснительных и даже предсказательных теорий [Skocpol 1979; Коллинз 1999; 2000а, 2000б; Розов 2002, гл.4]. Он также оказывается вполне применим к общему объяснению различия типов явлений.
Действительно, в определение Гемпелем общего закона входит ряд условий C1, C2,…Cn, которые приводят к явлениям класса Е [Гемпель 2000]. Тезис состоит в том, что в своей основе все законы, объясняющие три вышеуказанные группы явлений однотипны — все они гемпелевские. Разнообразие же типов явлений задается комбинацией значений следующих вариаций. Обнаруживается, что закономерности:
либо никак не влияют на сохранение или восстановление начальных условий, что ведет к регулярным повторениям (например, цветение плодовых деревьев весной, пробки на дорогах в «часы пик»);
либо систематически меняют определенные значения начальных параметров, что ведет к монотонным изменениям (например, выросшая популяция обусловливает последующий больший прирост);
либо приводят к совершенно иной конфигурации условий, при которой некоторые прежние закономерности перестают действовать, а начинают действовать другие, при этом явления одного типа сменяются явлениями другого типа с другими закономерностями (например, следствия закономерно возникших кризисов, революций или войн ведут к новым социальным режимам или международным коалициям).
Итак, законы и закономерности в социально-исторической действительности есть. Многие из них уже обнаружены, но гораздо больше предстоит выявить и подтвердить.
Эти законы и закономерности отнюдь не обязаны быть простыми, неизменными, «механическими», подобно тем, что определяют ход часов, движение планет или динамику газов.
В закономерностях могут сложным образом участвовать ментальные процессы масс, групп и даже отдельных личностей в особо значимых организационных позициях.
Закономерности могу быть усложнены процессами «встречи обстоятельств», «складывания», в которых иногда большую, иногда меньшую роль играет случайность, и это также приходится учитывать.
Наконец, разные типы закономерностей в отношении воздействия результатов процессов на начальные условия приводят к существенно разным типам исторических явлений: циклам, трендам и структурным качественным переломам (сдвигам, скачкам), блокирующим прежние и актуализирующим новые законы и закономерности.
СОГЛАСИЕ И НАКОПЛЕНИЕ ЗНАНИЯ
В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ
Нарастающий
вал социальных исследований не может скрыть печального факта. При строгом
«гамбургском счете» социальные науки не развиваются поступательно, но, скорее,
ходят кругами либо вовсе топчутся на месте.
Распознать
это круговращение и топтание можно при сравнении с очевидным поступательным
движением в других сферах научного познания: в естественных, математических и
технических науках (пусть сейчас не всегда таким быстрым и очевидным как в
предыдущие три-четыре столетия). Простейший способ выявления принципиального
различия: сравнение учебных пособий и справочников. Там, где в естественных,
математических и естественных дисциплинах приводятся накопленные знания, требующие
усвоения, в социальных приводятся точки зрения и концепции, либо
противостоящие, либо вовсе игнорирующие друг друга.
Для
распознания и анализа этого кардинального различия недавно появилось орудие —
концепция «науки быстрых открытий» как часть «глобальной теории
интеллектуального изменения» Рэндалла Коллинза.
Коллинз
трактует новоевропейскую научную революцию XVI-XVII вв. как становление «науки быстрых открытий» в результате
"скрещивания" философской, естественнонаучной и математической сетей
и принципиальной смены социального механизма интеллектуальной конкуренции
[Коллинз 2002, Глава 10].
Прежний
механизм (до Галилея, Декарта и Ньютона) определялся т.н. «законом малых
чисел»: по каждой крупной проблеме в интеллектуальном сообществе вызревали 3-6
различимых позиций, которые воспроизводились в поколениях (при слиянии
слабейших и разделении сильнейших) [Коллинз 2002, глава 3].
Механизм «быстрых открытий»
Наука
быстрых открытий появилась в результате прорыва вначале в математике, затем — в
механике, астрономии, оптике и т. д., когда на смену закона малых чисел
пришел принцип консенсуса и накопления знаний. Производство положительного
знания в математике с XVI в. и в естествознании с XVII в. означает сокращение
числа позиций до одной по каждому значимому вопросу. Появляется «машинерия
быстрых открытий» — манипулирование формулами в математике и экспериментальная
техника, использование приборов в естествознании. Открытия получают статус
открытий именно потому, что они проверяются и перепроверяются другими исследователями.
Новое поколение ученых предпочитает согласиться с доминирующей, отвечающей
текущим критериям достоверности позицией и, основываясь на ней, продвигаться
дальше, а не цепляться за старые споры, "втискиваясь" в новые (а чаще
всего — в обновленные старые) 3-6 возможных позиций, как это происходит до сих
пор в философии, социальных и гуманитарных науках. Таким образом, в математике
и естествознании достигается научный консенсус об открытиях (доказана ли
теорема, происходит ли определенный естественный феномен при заданных
экспериментальных условиях) и появляется быстро сдвигающийся передовой фронт
исследований.
Фатален ли «закон малых чисел» в
социальных науках?
Теперь
поставим вопрос принципиальной значимости. Возможны ли в социальных науках
"быстрые открытия", достижение научного консенсуса относительно
эмпирических результатов и их теоретических интерпретаций, смещающийся фронт
научных исследований, накопление надежных, воспроизводимых, положительных
знаний?
Заметим,
что при действительных крупных успехах многих социальных наук в XX в.,
особенно, экономики, истории, социологии, антропологии, политологии,
психологии, статус положительного знания может быть присвоен лишь некоторым
эмпирическим открытиям (результатам экспериментов, обобщений данных, надежно
подтвержденным фактам). Придание статуса положительного знания практически
каждому теоретическому суждению в социальных науках (кроме самых общих и
банальных), как правило, остро оспаривается самими же теоретиками, особенно
принадлежащими другим школам мысли.
Сказанное
означает, что социальные науки в своем теоретическом аспекте так и не вырвались
из рамок действия "закона малых чисел".
Заметим,
что направленность на получение положительных теоретических знаний в социальных
науках вовсе не означает стремления "подогнать" их под образцы точных
наук, скорее, такая направленность соответствует общим принципам рационального
познания и самому понятию науки как деятельности по получению надежных знаний,
а не разнообразия произвольных мнений.
Непризнанное накопление знаний в социологии
Р.
Коллинз в более поздней, чисто методологической работе [Collins, 1999b] утверждает наличие в социологии
отдельных фрагментов накопления знаний, которое, тем не менее, не является
общепризнанным. Он выделяет (А) "специализированное накопление"
внутри отдельных исследовательских сообществ, не признаваемое вовне, (В)
"непризнанное или утерянное накопление", происходящее при
игнорировании научным сообществом прошлых результатов вследствие смещения
интересов и выхода из моды прошлых понятий, задач и достижений, и, наконец, (С)
"непризнанное пересекающее границы специальностей интегрированное
накопление (unrecognized cross-specialty integrated cumulation), под которым
понимаются результаты, полученные в различных сообществах, оформленные в
различных понятиях, имеющие при этом сущностное сходство, которое, однако, не
воспринимается как таковое.
В
качестве примеров специализированного накопления (А) Коллинз приводит
результаты, полученные в таких социологических движениях (традициях,
сообществах, соответствующих парадигмах) как миросистемный анализ (А.Г.Франк,
И.Валлерстайн, К. Чейз-Данн, Дж.Арриги, Дж.Абу-Луход и др.), анализ социальных
революций как государственного распада (Б. Мур, Т. Скочпол, Дж.Гольдстоун),
военно-центрированная теория государства (В. Макнил, М. Манн,
Ч. Тилли, Б. Доунинг), теории массовой мобилизации
(Р. Дарендорф, Ч. Тилли), т.н. "элементарная теория",
экспериментально демонстрирующая преимущества и недостатки позиций в различных сетях
обмена (Д. Уиллер, Б. Андерсон, Б. Марковски), теория состояний
ожидания, фиксирующая зависимость поведения и оценки индивидов от групповых
определений индивидуального статуса (Дж. Жматка, Дж. Скворец,
Дж. Бергер, Д. Вагнер и др.). В каждом случае происходит явное
накопление результатов, но они известны и признаны только в рамках
соответствующего научного сообщества. Остальные школы склонны отвергать
значимость такого накопления результатов или же попросту игнорировать их.
Примерами
непризнанного или утерянного накопления знаний (В) в социологии являются
исследования типов организационного контроля, проводимые в 1920-60 гг., близкие
к ним исследования неформальных групп в организациях (Г. Саймон,
Дж. Марч, А. Стинчкомб, А. Этциони). В программе "нового
институционализма" (У. Пауэлл и П. Димаджио) по существу
произошел возврат к схемам организационного контроля, особенно в версии
"нормативного контроля" (Этциони) и школы человеческих отношений, но
без признания того, что воспроизведены давние результаты. Подобным же образом в
школе "рационального выбора" при изучении средств и искусственно
создаваемых нанимателями условий, управляющих поведением наемных работников
(Дж.Коулман), произошел фактический (но не признанный) возврат к схемам организационного
контроля в классической теории управления. Почти забытыми остались и богатые
результаты исследования малых групп, полученные в 1930‑50‑х гг.
(Аш, Шериф, Дж.Хоманс). Коллинз отмечает следующий парадокс: главной причиной
такого забвения часто служит именно признанный успех исследований. То, что
считается изученным, перестает волновать, исследователи обращаются к новым
темам, контекстам, понятиям, а прежние достижения вскоре начинают
восприниматься как "старая шляпа" — знак отсталости и ретроградства.
Самыми
любопытными являются непризнанные результаты, пересекающие границы
специальностей (С). Под эту рубрику, по Коллинзу, подходит, прежде всего,
открытие феномена социальных сетей, механизмов их действия и закономерностей
развития. Сетевые явления были по отдельности обнаружены в социологии религии
(Р.Старк, В.Бэйнбридж), в изучении социальных движений (Д.Сноу, Л.Цуркер,
Ш.Экланд-Олсон, Д.Макадам), в исследованиях массовой мобилизации (Ч.Тилли), в
анализе форм конфликтной динамики в зависимости от сетевых позиций, занимаемых
сторонами (Д.Блэк). Удивительно то, что даже вполне самосознательное
профессиональное сообщество "Международная сеть анализа социальных
сетей" (International Network for Social Network Analysis, INSNA) не
проводит такого рода обобщений, но вместо этого стремится к развитию все более
рафинированных техник сетевого анализа, пренебрегая результатами, полученными в
других научных сообществах без применения таких изощренных методов.
Коллинз
выделяет следующие главные препятствия для признания накопления результатов в
социологии (причем, многое явно применимо и к остальным социальным наукам):
1)сами
специализированные исследовательские сообщества становятся барьерами, поскольку
вследствие своей профессиональной мотивации члены таких сообществ склонны не
признавать накопления результатов в конкурирующих сообществах, даже тогда,
когда чужие результаты по существу совпадают с собственными;
2)социальные
исследователи больше реагируют на теоретические "бирки", служащие
своего рода символическими знаменами отдельных научных сообществ, склонны
отвергать все результаты, ассоциирующиеся с отвергаемыми теориями (особенно,
метатеориями), вместо того, чтобы сосредоточиться на анализе лучшим образом
подкрепленных обобщений, относительно автономных от теоретических
интерпретаций;
3)имеется
излишняя фиксация на методах и местных стандартах методологии; в реальности же
идеально точных методов не бывает; именно сходство результатов, полученных
разными методами, является самым ценным, однако оно остается непризнанным из-за
"фетишизма методов";
4)в
каждой исследовательской области в социальных науках предпочтение отдается
переднему фронту, прокладыванию новых троп, заявлению новых понятий и
концепций, притом, что прошлые результаты, даже признанные достоверными, со временем
начинают игнорироваться, а затем и забываться.
Ситуация
представляется сложной, но отнюдь не безнадежной. Попробуем разобраться во
внутренних критериях положительного знания, глубинных причинах выбора
исследовательских стратегий и на этой основе очертим возможности, необходимые
условия и ресурсы для того, чтобы социальное познание смогло, наконец,
вырваться из-под действия "закона малых чисел" и, если не
превратиться в "науку быстрых открытий", то, по крайней мере, встать
на путь надежного накопления положительных (как эмпирических, так и
теоретических) знаний.
Критерии положительного знания
Под
положительным знанием будем понимать суждение (совокупность суждений), которое:
а) надежно подкреплено эмпирически (принцип корреспондентности); б) согласуется
с ранее принятыми теориями (принцип когерентности); в) используется в
последующих исследованиях в качестве основания (принцип превращения в
основание); г) принимается большинством специалистов, либо же доля принимающих
это положение быстро растет при смене поколений (принцип монотонного роста
согласия, или просто принцип согласия); д) фиксируется в профессиональных
учебных пособиях в качестве не частного мнения, но достигнутого практически
общепринятого знания (принцип образовательной трансляции).
Рассмотрим
выделенные критерии а-д с целью выявления главных слабых мест социального
познания. Критерии а-б носят традиционный логико-методологический характер.
Критерии г-д относятся, скорее, к социологии науки. Наиболее любопытен критерий
(в) "использование суждения в последующих исследованиях в качестве
основания", поскольку здесь пересекаются "территории"
методологии и социологии науки. Почему же в одних ситуациях ученые стремятся
опровергнуть (или хуже того — игнорировать) некоторое теоретическое суждение,
заявляя собственную альтернативную позицию, а в других ситуациях они более
склонны взять такое суждение в качестве основания и продвигать дальше
исследовательский фронт? Почему в одном случае чье-то теоретическое суждение
воспринимается как препятствие, а в другом — как трамплин к новым собственным
свершениям?
Представляется,
что в корне данного различия лежат три тесно взаимосвязанных фактора: 1)
воспроизводимость эмпирических фактов, подкрепляющих теоретическое суждение, 2)
готовность исследователей проверять эту воспроизводимость, 3) эффективность
применения подкрепленных теоретических положений в планировании и проведении
новых исследований.
Сравним
психологию личности и экспериментальную когнитивную психологию. По всем трем
вышеуказанным факторам когнитивная психология существенно успешнее, что и
объясняет достаточно массивный корпус накопленного не только эмпирического, но
и теоретического знания в психологии восприятия, внимания и памяти в сравнении
с продолжающимся теоретическим хаосом в психологии личности.
Данное
сравнение подсказывает еще более глубокие причины различий: чем в большей мере
обобщенный эмпирический и теоретический результат может быть отвлечен от
пространственно-временной и прочей специфики подкрепляющих его эмпирических
фактов, тем больше сила вышеуказанных факторов 1-3, соответственно, тем больше
вероятности выскользнуть из тенет "закона малых чисел" и прорваться к
получению и накоплению положительных знаний.
Проблемы
с воспроизводимостью результатов в социальных, тем более, в исторических
науках, тесно связаны с практической невозможностью задать искусственные
экспериментальные условия и с соответствующей жесткой привязанностью
исследования к своему материалу. Социальные исследователи почти никогда не
стремятся воспроизвести чужие результаты. Это связано с крайне большими
методическими, организационными (а зачастую и финансовыми) трудностями, при
том, что честь первооткрывателя уже принадлежит другому. Гораздо легче,
почетнее и перспективнее спланировать и провести собственное инновационное
исследование. Ясно, что при таком положении дел непризнание и забвение
результатов остаются неизбежными. Что же может изменить ситуацию?
Кумуляционистская стратегия
Рассмотрим,
в каком направлении должна строиться деятельность воображаемого сообщества
"кумуляционистов" — тех социальных исследователей, которые сохраняют
надежду на получение и накопление положительных знаний и стремятся
соответствующим образом изменить социально-познавательную ситуацию.
Во-первых,
исследовательские методы, процедуры получения и интерпретации результатов
должны быть максимально отделены от материала. Это достигается проверкой
методов на разнородном материале, обобщением, концептуализацией, преодолевающей
разнородность реального материала, а также операционализацией,
конструктивизацией самих методов и процедур. В идеале эмпирический материал
должен расписываться как конфигурация значений некоторого набора универсальных
характеристик, причем каждой такой характеристике должно быть сопоставлено
несколько надежных тестовых процедур — аналогов измерительных приборов в
естествознании. Действительно, почему относительно легко воспроизводятся
эксперименты в физике, химии, физиологии, генетике? Потому что физик, например,
знает, что при столкновении с материалом механики он будет иметь дело с
массами, силами, расстояниями, скоростями, ускорениями и т.п., в случае
электродинамики — с проводниками, силой тока, напряжением, в случае оптики — с
лучами, свойствами отражения и преломления и т.п., причем в каждом случае
имеется арсенал надежных приборов для измерения соответствующих величин. Уже
нельзя сказать, что в социальных науках ничего подобного нет и быть не может.
Неплохо известны характеристики ситуаций взаимодействия, конфликтов, малых
групп, социальных движений, социальных страт, социальных институтов,
организаций, разного типа поселений, рынков, государств и т.д. Если вместо
измерительных приборов здесь будут использоваться надежные тестовые процедуры,
то вполне можно надеяться на резкое расширение круга воспроизводимых
результатов. Такова методико-техническая сторона облегчения воспроизводимости.
Во-вторых,
параллельно с облегчением воспроизводства чужих результатов должны повышаться
стандарты эмпирических исследований: прежде чем провести собственное
исследование необходимо проверить результаты предшественника. Вначале это
должно стать признаком блестящих, безупречно выполненных работ, а потом
превратиться в общую норму. Здесь речь идет о социально-нормативной стороне саморегуляции
деятельности научного сообщества.
В-третьих,
следует начать работу над самым важным: формированием накапливающегося арсенала
проверенных теоретических положений (законов), которые выгоднее использовать,
чем отвергать или игнорировать. Заметим, что здесь совмещаются внутренняя
содержательная сторона научных исследований и внешняя —
социально-мотивационная.
Итак,
почему физик не тратит сил на то, чтобы оспаривать закон сохранения энергии или
закона Ома, а просто использует их в решении своих задач? Почему социолог,
напротив, скорее склонен критиковать известные положения, пренебрегать прошлыми
результатами (например, в изучении малых групп, социальных сетей, солидарности,
организационного контроля, см. выше), а не использовать их в своей работе?
Ответ
таков: в естествознании эмпирически подкрепленные теоретические положения
(законы) легко встраиваются в программу исследования, их использование
позволяет с высокой степенью надежности судить о неизвестных значениях одних
переменных по известным значениям других переменных. Это делается
преимущественно с помощью математической формализации законов и манипулирования
формулами.
Какой
же можно использовать аналог для тех положений социальной теории, которые не
формализуются в виде алгебраических или иных формул? К этому вопросу мы еще
вернемся, а сейчас рассмотрим проблему возможности и методологии использования
законов в социальном познании, проблему наличия хотя бы претендентов на роль
такого рода законов.
Номологический подход к изучению истории и
культуры
В
качестве методологической основы возьмем два наиболее конструктивных
результата, которые нам оставила в наследство линия логического позитивизма:
номологическую схему объяснения исторических явлений Карла Гемпеля [Гемпель
1943/2000] и концепцию научных исследовательских программ Имре Лакатоса
[Лакатос 1995]. Пользуясь тем, что соответствующие тексты стали доступными
отечественному читателю, укажем только на те моменты, которые будут важны для
последующего изложения.
По
Гемпелю, явления истории так же доступны научному объяснению и предсказанию,
как и явления других областей эмпирической науки (астрономии, механики, химии,
биологии и т.д.). Корректное научное объяснение некого явления-следствия по
Гемпелю должно быть представлено как дедуцирование суждения о классе таких
явлений-следствий из формулировок релевантных универсальных законов (или
универсальных гипотез) и суждений о наличных начальных условиях [Гемпель
1942/2000, с.16].
Антрополог
Роберт Карнейро убедительно показал, что в реальной науке объяснять и
предсказывать следует не индивидуальные ("уникальные и неповторимые")
события, а лишь классы явлений [Карнейро 1997]. Нет ни смысла, ни возможности
научно объяснить, в какой день и час, кто именно, как и сколько нанес ножевые
раны Цезарю, что именно и как изображено на фресках Микеланджело. Речь должна
идти в первом случае об условиях государственных кризисов и попыток
переворотов, в том числе в форме убийства верховного правителя, а во втором
случае — об условиях развития художественного творчества, выбора направления,
стиля и тематики в связи с социальным заказом, идейными и художественными
течениями в формативный для автора и текущий периоды и т.д.
Номологическое
исследование (анализ) означает изучение эмпирических явлений с целью их объяснения
и/или предсказания на основе законов (номос) — тех самых универсальных или
охватывающих законов (covering laws), по поводу которых столько было поломано
копий в период расцвета аналитической философии истории в англоязычном мире
1950-х — 1970-х гг.[Философия и методология истории 1977].
Модель
Лакатоса органично сочетается с номологической схемой Гемпеля. Каждое звено в
цепочке сменяющих друг друга теорий (стержне исследовательской программы)
содержит адекватное в определенных рамках номологическое объяснение, причем
формулировки гипотез или законов по Гемпелю тождественны теоретическим
суждениям (в том числе аксиомам "ядра" программы или следствиям из
них) по Лакатосу. Логика исследовательской программы позволяет эффективно
работать с аномалиями — противоречиями между эмпирическими гипотезами и
релевантными фактами, так что любые затруднения, с которыми сталкивается
программа, не разрушают ее, но, напротив, служат стимулами для ее дальнейшего
развития.
Метод построения и проверки теорий в исторической макросоциологии
Для
объяснения социальных и исторических явлений предложен специальный метод,
разработанный на основе синтеза методологий Гемпеля и Лакатоса, а также на
основе обобщения логической структуры наиболее плодотворных исследований в
области исторической макросоциологии (охватывающей теоретический план
социальной антропологии, исторической социологии, геополитики) последних
десятилетий — прежде всего, работ Р.Карнейро, Р.Коллинза, А.Стинчкомба и
Т.Скочпол (см. часть 6 настоящего издания).
Схемы
Гемпеля и Лакатоса, пожалуй, с наибольшей эффективностью используются в
достаточно широком спектре социальных наук, по сравнению с реальным применением
других разработок логики и методологии науки. Однако каждый раз речь идет о
частных линиях исследований, тем более, о частных науках и дисциплинах. В
предлагаемой стратегии, названной номологическим синтезом, конструктивные
подходы Гемпеля и Лакатоса расширяются на всю область социально-исторического
познания. Что это означает?
В
пестрой мешанине (чтобы не сказать — зыбкой трясине) парадигм, концепций,
моделей, подходов, комментариев и комментариев на комментарии теперь
высвечивается ясная и твердая цель — получение достоверных теоретических
положений (научных законов), имеющих двоякое обоснование. Во-первых, через цепь
опосредований каждое такое положение должно быть эмпирически подкреплено
(принцип корреспондентности), во-вторых, каждое такое положение не должно
противоречить ранее установленным теоретическим положениям — законам,
относящимся к тому же фрагменту реальности, а желательно быть согласованным с
ними (принцип когерентности). В данной перспективе появляется четкий критерий
для оценки всей накопленной совокупности философских и научных представлений о
социальной и исторической действительности: что способствует и каким именно
образом получению сети достоверных теоретических законов, причинно объясняющих
явления этой действительности?
Заметим,
что речь не шла ни о дисциплинарном, ни о концептуальном, ни даже о предметном
единстве. Хорошо известно, что каждый фрагмент действительности (в особенности,
социально-исторической и культурной) имеет разные грани — предметы, изучаемые
разными дисциплинами с помощью различных концептуальных и категориальных
орудий. Популярное предубеждение в духе Томаса Куна о принципиальной
несводимости друг к другу парадигм и теорий, о непереводимости соответствующих
кодов и т.п. имеет тот дурной эффект, что плодотворнейшая работа по сближению
между собой достоверных результатов, полученных в разных традициях и дисциплинах,
уже долгое время почти не ведется. Исследователи отгородились друг от друга
перегородками кафедр, лабораторий, профессиональных ассоциаций и журналов.
Дифференциация интеллектуального труда достигла таких крайних степеней, что с
неизбежностью должен начаться широкий процесс синтеза.
Тут
и возникает закономерный вопрос: а есть ли, собственно, что синтезировать? В
третьей части будут даны несколько десятков примеров малоизвестных законов в
области социальных отношений и исторической динамики.
На пути к "машинерии быстрых открытий" в социальных
науках
Рассмотрим
теперь методическую сторону работы с гипотезами и законами в теоретическом
социально-историческом познании. Выше было указано на особую роль
математической формализации и манипулирования формулами для становления и
развития "науки быстрых открытий" в естествознании. Имея в виду
приведенные выше положения, претендующие на роль законов социальной и
исторической действительности, вернемся к соответствующему вопросу: какой можно
использовать аналог для тех положений социальной теории, которые не
формализуются в виде алгебраических или иных формул?
Общая
черта большинства приведенных выше теоретических положений — связь между
переменными. Однако переменные здесь почти никогда не бывают абсолютными
шкалами, а связи — линейными или иными простыми алгебраическими зависимостями.
Строгая математическая экспликация и формализация, если и возможны, то в весьма
узких рамках. Вероятно, наиболее удобным, наглядным, простым средством
формализации социально-исторических закономерностей являются тренд-структуры —
графы, вершины которых означают переменные (факторы, характеристики), а стрелки
означают положительные или отрицательные (или переключающиеся) связи между ними
[Stinchcombe
1987, ch.5-6].
Рассмотрим принципиальный способ использования тренд-структур в предполагаемой
"машинерии быстрых открытий" в области социального и исторического
познания (о тренд-структурах и других графических моделях см. в части 3
настоящего издания).
Допустим,
поставлена некая теоретическая проблема, в общем случае относящаяся к
объяснению некоторого класса явлений. Согласно 2-му этапу метода теоретической
истории (см. часть 6 настоящего издания) фиксируется переменная-экспланандум
(возможно, несколько экспланандумов для сложных явлений). Если на
тренд-структуре экспланандум представить в виде вершины, то задача объяснения
состоит в выявлении окружающих вершин, прямо или опосредованно воздействующих
на вершину-экспланандум. Как и почему в этой ситуации должно быть выгодно
использование ранее полученного теоретического знания?
Первыми
претендентами на переменные-экспланансы (объясняющие факторы) должны стать те,
что всегда или при определенных условиях действуют на экспланандум, согласно
ранее выявленным законам. Если таковых найти не удается, то все равно внимание
должно быть сосредоточено на переменных, которые, с одной стороны, явно
взаимодействуют с экспланандумом, а с другой стороны — испытывают закономерное
воздействие переменных следующего причинного слоя. Такая исследовательская
стратегия программирует высокий интерес к наличию и надежности ранее выявленных
закономерностей, способствует стремлению к воспроизводству и проверке
результатов, полученных предшественниками.
Гарантирует
ли такой прием возникновение "машинерии быстрых открытий"? Нет,
удобные средства использования прошлых результатов являются необходимым, но
отнюдь не достаточным условием. Требуются еще, как минимум, два условия: 1)
совокупность известных большинству социальных теоретиков переменных, снабженных
операциональными и надежными тестовыми методиками идентификации значений, 2)
резкое изменение мотивации исследователей в направлении построения
объяснительных и предсказательных теорий.
Современная
социология следующим образом трактует причины резкого изменения мотивации:
необходимо эмоциональное потрясение, связанное с достижением особенно яркого
успеха, присвоением исключительно высокого статуса авторам и самому подходу
достижения такого рода результатов в сочетании с открытием ясных перспектив и
доступных методов и средств для повторения такого успеха [Коллинз 2002, главы
1-3]. Наиболее яркий и убедительный успех в познании достигается при удавшемся
предсказании (здесь можно вспомнить эффект предсказания появления кометы
Галлеем). Соответственно, прорыва в области социальных и исторических наук
можно ожидать только после ряда удавшихся предсказаний, полученных на основе
явно выраженных законов и надежных методов идентификации начальных условий.
Такой прорыв непременно повлечет за собой радикальную трансформацию всего
массива теоретических и эмпирических результатов в данной сфере, неуклонному
превращению его в систему надстраивающихся друг над другом положительных
знаний, служащих основой для получения новых знаний.
"Наука
быстрых открытий" в социальном познании принципиально возможна и уже имеет
для этого многие предпосылки. Рано или поздно в этой сфере появятся свои
Галилей, Декарт и Ньютон.
КАК ПРЕОДОЛЕТЬ
«АНТИТЕОРЕТИЧЕСКИЙ КОНСЕНСУС»
При всех этих многочисленных поворотах эволюции эпистемологии, как ни странно, сохраняется некая общая платформа, причем негативного характера. С упорством, достойным лучшего применения, философы, представители социальных и гуманитарных наук выражают свое презрение к «позитивизму», «мифам объективного знания», «линейности мышления», «абстрактным конструкциям», «кабинетной науке» и т.д. Вполне можно допустить частичное оправдание каждой инвективы, но я хочу обратить внимание на другое: вместе с грязной водой выбрасывают и ребенка — эмпирически подкрепленное теоретическое знание.
Соответствующую установку следует назвать широким антитеоретическим консенсусом. Именно ему была обязана бурным восторгом и до сих пор сохраняющая популярность книга Т.Куна «Структура научных революций». С тех пор утекло много воды, но антитеоретический консенсус среди социальных исследователей по-прежнему жив и процветает, переживая новые и новые накаты западных интеллектуальных мод.
Нельзя сказать, что данная методологическая установка — исключительно отечественное достояние. Те же постмодернизм и социальный конструктивизм постоянно направляют свои критические стрелы против теоретического подхода и объективности знания. Однако в более развитой и уравновешенной западной интеллектуальной среде такие позиции никогда не становились монополистами, им всегда противостояли приверженцы эмпиризма, логицизма, номологизма, научного реализма, натурализма, разного рода объяснительных и теоретических подходов. В России широким консенсусом стала именно антитеоретическая установка.
Заметим, что эмпиризм и «позитивизм» достаточно развиты в отечественной социологии, экономике, регионоведении, демографии, пусть даже сами исследователи, ведущие эмпирические исследования и получающие положительное (позитивное) опытное знание, не признаются в своих методологических склонностях. Чего нет в наших социальных науках (за весьма редкими исключениями), так это настойчивой воли к формулированию и проверке теоретических гипотез на основе эмпирических сравнений, обобщений и опоры на уже имеющееся теоретическое знание.
Антитеоретический консенсус —
лучшее самооправдание отсутствия интеллектуального творчества и лености мысли.
Заменители:
«радость узнавания» и «разоблачение неадекватности»
Что же остается вместо этого? Наиболее распространенными представляются два взаимосвязанных явления (или как принято сейчас выражаться: «фигур речи»), которые можно назвать «радость узнавания» и «разоблачение неадекватности».
«Радость узнавания» — это основа стратегии «съема», когда в местном материале удается обнаружить реалии, подходящие новым, модным и активно обсуждаемым понятиям в западной науке.
«Разоблачение неадекватности» — это привычные сетования на то, что западные понятия, в том числе классические и широко используемые, не имеют прямых (или вообще каких-либо) денотатов в российской действительности.
Общее в этих двух феноменах — сосредоточенность исследователей на операции интерпретирования теоретических понятий, операции важной, но частной и технической. Заметим, что оба этих феномена характерны, в том числе, и для добротных творческих работ авторитетных исследователей. Возьмем в качестве примера методологическое введение Л.Гудкова к его сборнику статей «Негативная идентичность».
«Арсенал западных социальных наук обнаружил свою ограниченную пригодность и дескриптивную неадекватность. [ … ] Язык западной социологии был разработан для изучения принципиально иных институциональных систем, действовавших по иным правилам, нежели мобилизационное и милитаризованное советское общество-государство и многое сохранившая от него постсоветская Россия. В особенности это заключение справедливо для всего, что относится к "нормальному", рутинному режиму функционирования общества: в наших условиях такие категории, как, например, "социальная стратификация", "средний класс", "представительская политическая система", "президентская республика", "этика предпринимательства", "разделение властей", "элита", "гражданское общество" и прочее, имеют фантомный и идеологический характер.» [Гудков 2004, с.6].
Как видим, «разоблачение неадекватности» здесь выражено весьма сильно и убедительно. Имеется ли в книге второй феномен — «радость узнавания»? Он также присутствует, причем концепты для узнавания прямо указаны в следующей же фразе:
«Напротив, понятия "аномия", "посттравматический синдром", неформальное или гетерогенное право, монополия на насилие, "комплекс узилища", "ритуалы деперсонализации" и прочие в том же роде оказываются вполне эффективными и полезными в работе» (там же).
Книга Л.Гудкова выгодно отличается обилием позитивного эмпирического материала, интересными и содержательным обсуждениями. Как же обстоит дело с теоретическим осмыслением? Увы, за пределы исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось. Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки.
Метафора не заменяет
теорию
Практически в каждой статье сборника Л.Гудкова вместо теоретической модели довлеет органицистская метафора с сильными оценочными коннотациями: состояние современной России является не переходом (к чему-то иному и лучшему), а результатом «разложения» прежней тоталитарной системы, которая сама по себе была очень плоха.
Жесткие исторические интерпретации событий и процессов последних 15-20 лет, по сути дела, являются развертыванием вышеуказанной фигуры «разоблачение неадекватности». Практически все социальные и политические инновации (выборы, демократия, многопартийность) получают приставки «всевдо» и «квази», а обычно одобряемые явления (идентичность, солидарность, мобилизация) — атрибут «негативный». Соответственно, постсоветский человек с его «негативной идентичностью» — это тип «лукавого раба», очередная модификация «советского человека» как устойчивой антропологической структуры, главного и весьма уродливого продукта той самой тоталитарной системы (там же, с.494).
Связано ли пренебрежение теоретическим подходом (систематической работой по формулированию и эмпирической проверке общих гипотез) с отмеченной выше «забывчивостью» отечественного обществознания — его подверженностью новым и новым волнам западной интеллектуальной моды, смывающим прежние темы, понятия и подходы?
Оказывается, связано, причем прямо и непосредственно. Теоретические положения были и остаются стержнем накопления обобщенных знаний, таких, которые могут быть использованы для получения новых знаний в другом месте и времени. Теории и методы (а последние всегда основаны на явных или неявных теоретических предпосылках) — ядро культурного капитала науки. Стагнация наступает не только при забвении накопленного культурного капитала, но и при отсутствии самих структур и механизмов накопления.
Вернемся к книге Л.Гудкова, являющейся к настоящему времени наиболее эмпирически обоснованным, комплексным и продуманным взглядом на происходящие в современной России процессы.
Почему стержневая в книге органицистская метафора разложения системы и продуктов тоталитаризма при всей своей публицистичной яркости и провокативности не способна выполнять функцию накопления обобщенного знания? В ней есть лишнее, но нет необходимого. Лишней является нескрываемая негативная оценка (разложение – гниение – деградация), переводящая разговор, даже помимо воли автора, из научного плана в публицистический и идеологический. Необходимым же является явное выделение параметров (качеств, переменных) по которым происходит или не происходит трансформация социальных структур и институтов, общественного сознания, требуется также формулирование и проверка общих гипотез об условиях изменения значения этих переменных в том или ином направлении.
Основной структурный параметр, волнующий Л.Гудкова, вполне можно реконструировать. Это уровень самостоятельной и продуктивной гражданской самоорганизации и активности, способный привести к существенным позитивным изменениям в институциональной структуре общества. Автор постоянно фиксирует отсутствие такой самоорганизации и активности (низкие значения переменной), довольствуясь объяснением этого устойчивого феномена неизменными свойствами (пост)тоталитарных институтов. Последние благополучно пережили перестройку и последующее десятилетие, причем наиболее устойчивой оказалась структура самого (пост)советского человека — «лукавого раба».
За этими суждениями стоят неявные предпосылки, которые, будучи сформулированными, могли бы играть роль универсальных гипотез в смысле К.Гемпеля [Гемпель 1042/2000, с.13-26].
· При разрушении общественных систем тоталитарного типа сформированные структуры (в том числе типовые структуры личности) сохраняются.
· Эти сохранившиеся структуры полностью блокируют продуктивную гражданскую самоорганизацию и активность.
Здесь не будет проводиться содержательное обсуждение верности или неверности этих или подобных теоретических утверждений. Важно показать, как работа с ними позволяет развивать теоретический подход. Как только универсальные суждения сформулированы, появляется возможность сопоставлять их с известным историческим разнообразием. Очевидно, что наибольший интерес представляют случаи более или менее успешного преодоления или самоизменения тоталитарных или близких к тоталитарным режимов (Германия, Италия, Испания, Чили, Китай, страны Центральной Европы). Кроме того, в самой России имеется большое разнообразие и по уровню сохранности тоталитарных структур, и по уровню гражданской активности. Есть неплохие возможности исследовать дифференцирующие условия, определяющие стагнацию или динамику. Обобщенные теоретические результаты таких исследований составили бы «золотой запас» — тот самый культурный капитал интеллектуалов, который уже не смыть новомодными веяниями.
Кроме того, приходится напоминать и о непреходящей значимости старой истины: нет ничего практичнее хорошей теории. Л.Гудков направляет резкие, судя по всему, вполне справедливые инвективы в сторону «интеллектуальной элиты», неспособной представлять обществу осмысленный образ происходящего, ставить позитивные цели и т.д.
Представим в порядке мысленного эксперимента, что эта «элита» прониклась воззрениями Л.Гудкова относительно неизбывности тоталитарных институтов, безнадежности антропологической структуры «советского человека» — «лукавого раба» и т.п. В таком случае видятся три основных пути: либо цинично встраиваться в систему, не противостоя ее порокам, но используя их в узкоэгоистических целях, либо презрительно отойти в сторону (известная стратегия внутренней эмиграции), либо вовсе уезжать из этой «безнадежной страны».
Ни один из этих путей никак не отвечает заявленной ценности гражданской продуктивной самоорганизации и активности. Если же интеллектуалы будут осведомлены о дифференцирующих условиях динамики институтов и «антропологических структур», в идеале — о необходимых и достаточных причинах действительного (не декоративного, а сущностного) преодоления тоталитарного наследия, то появятся и фокус общего внимания, и поле для дискуссий, и новые цели и символы, и точки приложения сил.
Успешная теоретизация как
счастливое сочетание обстоятельств и практик
Широкое распространение и воспроизводимость феномена антитеоретического консенсуса в социальных науках в мире и, особенно, в России имеет не столько рациональные и методологические, сколько более глубокие, обычно не проговариваемые, социальные и психологические причины.
Рассмотрим вначале общие характеристики и условия социальных исследований, а затем специфически российские.
Обычно приверженцы номологического подхода (К.Поппер и К.Гемпель — самые яркие авторы) представляли его как общенаучную обязательную норму, что вызывало у гуманитариев понятный протест. Я же постараюсь показать, что успешно используемый в естествознании подход является, скорее, счастливым сочетанием необходимых и достаточных компонентов, которое превратилось в обычную практику, получившую нормативный статус.
Получение нового теоретического результата — это изысканное блюдо, для изготовления которого нужны особые, специально предназначенные ингредиенты. Если же таковые по каким-то причинам не известны или не доступны, то блюда получаются гораздо менее вкусными, что также становится обычным и получает свое оправдание (рационализацию) в виде антитеоретического консенсуса.
Компоненты успешности теоретического подхода хорошо известны:
· Познавательная цель, направленная на исследование общих закономерностей, причин и механизмов динамики изменения явлений.
· Систематическое эмпирическое исследование разнообразия случаев динамики с целью выявления инвариантов.
· Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические результаты прошлых исследований (часто чужих и отдаленных).
· Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации.
·
Сопоставление случаев с различными
значениями заданных параметров и последующие выводы относительно гипотезы.
·
Проверка
эмпирической подкрепленности гипотезы другими исследователями на другом
материале, при положительном результате — пополнение (аккумуляция)
общепризнанных теоретических положений.
Теперь покажем, что буквально каждый
компонент оказывается проблематичным в сфере социальных исследований.
Почему требуемые ингредиенты отсутствуют
Познавательная цель, направленная на исследование общих закономерностей, причин и механизмов динамики изменения явлений. Такие цели в социальных науках не ставятся, в первую очередь, в силу самого сложившегося антитеоретического консенсуса (таким образом, здесь есть усиливающая обратная связь), но имеются и иные причины. Для выявления общих закономерностей необходимо обобщение разных явлений, но в социально-исторической действительности эти явления происходят в разных местах и в разное время, поэтому познавательный доступ к ним весьма затруднен.
Данное препятствие не является непреодолимым. Западные ученые используют большой массив результатов по теме, ранее полученных другими исследователями, причем в некоторых областях (антропология, социальное развитие, экономика, политика) эти результаты даже объединены в обширные базы данных. При достаточном финансировании есть возможность организовывать исследования по единой программе в разных регионах и даже странах. Ясно, что возможности отечественных исследователей в данном аспекте, как правило, гораздо хуже. Поэтому работает принцип «виноград зелен».
Систематическое эмпирическое исследование разнообразия случаев динамики с целью выявления инвариантов. Здесь причины те же, но кроме внешней есть и внутренняя познавательная сложность: социальные реалии, конкретные обстоятельства и контекст, исторические корни изучаемых феноменов всегда разнообразны. Выработка и обоснование критериев допустимого отвлечения от различий, встраивание самих различий в методологию исследования — крайне сложная и кропотливая работа, не обещающая быстрого и яркого эффекта.
Поэтому зачастую выигрывает идеология идиографии и предметного эксклюзивизма, которая в пределе выражается примерно так: «мой материал исключителен; если когда-то и где-то происходило что-то подобное, то это поверхностные аналогии, не стоящие серьезного внимания; вместо поиска химеры «общих закономерностей» каждый должен детально и глубоко изучить только свой участок, сам не лезть на чужие и гнать со своего чужаков-теоретиков».
Опора в осмыслении выявленных инвариантов на теоретические результаты прошлых исследований (часто чужих и отдаленных). Прежде всего, проведем различение между «опорой на прежние теоретические результаты» и описанной выше «радостью узнавания». В последней исследователь подводит обнаруженное явление под известную (обычно модную западную) категорию. Опора на теоретический результат, разумеется, также предполагает множественные сопоставления явлений с понятиями, но этим не ограничивается. Прежний теоретический результат либо проверяется на новом материале, либо встраивается в объяснительную схему, что позволяет формулировать новые «надстроенные» общие гипотезы. Последние операции применяются крайне редко в большинстве социальных наук (может быть, за исключением таких математизированных областей, как экономика и демография). Общая трудность — слабая разработанность удобных компактных языковых средств представления нечисленных теоретических результатов и/или неумение пользоваться такими средствами[17]. В российских социальных науках положение усугубляется весьма малым (или вовсе отсутствующим) накоплением общезначимых теоретических результатов: не на что опираться и нечего проверять.
Кардинальной значимостью обладает использование ранее полученных теоретических
суждений в последующих исследованиях в качестве основания, здесь
пересекаются "территории" методологии и социологии науки. Почему же в
одних областях (социогуманитарном познании) ученые склонны игнорировать прежние
теоретические суждения, заявляя собственную альтернативную позицию, а в других
областях (естествознании и математике)
они зачастую берут такое суждение в качестве основания и продвигают
дальше исследовательский фронт? Почему в одном случае чье-то теоретическое
суждение воспринимается как препятствие, а в другом — как трамплин к новым
собственным свершениям?
Представляется, что в
корне данного различия лежат три тесно взаимосвязанных фактора:
1) воспроизводимость эмпирических фактов, подкрепляющих теоретическое
суждение, 2) готовность исследователей проверять эту воспроизводимость,
3) эффективность применения подкрепленных теоретических положений в
планировании и проведении новых исследований.
По всем этим критериям социальные науки проигрывают, причем в пункте 2 российская ситуация наименее благоприятна. Есть пути решения данной проблемы,[18] но здесь нет возможности углубляться в эту сложную область на пересечении методологии и социологии науки.
Формулирование общих гипотез, поддающихся операционализации. Разумеется, здесь также мешает идеология идиографии и предметного эксклюзивизма. Однако многие российские обществоведы любят делать обобщения. Нередко, отталкиваясь от анализа конкретного случая, они делают весьма широкие выводы общефилософского, идейного и ценностного характера. Такие высказывания хороши для нравственного позиционирования автора, но обычно малопригодны для последующего развития науки. Требуется весьма большая работа над тем, чтобы общее теоретическое положение стало операционализируемым, Однако, у нас всегда неясно, возьмется ли кто-то когда-то за проверку тезиса. Точнее, общее равнодушие к чужим исследованиям, отсутствие традиции подхватывания и развития чужих идей говорит о том, что работа по операционализации тщетная, поэтому мало кто ею и занимается.
Сопоставление случаев с различными
значениями заданных параметров и последующие выводы относительно гипотезы.
Фиксация на одном
случае никогда не даст теоретического результата просто потому, что такой
материал не позволяет отчленить существенное от множества привходящих
конкретных деталей и особенностей. Приверженность статистике (например, в
экономике и социологии) накладывает жесткие требования на величину выборки,
количественную измеримость величин, что всегда ведет к значительному упрощению
модели. Провальным, особенно в отечественном обществознании, оказывается средний уровень — теоретический и
эмпирический анализ небольшого числа специально отобранных случаев для проверки
гипотез. По-видимому, здесь совместно действуют факторы конфликтной
поляризации «качественников» и «количественников», отсутствия ярких образцов
исследований (блестящие классические работы Баррингтона Мура и Теды Скочпол [Moore 1966;. Skocpol 1979; 1994; cм.также: Розов 2002, раздел
4.3] о случаях социальных
революций до сих пор не переведены и мало кому известны), общее недоверие
гуманитариев к логике и логическим методам анализа причинности.
Проверка эмпирической подкрепленности гипотезы другими исследователями
на другом материале, при положительном результате — пополнение (аккумуляция)
общепризнанных теоретических положений. Поскольку общие операционализируемые гипотезы не формулируются,
то и проверять нечего. Однако, я подозреваю, что и при появлении оных ситуация
бы не изменилась. Когда Р. Карнейро опубликовал статью о происхождении
государства, десятки антропологов вплотную занялись эмпирической проверкой и
многие выступили с опровержениями теории стесненности, которые затем тот же
Карнейро использовал для ее обогащения и развития [Carneiro 1970a; 1988. cм. также: Розов 2002, раздел 4.2]. Вероятно, нечто подобное имеет
место в нашем естествознании, но в социальных науках ничего, даже отдаленно
схожего, не происходит. Почему?
Кроме вышеуказанных факторов действует еще
один: провинциальность российских социальных наук стала самопрограммируемой
(ср. с известным эффектом самоисполняющегося пророчества). Мы сами привыкли
думать, что в российской социальной теории ничего нового и оригинального появиться
не может, поэтому никто и не будет инвестировать время и силы для проверки (тем
самым, поддержки и популяризации) теории соотечественника. Периферия осознала
себя периферией и уже поэтому останется ею на долгое время.
Почему же тогда не проверять теории,
поступающие из западных интеллектуальных центров? Здесь оказывается настолько
сильным соблазн «разоблачения неадекватности», что вкупе с идеологией
идиографии и предметного эксклюзивизма они дают предсказуемый и
бесперспективный результат: «тамошние теории, конечно, очень интересны, но у
нас все совсем другое, поэтому теории эти не применимы и проверке не
поддаются».
Возможно ли преодоление интеллектуальной стагнации? Что для этого требуется? Для ответа на вопросы такого рода необходимо расширить контекст рассмотрения. Антитеоретический консенсус в России напрямую связан с наступившей с 1960-х гг. «осенью эпистемологии» и с третьим этапом знаменитого «спора о методе» (Methodenstreit), к анализу которых мы и обратимся в следующих двух разделах.